4. Серебро
– Гэрэушники-то говорят, что вирус рукотворный!
– Да брехня! У Татьяны моей подруга – медсестра в «областной». Сказала, что и возбудителя еще не нашли. Не факт, что вообще вирус.
– Ничего не брехня, Андрюх! Пограничный регион. Почему эпидемия дальше города не распространяется? Только внутри радиуса…
– Биологическое оружие второго поколения. Не слышал, что ли, Любимов? – В разговор вклинился и перебил старлея-хозяйственника майор с седыми казачьими усами. – Есть информация, что на Украине на людях проводили испытания. Я удивлен, почему еще повышенную боевую готовность не объявили.
– Да у нас всегда так. Дождемся, как в 41-м, – проговорил неизвестный Любимову офицер, перед этим выпустивший клуб дыма в пространство уличной курилки за углом штаба.
Прицелившись, Андрей отправил окурок в урну и едва заметно усмехнулся:
– Вы, Григорий Иванович, реально считаете, что коров к нам из-за границы подкинули?
– Каких коров?
– В смысле, каких?! Из детского парка! Вы сами же на этом месте вчера рассказывали, как наши эрхабэзэшники бактериологические пробы поехали брать, а менты их в свой ангар не пустили!
Несколько лиц повернулось в сторону капитана Любимова. Все смотрели с недоумением, и только радист Петров подал неуверенный голос:
– Я тоже что-то про коров слышал. Это же в церкви вроде?
– В церкви. В детском парке, – подтвердил капитан, морщась от боли в спине.
Андрей попятился, привалился к кирпичной стене штаба дивизии и достал из пачки вторую по счету сигарету.
Когда он получил ранение на Северном Кавказе, то собирался комиссоваться и поискать что-нибудь на гражданке, но знакомый майор предложил ему должность в штабе. Андрей посоветовался с женой и остался служить. Перед тем, как выйти на новую работу, ему пришлось перенести несколько хирургических операций, но один осколок снаряда, совсем небольшой, врачи так и не вытащили у него из позвоночника.
В куртке заиграла мелодия из старого детского мультика. Он вспомнил о пропущенном от Точкина, который видел еще дома с утра, но так и не перезвонил. Андрей потянулся за телефоном и снова вздрогнул от боли.
– Да, Коля?
– Андрей, привет! – Звонко раздалось из трубки. – Помнишь, мне тетя Маша, мамина подруга, диван забесплатно отреставрировать обещала у своего знакомого?
– Помню, – соврал Любимов. – Выкинуть тебе этот хлам пора. Забесплатно. Я тебе на день рождения лучше новый подарю.
– Да ты что говоришь такое! Пружины заменишь – он еще лет тридцать прослужит! Ты завтра на грузовике не подъедешь?
– Никак. У Валеры солдатиков только в пятницу взять смогу.
– Не надо солдатиков! Дядя Коля, тот, что сосед через этаж над нами, с сыном обещали помочь. Я уже договорился. Главное – грузовик. Только до одиннадцати утра надо успеть.
– Ну хорошо, – без особого воодушевления согласился Любимов и прислушался к гулу машин в трубке. – Ты не дома, что ли?
– В хозяйственный ходил, – схитрил Точкин, который в это время стоял на крыльце банка на Рижском проспекте и щурил глаза, чтобы разглядеть номер подъезжающего к остановке белого «Мерседеса».
В кармане у него лежала резиновая перчатка, куда он только что запихнул похудевшую пачку купюр вместе с небольшим серебряным слитком. Слиток был немного похож на пряжку его армейского ремня. Вместе с эмблемой банка на благородном металле были выгравированы четыре девятки, обозначавшие пробу.
Он поблагодарил Андрея и, пока ждал автобус, открыл интернет в телефоне. В новостях писали об очередной старушке, которую растерзал маньяк Родионов. Женщину обнаружили на обочине просеки в Гдовском районе, почти на границе с Ленинградской областью. Труп как на кол был насажен на ствол молодой березки, с которой убийца предварительно ободрал ветви.
За чтением Точкин едва не пропустил нужный автобус. В салоне он пробрался к окну и снова открыл статью. Репортер сообщал, что в поисках убийцы гдовская полиция обыскала жилые и особенно заброшенные дома во всех окрестных селениях и начала прочесывать лес. В операции были задействованы внутренние войска, ожидали ОМОН из Пскова.
За стеклом снаружи проплывал дореволюционный классицизм Октябрьского проспекта. За памятником Пушкину и няне автобус свернул к мосту через реку Пскову, и за рекой распахнул двери напротив бывшей лютеранской кирхи.
Еще в советское время церковь заполучили местные баптисты и перестроили до неузнаваемости: от бывшей неоготики не осталось следа, а сам молельный дом сделался похож на американскую виллу. К бывшей кирхе прилегало старинное немецкое кладбище. Когда-то там хоронили псковских лютеран, а потом, во время оккупации, – солдат рейха. О старом предназначении этого места сейчас напоминали только две или три плиты с едва проступающими буквами готического шрифта – все остальные разошлись на городские поребрики и скамейки.
Когда с утра Николай разыскивал по городу серебряных дел мастера и дозвонился до Псковского кузнечного двора, то сразу был огорошен вопросом:
– С Василием не получилось?
– С каким Василием? – Не понял он.
Евгений – так звали собеседника – извинился, что с кем-то перепутал Точкина и принялся объяснять, как добраться до кузнеца. Кроме прочего, из разговора Николай узнал, что мастер Василий находится в бедственном положении, давно не участвует в художественных мероприятиях Двора и перебивается всякой коммерческой мелочью.
Николай перешел дорогу от кирхи и спустился с моста по ступеням в запутанный частный сектор. Среди малорослых домишек ориентиром ему служила Гремячая башня, на которую, как объяснили ему по телефону, смотрят Васильевы окна.
Еще издали он услышал кузнецкого пса. Судя по писклявому голосу, гавкал кто-то не слишком большой, и Точкин весьма изумился, когда увидел зверя. На первый взгляд, тушка пыльно-коричневой масти весила килограммов под шестьдесят. Ни в длину, ни в высоту пес, впрочем, особенно не выделялся из ряда сородичей, но ширины был неимоверной. Посетителя перед калиткой он не заметил и заходился лаем в сторону сараюшки на дворе, из крыши которой торчала ржавая труба.
Неподалеку от собачьей будки пьяно навалился на доски забора исполин с лохматой шевелюрой и с седой бородой. Несмотря на зиму на улице, пускай и теплую, изрешеченный искрами брезентовый фартук был надет у него прямо на голое тело. Калоши на ногах напоминали два кома грязи. В огромных пальцах он держал погасшую сигарету.
– Иглу серебряную сковать можно? – Поинтересовался у хозяина Точкин и вынужден был тут же повторить вопрос: пес опять начал лаять.
– Можно сковать, – отчего-то замялся Василий. – Почему же не можно? Только неровно выйдет.
– Ничего страшного. Мне не для себя.
– Материал имеется?
– С собой! – Николай попытался перекричать смешной писклявый лай.
Слиток высшей пробы мастер осмотрел с неодобрением: оказалось, что даже ремесленное серебро, чтоб не крошилось, приходится подогревать после каждого второго удара, а чистое придется греть после каждого первого.
– Сегодня я уже выходной. Завтра будет готово.
– А если вечером?
Ответ утонул в лае пса, которого, вопреки форме тела, звали не Шариком:
– Мухтар! Мать твою, суку, за ногу! – От удара кулака, обрушившегося на будку, затрещали доски. Перепуганный пес грохнулся на землю, сжался, отчего стал еще более круглым, хотя это казалось невозможным, и заскулил. Точкин отвел осуждающий взгляд. – Да он так-то разумный, – сразу же принялся оправдываться за Мухтара хозяин. – А сдурел, как черт у меня поселился. Уже дней… – Кузнец начал загибать толстые пальцы, но они непослушно распрямлялись обратно, – хер знает сколько. Самое что интересное: ни женка, ни сын не видят его. Только я, да и то если выпивши. А Муха всё время чует. В кузнице вон, – богатырь махнул рукой в сторону сарая с трубой. – Так мало того, что сам явился, еще и табуретку свою припер! «В свинарне твоей присесть брезгую, – говорит. – Хоть бы мух подмел. А то сидишь тут как Вельзевул заточенный». Сам с бородой, в костюме, серьезный типа профессора и пишет чего-то всё, а то книжки читает научные.
Не выдержал давеча, спрашиваю: «Кто такой будешь?». А он как захохочет: «Христов братец я», – говорит. «Чего, братец, забыл в кузне моей?» Отвечает: «Жизнь твою сторожу никчемную, да душу бессмертную». «Обойдусь как-нибудь без сторожей таких», – это я ему в ответ. Сидит. Молчит. Ну, меня и понесло. Табуреточку из-под него эту выдернул да об стену – вдребезги! Сгинул вроде. А потом слышу: стучит что-то. Глядь – чинит! Да еще молоток мой взял!
Тут я уже в открытую пошел: «В церковь схожу, икону куплю и в кузне повешу, так ты у меня, Христов братец, попляшешь». А он с карачек поднялся, брюки свои отряхнул и так мне с угрозой в голосе: «Сходи, – говорит, – сходи, пьянь безбожная. Заупокойню заодно по себе закажи, чтоб супружнице твоей бедной ножки понапрасну не снашивать. Так уж ты ее, негодяй, замучил пьянством своим, что и мне смотреть жалко, а уж я-то всякого на свету повидал. И деньги, – еще добавляет, – посчитать не забудь. Дорого у них нынче всё. А ты вон уже подштанники последние пропил, седалищем голым пред людьми добрыми светишь». А я ведь оттого в фартуке хожу, что в кузне жарко. Одежда у меня всякая есть, – оправдывающимся голосом добавил кузнец.
– Сегодня совсем не успеете? Я хоть до ночи ждать готов, – попробовал снова настоять Точкин.
Василий не уступал:
– Завтра утром – край.
Немного стесняясь, кузнец попросил оплату вперед. Николай не стал возражать и отделил от пачки колдуна две бордовые «пятисотки».
На Гремячей улице он остановился, чтобы разглядеть сооружение, давшее ей название. Круглая шестиярусная башня высотой с девятиэтажный дом таращилась по сторонам неровными бойницами, иные из которых можно было принять за пробоины в стене из белого известняка.
В позднем средневековье, чтобы защитить подступ к городу по воде, между Гремячей и стоявшей тогда через реку Никольской башнями была возведена водобежная решетка. Ныне река Пскова до того обмелела, что не то, что кораблю проплыть, но даже искупаться в ней летом могут разве что собаки да дети.
В последний раз Точкин был тут в советском детстве вместе с братом. Сергей еще на входе в башню учуял запах дерьма и внутрь Колю не повел. С тех пор внешне мало что изменилось, разве что вход закрыли деревянным щитом, уткнувшись в который теперь, спускались по крутому спуску и весело о чем-то спорили на ходу две туристки школьного возраста.
Тут Николай снова услышал Мухтара. Пес пару раз тявкнул и вдруг завыл с такой горечью в своем собачьем голосе, что по спине побежали мурашки. Школьницы, которые успели добраться до дороги, разом замолкли и с тревогой обернулись на обветшалый дом по другую сторону улицы.
5. Охота
Точкин с белым ведром в руке стоял под козырьком своего подъезда и не спускал взгляда с въезда во двор. Наконец из-за кирпичной будки электрощитовой показался армейский ГАЗ-66. Десантник за рулем заметил Николая перед домом и поднял руку в приветствии. Парадный уборщик с радостным облегчением на лице помахал ему в ответ.
Спрыгнув со ступеньки на асфальт, Андрей Любимов скрючился от боли и только погодя пожал протянутую Николаем ладонь.
– В дивизии как обстановка? – Спросил у него Точкин.
– Да как! Савченко умер, который из нашей с Серегой роты. Вчера хоронили, – с мрачным видом доложил Любимов.
– А что про болезнь говорят?
– Много чего. У нас вон в штабе есть радист Петров, алкаш, и он второе утро подряд про каких-то зараженных коров в детском парке твердит. Совсем от бухла поехал, или от страха.
Точкин с удивлением посмотрел на Андрея, но ничего не сказал.
– Никто не понимает, почему дальше Пскова эпидемия не распространяется.
– А заболевших у вас много?
– Позавчера сразу десятерых срочников из казармы в госпиталь увезли. Наверное, с концами, – вздохнул Любимов. – Всего за неделю – человек сорок.
– А вчера?
– Вроде, никого. Не слышал. У нас в дивизии собираются средства бактериологической защиты раздавать. Тебе, может, респиратор привезти по подъездам ходить?
– Уже ни к чему.
– В смысле, ни к чему?! – Возмутился Любимов.
Николай промолчал. Они уже поднимались по лестнице в подъезде.
Войдя, Андрей ударился ногой о тумбу для обуви, которую хозяин передвинул зачем-то к самой двери.
– Перестановку, что ли, сделал?
– Это мелочи. В ванной – самое главное, – таинственным голосом сообщает Точкин.
Хозяин уговаривает Андрея раздеться и одновременно с этим почти силой стаскивает у него куртку с плеч.
– Вот, смотри, – Николай открывает дверь в совмещенный санузел.
Андрей из прихожей заглядывает внутрь и не понимает, что изменилось.
– Да ты зайди.
Капитан послушно делает то, что говорит ему Точкин. В эту же секунду дверь закрывается за ним с тихим щелчком, а снаружи с грохотом валится на пол обувница. Капитан толкает дверь, чтобы выйти, но тяжелая тумба не дает ей открыться.
Камуфляжная куртка Любимова осталась в руках у Николая в прихожей, в кармане – ключи грузовика. В подъезде на бегу Точкин задевает дребезжащие перила ведром, в котором под ветошью для уборки спрятан мешок с волшебными распятиями. Уже на нижних ступенях лестницы он слышит матерный рев своего пленника, который доносится до первого этажа через две закрытые двери.
Вещие женки не обманули, все были здесь. Когда пространство под брезентом наполнилось дымом ладана, Николай насчитал дюжину зыбких теней, сбившихся плотно друг к дружке в дальней части кузова. Он поставил лампаду на пол и достал из ведра деревянный крест. Первое из безымянных тел рухнуло на доски. Тошнотворно пахну́ло прокисшим жареным мясом.
Легкие по нынешним меркам женские тела он перетаскивал и складывал на полу поперек кузова. Когда черед дошел до Варвары, самой низенькой и щуплой из всех, Точкин, как умел, не зная языка, стал объяснять ей, что скоро всё будет кончено. В ответном возбужденном шипении он разобрал только одно слово: «смерть».
На выезде со двора его ГАЗ-66 чуть не таранит красный «Рено Логан». Девушка за рулем, из новых соседей, провожает военный грузовик сердитым взглядом.
Минут через двадцать он въезжает в частный сектор на Запсковье. На ветках в садах догнивают неубранные фрукты, придомовые участки чернеют голыми грядами. В одном из дворов муж с женой, оба в резиновых сапогах, меняют стекло в парнике и, судя по дружно насупленному виду, успели уже поругаться. Дворняжка за сеткой-рабицей заходится тявканьем на грузовик, и дальше уже каждая собака по курсу считает своим долгом облаять подозрительно крупный автомобиль.
Николай затормозил у кузнецкого дома и сразу встревожился тем, что не слышит Мухтара. Пес за покосившимся дырявым забором молча лежал головой на лапах перед своей будкой и не спускал взгляда с кузни. Только когда гость во второй раз постучал в приоткрытую калитку, тот рассеянно тявкнул, но так и не повернул головы.
Из дома показалась худенькая женщина в платке.
– Доброе утро! Можно увидеть Василия?
– Он выходной уже.
– Неужели в такое время?
Жена кузнеца подошла к посетителю и начала жаловаться вполголоса:
– Ни свет ни заря комедить начал. Еще глаза не продрала, слышу шум. Гляжу в окно: тащится по двору с дружками в обнимочку. И главное самое: не бомжи какие-то, а приличные люди. На машине. Один – так вообще в костюме, а на ногах не стоит! Охота им с таким голодранцем якшаться?
– Я ему вчера заказ оставлял. Обещал, что утром готово будет.
– Мало ли, что он кому обещал! Забор новый вон уже пятый год ставит, – супруга указала рукой на брешь в изгороди шириной в несколько досок. – Его же тут до чертей допиться угораздило, представляете? Ну, что мне делать? Бригаду по телефону вызвала. Приезжают санитары, крепенькие мальчишечки такие. Смотрят на него: «Извините, – говорят, – не справимся, тетенька, с таким габаритом. По-доброму его к нам в клинику приводите, или таблетку примет пусть». А мне в него этой таблеткой из ружья…
– Может, все-таки зайдем, поглядим? – Вежливо перебил ее Точкин.
Она провела Николая по тропинке мимо Мухтаровой будки и двух старых яблонь и отворила дверь, пропуская его вперед. Сама вошла следом.
По всей кузне вместе с дохлыми мухами и прочим мелким мусором были разбросаны клещи, молотки, отвертки и разные другие инструменты, назначение которых было Точкину неизвестно, и даже сам факт принадлежности некоторых из них к орудиям труда вызывал сомнение. Середину помещения занимал пыльный верстак с прикрученными сбоку тисками и маленькой наковальней на нем. Рядом на полу стояло железное ведро под окурки, почти полное, а под верстаком – пылесос допотопной модели, заменяющий кузнечные мехи.
– Ну вот! Глядите! – Всплеснула руками хозяйка.
Мастер лежал в углу на цементном полу, широко раскидав свои богатырские ноги. Во сне он зарылся с головой в какое-то местное чумазое одеяло, но его хватало только до пояса. Задравшийся брезентовый фартук являл взору обычно скрываемые части тела.
Гость стыдливо отвел глаза к верстаку и увидел на нем рядом с наковальней свой готовый заказ. Длинная игла была вложена в свернутый пополам тетрадный лист, два острия торчали по краям из него. Сверху лист был придавлен чистой рюмкой, невесть откуда взявшейся посреди этого грязного бардака. На бумаге печатными буквами была накарябана надпись:
НИКОЛАЮ. ОПЛАЧЕНО
– Это я – Николай, – сообщил Точкин.
– Что?.. – Хозяйка обернулась к нему. – Да, забирайте, конечно.
Игла поместилась как раз в широком кармане шинели.
– А не простудится Василий? – Забеспокоился Точкин. – Так ведь и до смерти замерзнуть можно.
– Да что с ним станется?! Только протрезвеет скорей!
В паре шагов от неподвижного тела валялся на полу опрокинутый табурет со следами недавней починки – про него, видимо, говорил Василий при их прошлой встрече с Точкиным.
Женщина еще раз взглянула на супруга и тут почувствовала неладное. Опустившись на корточки, она пощупала огромную волосатую руку:
– Вась, а Вась… Вася!.. Васенька! – Вдруг вскрикнула она, повалилась на колени и по-собачьи завыла.
Тело уже начало остывать. Точкин присел с ней рядом и помог перевернуть огромного Василия на спину. В потолок уставились белки закатившихся глаз кузнеца. Черты бородатого лица были исковерканы ужасной предсмертной судорогой.
Со своего телефона Николай вызвал «скорую», незаметно попрощался и пошагал к машине.
В кабине грузовика он набрал колдуна.
– Архип Иванович, вы на месте? К обряду готовы? Изловил я их. Вся дюжина в кузове. Через час-полтора в «Красной Руси» буду.
Снаружи раздавались крики услыхавшей беду соседки. Вдова Василия сидела на холодной земле у двери кузни и пыталась что-то говорить ей, но не могла совладать с плачем.
– Удалось в храм влезть? – Спросил Архип Иванович по телефону.
– Никак нет. Обманом взял, – отрапортовал Точкин. – Они сами со мною на связь вышли. «Убей, – говорят, – блядуна ветхого, тогда мор в городе остановим». А я им: «Не верю ни слову единому, – отвечаю, – после того, что содеяли вы. Дадите себя пленить добровольно, так вместе в «Красную Русь» поедем, там и порешу его на ваших глазах».
– Дивлюсь хитрости твоей, – крякнул колдун. – А меня не обманешь? Али право, и порешишь заодно?
– Напрасно вы всех аршином своим мерите! Судья я вам разве?
На днях в интернете Николай читал статью местного синоптика – тот объяснял аномально долгую оттепель в Пскове одновременным воздействием царившего над соседней Прибалтикой антициклона и воздушных потоков со стороны Псково-Чудского озера. Температурная граница проходила километрах в десяти от городской черты. После поворота с Ленинградской трассы с неба повалили белые хлопья. Николай оторвал руку от руля и включил дворники.
В деревнях вдоль дороги дымили печные трубы. Легковушки то и дело мелькали в зеркале заднего вида, обгоняя медленный грузовик. Показался указатель деревни Болоты, а после него – знакомый железный штырь, обозначавший автобусную остановку. Снег здесь не шел. Армейский ГАЗ-66 сбавил скорость и свернул на проселочную грунтовку.
Еще на подъезде к пепелищу «Красной Руси» Точкин заметил вдали, за полем, транспорт Архипа Ивановича. Он не стал останавливаться в бывшей усадьбе и направил свой грузовик прямо через припорошенное снегом жнивье. По пути его машина подняла в воздух стаю галок, клевавших что-то с мерзлой земли.
«Козлик» колдуна с православными крестами на дверях и начертанными на брезентовом тенте охранительными молитвами был цел и невредим, как и предполагал Точкин. Машина стояла у кромки леса. Черные ветки берез неприветливо нависали над опушкой.
Наружу из «Козла» высунулась голова в священническом клобуке:
– Хлеб да соль, Коленька!
– Ешь да свой! – Николай из-за опущенного стекла грузовика сверху вниз угрюмо поглядел на принарядившегося старца. За трое суток, что они не виделись, лицо Архипа Ивановича обросло седой щетиной.
– Женок привез? Покажи!
Лейтенант не стал глушить мотор. Спрыгнув со ступеньки кабины на твердую морозную почву, он направился к кузову. В это время автомобиль колдуна завелся. Когда Николай забрался на борт и открыл брезент, «Козлик» двинулся с места и подъехал к грузовику сзади, почти вплотную.
Только на одну секунду ноги Архипа Ивановича коснулись земли. Заглянув в кузов, он тут же забрался обратно в салон своей заговоренной машины и захлопнул дверь. Времени ему хватило, чтобы разглядеть тело, лежавшее крайним.
В блондинке средних лет он опознал известную на весь город литовку Бируту Поганую. В Пскове Бирута была крещена Евфросинией, но продолжала втайне приносить кровавые жертвы своим литовским идолам. Когда за ней пришли, чтобы вести на казнь, то обнаружили в одном из ее сундуков деревянную змею с короной на голове.
После раздумья, которое показалось Точкину нарочито долгим, Архип Иванович скомандовал из окна:
– Добро. За мной езжай.
Машины двинулись одна за другой по узкой просеке, которая местами уже поросла кустарником. По стеклам скрежетали ветки обступавших дорогу деревьев.
За поворотом открылся просвет в лесу. Церквушка из почерневшего бруса стояла на краю большой поляны. Древесину за годы изъела плесень, светлые разводы которой Николай сперва принял за иней. Единственный крохотный купол храма был увенчан простым стальным крестом.
Точкин выбрался из кабины и прошелся вдоль церкви. За дальней стеной земля без предупреждения обрывалась вниз. Дно гигантской впадины легонько курилось белым дымом. Кое-где из почвы проглядывали кости оттенка от молочного до темно-коричневого.
Николай услышал шаги за спиной и обернулся. Поверх шерстяной рясы на груди у Архипа Ивановича теперь была надета обветшалая епитрахиль с шестью крестиками, вышитыми золотой, но потускневшей от старости нитью. На шее висело золотое распятие с самоцветами.
– Белая топь?
– Бывшая, – поправил его колдун. – Много тут силы было зелой. Как в храм мощи святые внес, такая дымовуха поднялась! Боялся, что из Порхова огневщики приедут!
– В колхозе людей губили, чтобы белую топь сохранить, а теперь уничтожили ее своими руками?
– Для обряда храм нужен, и медлить нельзя ни дня. При советах нашел бы я другой – много тогда их заброшенных по Псковщине было. Да и нынче уже почти с настоятелем в Карамышеве договорился, только в последний день он попятную дал и деньги вернул. Испугался, что ли, или слухи какие пошли. «Ночью, – говорит, – еще пустил бы, а днем – нет». Да ночью я, его и не спрашивая, женок бы туда привез! Только обряд до захода солнца свершить нужно. Пришлось этот, колхозный, мне самому освящать – доделывать за батюшкой Георгием то, что закончить тот не сумел. Знамо было, иссохнет белая топь.
– Как же вы храм освятили, раз от образа Божьего отреклись? – Искренне удивился Николай.
– Да мало ль, кто от чего отрекся! Главное, что духовный сан есть. Один только Архиерейский собор имеет право иерея из священства извергнуть. Да что священство, подумаешь! Ты Христофора-псоглавца на иконах видал? В святые престарец записан!
Лейтенант подошел к самому краю ямы и разглядел неглубоко на склоне под собой младенческий черепок, покрытый шапочкой свежего снега. Ниже из земли выступал скелет с руками, закованными в блестящие полицейские наручники. Он всё больше суровел лицом:
– Смотрю, частенько вы тут гекатомбы свои приносили?
Колдун даже ахнул от возмущения:
– Сами они в болото перли! Ако тварь неразумная! Вон у Вовы-скотника зараз десять детей засосало: семь сынов и три дочери. Жена с горя померла, да он сызнова женился потом. Так ему новая супружница еще десятерых родила. Черт взял – Бог дал!
– Чего же не огородили место проклятое? – Упрекнул Точкин. – Неужели в колхозе рук не хватало?
– Богу – Богово, черту – чертово. Грех, в народе сказывают, порядки их нарушать!
– А еще сказывают, что грех двум господам служить.
– Не грех и трем, коль раб расторопный! – Архип Иванович развернулся и пошагал ко входу в церковь. Перед самой дверью он остановился и снова обратился к Точкину: – Как будешь входить, крест на грудь положить не забудь.
Николай отворил дверь, с неохотой перекрестился и вошел в полутемную церковь. Внутри он заметил брошенный на полу матрас, из дыр в нем торчала солома:
– Вы никак теперь в храме живете?
– А ты что прикажешь? В машине день и ночь от баб хорониться?
Не считая дырявого матраса, единственный предмет в помещении – аналой со старинным списком с «Троицы» Рублева. Триединый лик освещает тонкая свеча в лампадке.
Из четырех окошек по периметру пробивается пасмурный зимний свет. Стены без единой иконы покрашены светло-серой краской. Своей пустотой храм напоминает жилье, из которого только что съехали, или еще не успели вселиться хозяева.
Алтарная перегородка в церкви составлена из четырех фанерных щитов. По православному распорядку над входом в алтарь должна находиться «Тайная вечеря», но вместо настоящей иконы на фанеру приклеена скотчем маленькая глянцевая репродукция Леонардо да Винчи, вырезанная то ли из книги, то ли из календаря.
Точкин не удержался от насмешки:
– На том, что было, собираться пришлось?
– Что освятили, то и свято! – Недовольно отозвался Архип Иванович.
– Неужто и мощи для алтаря в арсенале имелись?
– Того не имелось, да Бог дал диакона знакомого. В Святой Троице служит, клиент мой, – похвастал колдун. – Телефонировал я ему: «Отломи-ка мне по знакомству Довмонта святого кусочек». А он: «Грех сие», – говорит. «А ежель настоятель святотроицкий проведает, – спрашиваю, – чрез что ты у меня бессилье свое мужеское лечил? Али не грех это – уд свой срамной в чашу для причастия макать? А что вдовиц-прихожанок ты в ризнице ёб?» – Это последнее я уж наугад рёк, да чую чрез трубку, что ажно трясется весь. «Грех сие великий», – соглашается. Назавтре же у меня с мощами был, – при воспоминании о несчастном диаконе губы колдуна искривились в злорадной усмешке.
– Что средствами вы никакими не брезгуете, я уж давно понял, – поморщился Точкин.
– Ежель ты про приворот говоришь, то не серчать, а благодарить меня должен, что похотение твое удержал. Вспомнить тошно, как в «Козлике» под тулуп ты мне рученьки свои игривые совал!
Лицо Николая вспыхнуло бордовым румянцем. Не говоря больше ни слова, вместе с Архипом Ивановичем он принялся за работу.
Точкин мысленно порадовался тому, что на руках у него были хозяйственные перчатки: трупы сочились холодным гноем. Непокойниц сносили в храм и складывали на расстоянии шага друг от друга на нестроганые доски пола, местами уже начавшие гнить.
В очередной раз он забрался под брезент и взял за подмышки Варвару. Та хрипло прошептала: «Блядун». Мертвая девушка открыла рот и попыталась плюнуть ему в лицо, но не сумела: из уголка губ потекла по подбородку черная жижа, похожая на смолу. Точкин ничего не ответил и потащил ее к краю кузова. Снизу тельце ловко подхватил напарник.
Когда последнюю женку уложили на пол в церкви, Архип Иванович с Точкиным присели передохнуть. Рядом с ними обгорелым лицом вверх лежала старуха Анастасия, единственная из казненных бывшая при живом муже. Околдованный ею, старик-бондарь отказался добровольно выдать супругу людям и был убит.
За Анастасией лежали одна за другой молодые вдовицы Евдокия и Евпраксия. Первая выблевала во время причастия дары Христовы, а вторая совратила какого-то монаха бесовскими чарами. Последнее открылось, когда отец-настоятель нашел их спящими вместе прямо в монастырской келье.
Марфу-чернотравницу, как подумалось Точкину, колдун смог опознать разве что способом исключения: тело женщины было настолько изуродовано огнем, что даже половая принадлежность угадывалась с трудом. У второй Марфы сгорели ноги и нижняя часть туловища, но пламя пощадило лицо. Опалены были только брови с ресницами, из-под которых купеческая вдова с ненавистью взирала на двоих мужчин в церкви. Курносая и голубоглазая, с почти белыми волосами – внешностью она напоминала чухонку.
Эта Марфа была одной из самых богатых женщин в городе. Пока одни разорялись, у нее сундуки только полнились золотом. Неравнодушные граждане подозревали вдову купца в колдовстве. Однажды в дом к ней случайно попал юродивый Филофейка. Он зашел в подвальную клеть, где хранилась еда и прочие припасы, и там застал хозяйку совокупляющейся с нечистым. Вдова, обнаружившая у себя в клети Филофейку, обвинила его в татьбе и вызвала в суд. Там юрод честно поведал сотскому обо всем, что видел. Суд завершился полем, или иначе, судебным поединком, на который богачка вместо себя выставила конюха из дворовых. Тот зашиб слабоумного одним ударом, но простые люди не забыли слов покойника и в ночь казни пришли за ней первой.
Дослушав рассказ о собственной злокозненности, светловолосая Марфа что-то прошипела на своем древнем языке. Архип Иванович в ответ весело погрозил ей кулаком.
Он прошелся по церкви, скрестил вещим женкам руки на груди по-покойницки и сунул каждой в персты не образок, как положено по русскому упокойному обычаю, а кусочек бересты с нацарапанным на нем то ли заговором, то ли короткой молитвой. После этого отец Архип скрылся в алтаре и скоро явился из царских врат, или попросту, из центрального выхода, с разобранным кадилом и коробком спичек. Предметы он вручил Точкину.
– Разжигай, – приказал он.
Лейтенант стащил с рук хозяйственные перчатки и взялся за дело. Спички отсырели, и он испортил несколько кряду, пока наконец одна из них не загорелась. Точкин сунул огонек между углей и принялся дуть в жаровню изо всех сил, но пламя только облизало угли и погасло.
– Брате, еби лежа!
Точкин обернулся. Архип Иванович с усмешкой на губах протягивал ему сложенную вчетверо газету. Пока Николай рвал на мелкие лоскуты бесплатный номер «Здоровья в дом», он успел прочесть один из заголовков: «Доктор Правдин предостерегает от поддельных средств».