Buch lesen: "Пьеро одинаковые"

Schriftart:

© Маня Норк (Татьяна Сигалова), текст, иллюстрации, 2023

© Русский Гулливер, издание, 2023

© Центр современной литературы, 2023

Предисловие,
состоящее из 10 пунктов

1. Я, Маня Норк – автор прозаической дилогии «Анамор» (Таллинн: Aleksandra, 2011) и нескольких сборников стихов, опубликованных под псевдонимом Doxie. Также занимаюсь стихотворными переводами с нескольких языков. Живу в Тарту. Филолог по образованию.

2. Мысль о романе, действие которого происходит во время Серебряного века, возникла у меня еще в начале 2010-х гг., но настоящая работа над этой вещью началась в 2016 году. Иногда я надолго бросала ее, но в 2020–2021 гг. сделала последний рывок: мне удалось отредактировать и дописать «Пьеро одинаковых».

3. В этом предисловии мне хотелось бы поблагодарить исследователей и публикаторов текстов авторов Серебряного века, в первую очередь – А. Л. Соболева и В. В. Кудрявцева. Без них не было бы этого романа.

4. Хочу упомянуть и свое давнее увлечение литературой Серебряного века и – шире – русской литературой второй половины XIX – начала XX вв., в первую очередь – «непервостепенными» авторами, а также французской литературой (особенно поэзией) того же периода. Без них тоже не было бы «Пьеро одинаковых».

5. К роману я написала примечания (см. в конце книги).

6. Авторство переводов с французского и английского в тексте романа принадлежит мне.

7. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Тем, кто ищет в художественной литературе прежде всего развлекательности и безмятежности, я эту книгу не рекомендую, ибо эти качества в ней полностью отсутствуют. Меня местная публика после выхода «Анамора» уже обвиняла в «черноте» … Так вот – эта книга тоже мрачная.

8. ЕЩЕ ОДНО ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: «Пьеро одинаковые» – произведение художественной литературы и ни в коей мере не является тем, что по-английски называется non-fiction. Если кто-либо усмотрит в героях «Пьеро одинаковых» сходство с некими реальными личностями, прошу это сходство считать случайным.

9. В предисловии я не напишу «Мне хочется, чтобы вы полюбили моих героев» – даже не из-за трафаретности этой фразы, а потому что их и в самом деле (скорее всего!) полюбить нельзя. Но буду рада, если кто-нибудь из них запомнится читателям.

10. И последнее: рисунки тоже мои, за исключением работы Светы Алексеевой на обложке. Не обессудьте – я не профессиональный художник.

Я как кошка бессильною лапою,

С непреложным вступая в брань,

Гладкость зеркала дерзко царапаю,

Перейти пытаюсь грань.

Но недвижна поверхность стеклянная,

Чуть блестит за ней серебро.

Отразилась больная и странная

Искривленная маска Пьеро.

Б. Томашевский. У зеркала (ок. 1914)1

НЯМ (КРАТКИЙ КУРС ПЬЕРОЛОГИИ)

«Может, и вовсе никакого романа не будет».

Так заканчивался ее последний роман, и Ням стало страшно.

…было только название – «Пьеро одинаковые». А всё остальное не считалось.

…Но, милая Ням, она же Маня Н., это у других Тексты, а у тебя просто Словня. Где у тебя обкатка Словес, обтеска Словищ, ласканье Словечек?

Ну давай не тяни тряси свой гугнивый горошек в дырявое решето

Какое там бессмертие для Словни

Перед ней валандалось множество набросков – бусин, косточек и камушков, которые гремели на леске, как в индейском ожерелье. Лихо вздрагивали и тут же затихали.

Красное сердечко Маша покоцанная бусина Ли куриный бог Никодим

А леска это сама Ням

И влом ей думать о сюжете

О том что ружье выстрелит и зайчик не умрет

…в отчаянии она скопировала отрывок из старого своего рассказа под названием «Кукушонок». А потом стерла его и напечатала:

В РОМАНЕ БУДУТ ЛУНА И ПЬЕРО

Конспект: Пьеро Луна Поэт

Поэт = Пьеро? Луна – любовь Поэта? Луна – смерть Поэта? (Это Ням тоже стерла)

Начну-ка я, пожалуй, с «Краткого курса пьерологии».

КРАТКИЙ КУРС ПЬЕРОЛОГИИ

…Пьеро, некогда румяный крестьянский парнишка, слуга всех господ, в кого ты превратился?

Пьеро-полукро..? Не смешаться никогда твоей белой крови с твоей кровью черной.

Или ты, двуногая муха, тонешь в лунном молоке – долго, с пристрастием?

До пьериного зуда порой снисходит сама госпожа Луна, ошибочно принимая это за пение.

…щеки Пьеро ввалились, глаза подернулись неотлучной дилетантской слизью. Их руки отвыкли от всякой работы.

Пьеро вихляются, бродят, а бегать не умеют. Зато часами могут стоять у двери, хотя знают: когда-нибудь она откроется и размозжит им фарфоровую башку. Через минуту или через вечность…

Пьеро ничего не должны времени.

…Все Пьеро – поэты. Но единственное их настоящее, вусмерть растиражированное стихотворение – «При свете Луны». Там, ничтоже сумняшеся, обозначены все пьерошные темы – пардон, тени – clair de lune, темнота и свечка.

Свеча оплакивает всех. Луна светит далеко не каждому – и на свечу смотрит снисходительно: ну разве можно быть такой тонкой?

Поэт Никодим и ему подобные пьероподобные думают, что они поют о Луне.

А на самом деле юлят они, скользят, юродствуют. Оттачивают слезки, а не зубки. Квитаются с ничьими тенями. Принимают балахоны за саваны. Ищут на картах невырытые могилы. Румянят повапленные гробы.

При этом Пьеро почти всегда искренни. Но верит им только Луна. Да и то – если она в настроении.

…так кто же Луна для Пьеро? Любовница? Мачеха? Тетушка-потатчица? Филантропка, рвущая небо на части, лишь бы им угодить?

Скорее, случайная прохожая. Покачает головой, бросит монетку и пойдет себе дальше. А то и просто отмахнется: «Бог подаст».

Пьеро поднимет лунный блик и тоже пойдет своим путем.

Поэт Никодим, как и многие другие, явно преувеличивал роль Луны в жизни Пьеро.

А, вот еще: Пьеро мстят. Например, распространяют слухи. Дескать, они, Пьеро, стибрили Луну. Или запустили ее на такую мощность, что людям не до сна, а сны очеловечиваются.

Но все это чепуха: ведь сами Пьеро страдают от бессонниц. И бессонницы эти кошмарны, неисповедимы… Глаза пьерошные забиваются пеплом от спаленных снов.

О, не верьте, когда они говорят вам это!

Пьеро не умеют притворяться, что им хорошо в этом мире. Вот этому верьте.

Пьеро уходят. Всегда. Не зная выходов. И этому верьте… с оговорками.

Иногда им снятся квадратные луны-игральные фишки. Но Пьеро умеют играть только в одну игру – прятки.

(Черновик Никодима: Воет поэт на Луну поэт Луну обгладывает сосет как леденец она щиплется и царапает ему язык сок ее впивается в ссадинку и поэт начинает говорить лунно а не подлунно весь этот бред всю эту мглу эту пришлость).

С черновиками Ник расставался без грусти.

…чего нельзя было сказать о Ням со всей ее чавкающей расхлябанностью.

…она стерла «Краткий курс пьерологии» и начала роман не с Никодима, а с Маши. Той, которая убила.

Часть первая: Маша

Роза, роза Ерихона,

Перл, достойнейший царя,

Для чего твоя корона,

Для кого твоя заря?

(Бернет (Aлександр Жуковский). Перля, дочь банкира Мосшиеха (1837)

Дохлая кошка

…кошка лежала во дворе у Сергеевых, длинная, черная, покрытая изморозью. Маша тоже была длинной, окоченевшей от страха и черноволосой.

будто нерусская

И лицо Машино длинное, узкое. Глаза – узкие лужицы. Не отражается в них ни единой звездочки.

Красивая девка, а страшна! Ходит, будто смерть нагоняет.

Шестнадцатилетняя гимназистка Маша Сергеева лежала и молчала. С улицы прибежали ее маленькие сестры Клавдя и Ниночка. Они плакали:

– Нас Петька и Лидка сычёвские снежками закидали. Они говорят: позорные вы, потому что сестра у вас позорная, гулящая.

Толстая Клавдя терла разбитый нос варежкой.

«У них такие длинные слезы, что из них можно мотать клубки. Когда эти клубки заморозятся, то будут покрепче всяких снежков»

А потом ей опять стало никак… будто и не было ничего.

…Маша молчала и глядела в потолок.

Ее новорожденного мертвого ребенка уже унесли, но она прижимала подушку к животу… будто из пуха из перьев сейчас вылупится новое дитя.

На подушку метнулась тень, как огромная крыса.

Только тогда Маша поняла, что все кончено.

Сестры продолжали плакать. Тень мягко улеглась на подушке, не страшная, почти прирученная. Маша долго гладила тень, потом что-то шепнула ей.

Тень соскользнула с подушки и прошла через окно.

Той же ночью сапожник Сычёв, отец Петьки и Лидки, пьяный, замерз на улице. А наутро на воротах дома Сергеевых снова появились слова «Машка блядь», написанные дегтем.

Но дохлых кошек им больше не подкидывали.

Когда Господь приберет меня

Когда Господь приберет меня

…не мой он. Ни отца у него, ни матери. А то, что в утробе он у меня лежал, так это проруха моя.

Посадила я семечко и вырос куст, как в саду тетки Таисии. Сорвала я розан и к губам поднесла. Запах дурманный от него… я и засни, а дитя мне в рот залезло.

Говорю я:

– Да оставь ты меня, Христом Богом прошу!

А он жужжит:

– Не изведешь ты меня никогда»

В розан опять забрался. Другую мать ждет, не такую, как я. И споет ему новая:

 
Бог тебя дал,
Христос даровал,
А Святая Похвала
Во окошечко дала.
 

Мать рассказывала: в ее селе так пели.

Во окошечко дала, … нарекла.

А у моего не было имени. Читала я про одну английскую девушку. Родила она, сама крестила: «Горем нарекаю тебя».

А он, как мой, сглотнул и умер.

Потом убила она того, кто испакостил ее…

Повесили ту девушку.

…а нечистая хула во окошечко дала…

Я под розаном лежу, я под розаном рожу.

…двоих детей, а больше не надо.

Дом на окраине и сад. Каждый день розаны мои алые поливать буду. И детям запрещу их трогать.

Собаку заведу, чтобы розы не воровали. А детей пусть воруют, мне не жалко, новые выведутся.

И сто новых мужей, богатых-тароватых.

Выйду я в сад вечерком и к розовому кусточку, а оттуда на меня шип как выскочит, как выпрыгнет!

…и никаких клочков по закоулочкам… просто упаду, широкая – после родов меня ох как разнесет! но меня будут любить и такую.

Все мужья будут любить.

Заворочается кривой шип в раскормленном сердце, как мужское срамное в женском

…взвизгну я, и как моська, ножками задрыгаю.

Скажут: «Померла в одночасье, от удара. Всем бы так…»

И помолятся за меня.

А я за них нет. Вот умрут – сами за себя и помолятся.

И никакого спасения.

…Нет, я останусь, а ребенок, выблядок мой, полетит и напорется на шип – прямо у того на глазах…

А тот и скажет:

– Вот те, стерва, карачун.

…Иногда ее ребенок был яблоком, а она ветвью. Дрожит яблоко, не срывается.

Наклоняется она к падалице, а голос сверху ей говорит:

– Не ешь, Маша, яблочко, хоть и сладкое оно, потому что это дитя твое. Выносила ты его, да не уберегла, а все равно твое оно.

Не ешь его, не бери в руки, дабы не впасть во искушение…

………

«Я-то быстро, я-то сладко, а ты вот каждую ночь мучайся, казнись. За то, что меня родила, да на Божий свет не явила».

………

«Ловись, Машино сердце, большое и малое, томись в соку яблочном, в белом наливе, в антоновке, в завязи, в падалице. Ловись, Машино сердце, на любого червяка, на любую порчу, на гниль всякую. А с тем сердцем, что у тебя раньше было, делай, что хочешь: все одно сгрызут.

Вот тебе новое сердце, сердце глухое. Жухнет оно, вянет. Коли сгниет, тоже не беда. Главное, чтоб не стучало.

Вот твое сердце-яблочко, и ты сейчас умрешь с ним – тихо, незаметно, без всякой болести»

* * *

– Мама, я знаю, он живой родился.

– Да почитай что и неживой. Сглотнул разок и отмучился.

– Мама, я знаю, он во мне спал, а я стала кричать, когда у меня началось.

Он испугался и умер. Сердце у него разорвалось.

– Не надо, Маша, не надо, болезная.

– Он ведь некрещеный… ну куда он пойдет?.. кто его будет т а м любить…

Я его не любила, не хотела, и он меня не любил. Вот он и родился мертвым. Не захотел нелюбимым рождаться.

– Потерпи, Машенька, все пройдет, все забудется. Христос терпел и нам велел.

– Мама, ну куда он… зачем ему в этот холод, в страх этот?! Лучше я за него, я большая уже… прóклятая, мне все равно… я хоть в ад пойду… может, там счастливой буду.

А он… хорошо, что он сдох.

– Окстись, Маша, грех это.

…доктор сказал: поправляешься ты.

Маше не хотелось выздоравливать. Она лежала и слушала приглушенные голоса в соседней комнате.

«Опять отец из «Живой струны» читает» Голодайки села Мужички до зела Пили.

И, чтоб водки не пить, Кабаки позакрыть Порешили.

Братья Митя и Коля хихикают. Но ведь это не смешно.

А Сычёв умер, замерз. Дьявол он был. Пил запойно, а когда водку продавать перестали, «ханжу» лакал. Но он ведь тварь Божия… и я его убила.

Одной мыслью своей убила – и Сычева, и ребенка своего. А тени не считаются.

Но на смену этому, дерганому, приходило спокойное:

«А Сычиха-то воет, а сама небось рада-радешенька: не будет он больше тиранить ее».

И от этого, мирного, было страшнее всего.

…она опять впадала в забытье, и звала на помощь розы и леденцовый воздух.

Леденцовый воздух строил дворцы, перекатывался, потрескивал, и розы липли к нему… и дитя намертво приклеилось.

Тогда Маша кричала.

…когда ей становилась легче, она думала не о родителях, не о братьях и сестрах, а о Кире Григулевич, «Кирке-психопатке», «мыши летучей».

Но та уехала полтора года назад.

Крак, крак, леденец

Маша услышала голос тетки Таисии:

– Вот что я скажу тебе, Марья…

Мать тоже звали Марией.

– …вот что я скажу тебе. У меня детей нет, но кабы у меня такая дочь была, как Машка, я бы ее выгнала.

И дальше – что в роду у них такого не было.

– Пусть работать идет. А то пустили ее в гимназию по милости генеральши, а она всех осрамила.

– Маша дочь моя и не отступлюсь я от нее. А про то, что в роду у нас такого не было…

– Молчи, молчи!

– Вот те Бог, а вот порог, Таисья. И чтоб глаза мои тебя больше не видели.

И прибавила то, чего Маша никак не могла ожидать от матери, бывшей белицы:

– Насрать, наплевать – под рубахой не видать!

Маша из окна видела, как на теткину бархатную шляпу со стеклянным виноградом стелется опасливый снег. И вспомнила все теткины шляпы, все ее подколки, всех ее пугливых портнишек.

…Розы грохотали в саду у тетки Таисии.

Они выплевывали пчел и шмелей, как ружья – пули.

Не пойду я в него никогда

А мастерская плевалась пчелами-модистками. Они шагали молча, опустив глаза, вытянув руки по швам. Потом, отойдя подальше, начинали хихикать и подмаргивать мужчинам.

Но, приглядевшись внимательно, можно было заметить странное выражение на их лицах – словно у освобожденных каторжников.

Наказали им хранить тайну в обмен на свободу, а тайна эта и выеденного яйца не стоит. И того, кто наказал хранить ее, давно нет в живых, и никто не узнает…

Но все равно – хранят бывшие узники в себе эту гниль, и никак не проветриться им.

Копится тюрьма эта копится

Розы ворочались в саду тетки Таисии. Они были как мастерицы: умели хранить секрет и от него умирали.

…Вспомнила Маша, как во время каникул она подрабатывала – носила изделия модного ателье «Мадам Таис» на дом заказчицам и те ей давали гривенники на чай.

И то, как ее брат Коля в гостях у Таисии потрогал раззолоченный том «Брокгауза и Ефрона», а тетка треснула его по руке.

…и еще то, страшное, от чего Маша опять закричала.

…Машины губы, когда она читала вслух, были разные.

Когда она читала «Ниву» генеральше, они были как жухлые листья, которых заспали на лету медленные ветры.

Когда она читала сказки сестрам, леденцовые губы сталкивались с леденцовым воздухом, боролись с ним: кто кого? Так детишки спихивают друг друга в сугроб.

От ломких губ отлетали кусочки и летели навстречу пчелам. Но пчелы не жалили, а весело бодались с ними.

Маше особенно нравился Андерсен – большая книга с картинками. Родители сказали, что это прислал ей на день ангела дядя Ефим, питерский наборщик.

Потом она узнала: это подарок генеральши Евлалии Захаровны, крестной.

«Почему она мне крестная? Ведь отец мой – слесарь в депо. И в гимназию за меня и братьев она платит. Мама говорит: добрая генеральша, богатая, благотворительница… нет, не верю»

Маша понимала: все это не просто так.

…Девушки в сказках были сильнее мужчин. Их забрасывали грязью, травили собаками, морили голодом, приговаривали к смерти. В окна вставляли ножи – для них, а не для Финистов-соколов.

Девушки переходили все реки, во всех огнях жарились, все муки на себя принимали. И оставались живыми и красивыми, даже когда умирали.

Мужчины в сказках были слабыми. Верили клевете, наветам, любому шепотку. Они были хуже старух. Дочерям не верили, выгоняли их из дому. А чужим злым бабам верили.

…Бывало, что Маша исправляла сказки – невзначай, леденцово, но не приторно. «Крак, сломался леденец, вот и сказочке конец».

Вот и она отламывала несчастливые концы.

Сказки Маши были самыми настоящими сказками на свете. Потому что в них меньше страдали, меньше плакали, больше любили и чаще находили своих любимых.

Четырехлетняя Нина как-то сказала:

– Ой, хорошо-то как… простил принц-свинопас принцессу. Я так и думала, что простит. Только почему она плачет вот на этой картинке?

– От счастья. Когда много счастья, всегда плачут. Не верят, что его сразу – так много. А его и на самом деле много… только заканчивается оно быстро.

Нинка ничего не поняла, а Маша не стала объяснять. Ведь не она придумала это – так, губы сами сказали, а сердце удивилось.

…Нинке было хорошо читать, а Клавдюшке – будто расплачиваться в лавке тусклыми медяками за кулек крупы, и крупа эта отдает дегтем, селедками, олифой. Клавдю интересовало в сказках только богатство – и еда, тоже богатая. Жареный гусь с черносливом. Бланманже – она спрашивала, что это такое, а Маша и сама толком не знала: «Ну, это такое белое…

очень сладкое». Золотые пуговки на красных мундирах. Шелковая пачка танцовщицы. Даже крыса, которая требует с оловянного солдатика плату за проезд.

Крыса-то крыса, а на тебе – сколько денежек получает, и главное – ничего не делает, визжит только.

У Нинки сказки кончались, как она хотела:

– Солдатик женился на шелковой девочке и стали они жить во дворце.

Как царь и царица, только лучше. А чертик – на крысе. Сидели они в помойной яме и дрались каждый день. А потом совсем друг друга съели.

А Клавдя не умела выдумывать:

– Стали они жить во дворце, и тетка Таисия дарила им пряники. Миндальные. Не на Рождество, а каждый день. По три пуда пряников.

– Сама ты три пуда, Кладька. Нет, не три – десять. Вон толстая какая…

Клавдя-картоха!

Нинка ликовала, Клавдя плакала, а Маша была рада, что леденец сломался как надо.

…под дождем скакали Машины сестры:

 
Дождик, дождик, перестань!
Я поеду в Иордань —
Господу молиться,
Христу поклониться.
Я у Бога сирота,
Открываю ворота —
Ключиком, замочком,
Золотым платочком.
 

Этой закличке научила их мать.

Маша смотрела на сестер и думала: «Клавдя просто кричит, а Нина ждет этой самой Иордани».

Любовь Никандровна

У Киры Григулевич, той, что уехала полтора года назад, Маша была всего два раза. Мать с дочерью жили на Второй Дворянской, в собственном деревянном доме. Флигель сдавался жильцам.

Когда Маша вошла в гостиную, глаза ее чуть не скрутило от несносной, жаркой пестряди.

Обои, ярко-лиловые с серебристыми загогулинами. Китайские веера.

Пагодка с колокольцами. Бисерные абажуры.

Олеография – не из приложений к «Ниве», а голая тетка, вжавшаяся очумелым ежом во тьму.

(Маша потом спросила у Киры:

– Что это?

– «Грех» Штука.

– Какая еще штука?!

– Да немецкий художник такой – Штук, дурында ты!)

Была и настоящая картина: женщина, тоже голая и почему-то оранжевая.

«И это все? А я-то думала, у них аристократично… или эстетно, как говорит сама Кирка».

Мебель была обычная, обтянутая линялым репсом.

«У них все, как у теткиных заказчиц… только ярче. И «Острова мертвых» нет».

…раздались ленивые шаги, и в гостиной показалась Григулевич-старшая. Она протянула Маше руку:

– Любовь Никандровна. Прошу любить и жаловать. Мне Кирочка много о вас рассказывала. Сейчас Феона Васильевна вас кофе напоит. А потом, если хотите – я вам погадаю… не беспокойтесь – денег не возьму.

«Белка-летяга!»

Ее Маша видела в бремовском атласе.

«И имя у нее какое-то купеческое. Врет Кирка, что они в Питере жили»

Любовь Никандровна была одета в красное кимоно. Черные волосы рассыпались по плечам.

– Кирка, подбери мои шпильки…

«Она как японка. Гейша. Даже глазки раскосые. И все мелкое: ножки, ручки. Запах духов странный. Цикламен? Карилопсис?»

У Маши никогда не было духов, но недавно она прочла «Мелкого беса».

…когда Кирина мать выходила из гостиной, Маша увидела вышивку у нее на спине: желтая обезьянка, которая прикрывает себе глаза – от пыли или от ужаса.

«Жутко здесь. Вот почему Кирка никого в гости не зовет».

Няня Феона Васильевна внесла кофе с бисквитами. Редкий для нее напиток Маша пила с удовольствием. А Кира грызла печеньице и едва сделала два-три глотка из своей чашки.

– Кир, какая у тебя молодая мама. Вот моя родила меня в тридцать один год. А твоя – прямо как сестра. Ей сколько лет?

– Тридцать один.

– А тебе ведь – пятнадцать, как и мне? Значит, она вышла замуж…

– Да ей вообще меня подкинули… ой, ну и дура ты, совсем как Рыбина: всякой чепухе веришь. Есть у меня отец, только мы его с мамой знать не хотим.

– А что же ты рассказывала про анархиста и Бразилию?

– Ну ты и комик!.. Да ну, не куксись ты, Машка-болвашка, и прости меня. Я всегда так – ляпну незнамо что, потом каюсь… поэтому меня никто и не любит.

А про «непорядочность» нашу, про городские сплетни – это я и без тебя знаю.

Пойдем-ка лучше к Любке: она погадает тебе. Хочешь – на кофе, хочешь – на картах.

…Она у меня ушлая…

Маша снова посмотрела на оранжевую картину и поняла: голая женщина – это Киркина мать.

– Кир, а картина… ну та, голая

– Что – «картина голая»?

«Сейчас вцепится мне, мышь летучая, в волосы, и не отодрать будет»

…Григулевич появилась в Машином классе за год до этого. Раньше они с матерью жили в Я.

Кирка, «мышь летучая», бесшумно скользила. Она хваталась за все и ни за что не удерживалась. А иногда пищала – мелко, взахлеб, защищаясь и пугая одновременно: «Что, взяли?! Ужо я вас… Ой, не надо!».

Маша иногда боялась потрескиваний ее рук, похожих на чахоточные крылышки, всех этих «тррр», «фрррр», которые сопровождались ухарским пипиканьем.

…иногда казалось, что верхняя часть Киркиного тела вот-вот отделится от нижней и вцепится в нее острыми коготками.

Училась она очень неровно. То отвечала слово в слово по учебнику, то не пищала, а рычала, как старый пес сквозь дрему:

– Ррррр… Рррееее знаю я!

Единицы и двойки ее не страшили.

– …Нет, ничего… я хотела сказать – красивая она. И улыбка немного «блажная», как моя мать говорит. А художник знаменитый?

– Нет, обычный мазилка. Ну, пошли… Мам, можно к тебе?

…Любовь Никандровна разложила карты. Вышли: дальняя дорога и короли. И другая дорога, тоже длинная.

– Они тебя любить не будут. Ну и ты никого в свое сердце не впустишь, кроме одного человека.

Будет сердце твое качаться как плод, на ветке. Стрелять в него будут, морозить будут. Червяки, большие и малые, дорогу в него проложат, но убить никто тебя не убьет.

Ты сама убивать будешь, и все смерти изживешь, и никуда ты не денешься, но вот если захочешь убить, но струсишь… или жалко будет тебе…

Один раз тебе это сойдет, второй… а потом…

Повертела в чашке ложечкой и опять вгляделась в карты. Отшатнулась:

– Ну, иди… нет, постой.

Кирина мать накрыла Машину голову ладонью.

– У тебя бугорок возможного слияния с…

Дальше Маша не поняла, а спросить побоялась.

…на прощание Любовь Никандровна прошептала: «…пока яблочко не сорвется» и что-то про снег, но Маша этого не расслышала.

– Сейчас к маме гости придут. Так что ты не рассиживайся тут, Манька.

…в ту ночь Маше снилась Григулевич-старшая, с веером вместо тела, летит и раскрывается, и ножки прорывают воздух – тонкие, как усики бабочки.

А вокруг картежные короли свадьбу справляют и все они Киркины отцы.

…во второй раз Маша и Кира танцевали танго.

– Ты, Машка, главное – глаза пострашнее делай! Выпучи их, как унтер на плацу или мертвец в «Заколдованной гробнице». Шаг назад, шаг вперед, а потом прижмись ко мне со всей страстью… Вот так.

А ты, мама, не лезь… тьфу ты, ногу отдавила! Вам бы с Машкой – слонихами в цирке!

– Ах, вот ты как, про мать родную! Сама дура! И нос вон какой!

 
Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки!
 

– Да ну тебя, Никандровна!

…Теперь Маша увидела то, чего не заметила в первый раз – книжный шкафчик в углу гостиной. И там стояли не переплетенные «Нивы», а книги, которые Маша давно хотела прочитать или о которых даже не слышала. Кузмин, Ауслендер, Юрий Слезкин, неведомая Анна Мар.

И книги стихов со странными названиями. Особенно Маше понравился «Дневник дней моих и ночей грани».

– Кирочка, мне очень неудобно… Можно я буду у вас книги брать? Ты не бойся, я очень аккуратно. Просто у нас дома только «Живая струна» да «Чтец-декламатор», да у братьев книжки про сыщиков. У меня – однотомники Тургенева и Чехова. Еще отец «Вестник знания» выписывает – это мне скучно. Мама только божественное читает.

А в библиотеках, ты знаешь, на всё очереди.

Маша думала, что Кира сразу откажет или посоветуется с матерью, но она только осклабилась:

– Да бери, конечно. Вот эту очень советую.

И показала на «Идущих мимо» Анны Мар.

– …Никандровна? Нет, не против. К тому же она в последнее время… ну, рассеянная, что ли. Я вместо «Санина» хоть «Дядюшку-флейтиста» могу поставить, а она и не заметит.

…Когда Киркина мать провожала ее в прихожую, Маша заметила, что Любовь Никандровна как-то несуразно подтягивает живот и ахнула про себя:

«Да ведь она беременна!»

Больше Кира не звала Машу к ним в гости.

– У мамы что-то с сердцем… лежит почти все время.

Зато она сама заходила к Сергеевым и приносила книги. Маша жадно читала «Гнев Диониса», «Яму», «Ольгу Орг», «У последней черты».

Она слышала: такое называется «сладкий яд» – и вдосталь им нализывалась.

…Однажды «Гнев Диониса» открыл Машин отец, слесарь Валерьян Фомич Сергеев, и нахмурился:

– Ох, Машка, свернет это тебе голову! Вон в «Вестнике знания» о дирижаблях пишут, и скоро такое лекарство изобретут, что любую болячку вылечит. И язык уже придумали – его любой дурак выучит за месяц… «сперанто» называется. А эти «гневы» – для пшютов, для финтифлюшек всяких.

Но читать не запретил.

…В этих книгах были новые девушки. Они не слушали родителей, поступали на курсы, погибали на баррикадах. Иногда детей рожали внебрачных или даже вытравливали плод.

А замужние дамы изменяли супругам и стреляли в любовников.

Было и вовсе страшное – дети-пьяницы, дети-самоубийцы – как в рассказах Сологуба. И тени уводят их, приманчиво, зыбко, навсегда.

– Манька, а что обо мне наши гадюки шуршат?

– Ой, Кира, да я ведь дружу с тобой … и с Фенькой Рыбиной… только она…

– Да, «идол текучий». Но она не сплетница.

– Слышала я… урывками… что, например, ты жи… ой, прости, еврейка.

– В самом деле – это правда… так, середка на половинку. Вернее, на четвертинку. Дед у меня из кантонистов был. Ну а еще что?

– То, что у твоей мамы… ну, как это… много кавалеров.

– И это тоже – середка на половинку. Да, у нее бывают поклонники, но далеко не так много, как хотелось бы местным кумушкам.

Отвернувшись, прибавила совсем тихо:

– Не может она остановиться…

…по-настоящему ее любит только кузен-моряк. Тот, который кимоно и веера прислал, и мне – куклу японскую. Но они все равно пожениться не могут: церковь таких браков не допускает.

(«Может, этот моряк и есть ее отец?»)

А про то, что ее выслали из Питера за непристойное поведение, шуршали наши змеюки? И что дом ей некий купчик отписал…

– Д-да, слыхала краем уха.

– Совсем они и их мамаши с глузду съехали. Просто умерла родственница и оставила нам в наследство дом, да еще и с флигелем. Вот и завидуют.

– А еще говорят они, что Любовь Никандровна колдунья.

– Да, талдычат, а сами к ней гадать ходят чуть ли не толпами. Она многим отказывает, особенно дамочкам, вот они и рассусоливают слухи…

Но если мама гадает, то не за деньги.

Представляешь, она и мне предсказывает: отличную оценку я получу или плохую. Если плохую накаркает, то все равно провалюсь, как бы ни готовилась…

А ты ей по нраву… какой-то особый бугорок, нашла на твоей башке, фу ты ну ты…

Обе вы ушлые. Потому и люблю вас.

Кира усмехнулась, сплюнула под ноги, как мальчишка, и присвистнула.

– …знаешь, мы скоро уедем. Маме климат этот не подходит – так мы на юг, на солнце, на виноград. И моряк сейчас в Крыму служит.

– Ой, Кира, что же это такое… только я к тебе привыкла – и вот…

Маша чуть не плакала.

– Ну не рюмь ты, Машка. Поскучаешь и забудешь. Вон – Рыбина остается.

– Да о чем же с ней разговаривать?

– С ней и молчать хорошо. Да не бойся ты: буду тебе писать… ну, не каждый год. Ты обо мне еще услышишь: я или актрисой стану, или авиатором, или демимонденкой…

– Кем-кем?

– Ну, буду менять богатых покровителей, а на их денежки добьюсь того, чтобы женщинам голосовать позволили, а мужчин в правах ограничили. Обо мне еще в «Синем журнале» напишут.

Маше захотелось выкрикнуть злобно, истошно: «Да кто на тебя, мышь летучую, позарится? И все ты врешь, врешь, врешь! Иуда ты! А мать твоя…»

Но ей тут же стало стыдно:

– Мы ведь еще увидимся? И мама твоя… очень она мне нравится. Так и передай ей.

Была май 1914 года, последняя мирная весна.

…они больше не встретились. В понедельник Кира не пришла в гимназию. Во вторник заворошились слухи, которые оказались правдой: Любовь Никандровну нашли в спальне мертвой… возможно, убитой.

Говорили многое: и об ударе («Спилась, а что еще»), и о пропавших драгоценностях («Она содержанкой у купца-миллионщика была»), и о каких-то босяках – их видели ночью у дома Григулевич («Явно – по наводке»).

В дом Григулевич зачастили судебные приставы, понятые… Из города Я.

приехала дальняя родственница, старушка. Она поселилась с Кирой в гостинице, где та сидела почти безвылазно и выходила только на допросы.

…дело скоро было закрыто: в медицинском заключении написали, что вдова титулярного советника Любовь Никандровна Григулевич, 31 года от роду, скончалась от аневризмы аорты.

Кира и ее родственница уехали, а Маша рыдала по ночам и представляла дикое…Подушку на лице Любови Никандровны. Ее чуть слышные хрипы и то, как трещат косточки ее нерожденного ребенка.

И что нагадала она убийце перед своей смертью.

А может, и Кира видела – того, с коротенькими кровавыми пальцами?

…мать спрыскивала Машу «с уголька» и читала молитвы. Это не помогало. Вызвали доктора: он прописал полный покой и бромистые препараты.

В тот день, когда она впервые вышла в сад, объявили войну с Германией.

…через несколько дней Сергеевым принесли сундучок с книгами. Там было все знакомое: «Санин», «Идущие мимо», «Дневник дней моих и ночей грани» Анджеллы, альманахи «Венок» и «Весна», несколько томов журнала «Современный мир».

Маша перетрясла каждую книгу – в поисках записки.

«Но должна ведь она где-то быть? Не могла Кира, вот так, не попрощавшись… ах ты… найдись, миленькая, ну найдись, пожалуйста!»

1.Благодарю А. Л. Соболева за любезно предоставленную цитату.
Altersbeschränkung:
18+
Veröffentlichungsdatum auf Litres:
15 August 2025
Datum der Schreibbeendigung:
2023
Umfang:
250 S. 1 Illustration
ISBN:
978-5-91627-295-6
Download-Format: