Buch lesen: «Асафетида»
Елене
Того же лета псковичи сожгоша 12 жонке вещих
Псковская вторая летопись, год 6919-й
Книга первая
1. Бабушка
– Господи, помилуй.
– О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.
– Господи помилуй, – вместе с двумя певцами в церковных одеяниях бубнит Точкин. Затылком я чувствую его теплое дыхание.
Священник отец Алексий простужен. Он дотягивает тропарь и, не выдержав наконец, отворачивается и подносит к лицу белый платок, который словно по волшебству материализовался в сложенных щепотью пальцах.
Раба Божия Мария в своем красном гробу укрыта до подбородка саваном из прозрачно-белой ткани. Перед гробом выстроилось тети Зинино семейство: она сама, дочь с зятем и внучки – Уля и Юля.
Тетя Зина не хотела рассказывать подробностей, но, когда я спросил в лоб, всё же призналась, что похоронщикам пришлось корпеть целый день, чтобы восстановить бабушкино лицо. Раны заштопали бесцветной нитью и замазали слоем покойницкого грима. Черты будто скукожились, и само лицо чуть заметно съехало на один бок. Хотя бабушка при жизни не пользовалась косметикой, губы ей намазали алой помадой. Что под косынкой, точно неизвестно, но, по крайней мере, снаружи не видно, что череп был расколот на две половины.
– Упокой Боже рабы Твоя, и учини я в раи, идеже лицы святых Господи, и праведницы сияют яко светила.
Сколько себя помню, я спал крепко, но в то утро почему-то поднялся в пять, съел кружку отрубей, позавтракал вместе с бабушкой и закрыл за ней дверь. Когда я вернулся на кухню, то увидел в окно, как она ставит две большие корзины в багажник. Перед тем, как сесть в машину, бабушка подняла голову, заметила меня и помахала рукой.
За рулем старой «копейки» была Нина Сергеевна – соседка с первого этажа. Овдовев, она, вместо того чтобы отдать за бесценок старенький семейный автомобиль, накопила с пенсии на курсы вождения. Всю осень они ездили с бабушкой за грибами, а в выходные я часто бывал с ними третьим.
По расписанию у нас было пять пар. Домой я вернулся уже по темноте и с удивлением, переходящим в тревогу, отомкнул дверь ключом: из леса редко возвращались после обеда.
Бабушкин мобильный не отвечал. Через пятнадцать минут я повторил попытку и затем тут же позвонил на номер Нины Сергеевны. Женский голос на двух языках сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети. Маленькая стрелка на голубом будильнике в моей спальне подползала к восьми. Я вышел на балкон. Люди еще возвращались с работы: одни пешком, другие на машинах. Из пятиэтажки напротив выскочил на прогулку черный курчавый пес.
– Добрый вечер, – раздалось снизу. Перегнувшись через перила, я увидел Точкина. Сосед стоял на бетонной опалубке перед домом с задранной головой и широко улыбался мне из-под фуражки. – Вам не холодно? – Он поймал мой взгляд и приветливо помахал шваброй. В другой руке у него болталось пустое ведро.
– Нет, – только когда я сказал это, то понял, что успел замерзнуть, пока стоял на балконе. День был теплый не по сезону, но к вечеру погода переменилась. Со стороны детского садика «Золотой ключик» задувал пронзительный ледяной ветер.
– Мария Егоровна с грибов не вернулась еще?
– Нет.
Убирать подъезды Точкин выходил ни свет ни заря, а вставал, конечно, еще раньше, и увидел, наверное, из окна, как они уезжали.
– На телефон не отвечает?
– Нет, – повторил я в третий раз.
Еще через час я набрал «02».
– Какие грибы в ноябре? – первым делом изумился мужской голос из трубки. Но осень выдалась долгой, дождливой и теплой, и банки с солеными груздями и рыжиками уже не помещались на полках в кладовке.
Чтобы подать заявление об исчезновении человека, мне следует обратиться в ближайшее отделение полиции. Так мне сказал дежурный и добавил, что дело может подождать до утра.
Но медлить все-таки не хотелось.
Когда я уже застегивал куртку в прихожей, в дверь позвонили.
– Искать поедете? – на пороге стоял Точкин и озирался по сторонам.
Я ответил, что ехать мне не на чем, а иду я в полицию – подавать заявление.
– Бесполезно это. До завтрашнего дня в лучшем случае ориентировку на автомобиль разошлют, – отмахнулся он и, чтобы не тратить драгоценное время, предложил помочь с машиной. При мне он выудил из кителя телефон и дозвонился до какого-то Любимова, которого пришлось долго уговаривать, но в конце концов сосед, довольный, сунул мобильник в карман и объявил:
– Транспорт будет.
Часа через полтора во двор вкатился армейский ГАЗ-66 и просигналил два раза. Навстречу нам с Точкиным, выходящим из подъезда, наружу из кабины неловко выбрался мужчина в форме десантника.
– Андрей… Анатольевич, – прибавил он, протягивая ладонь. Рукопожатие было крепким.
На вид Любимов был ровесником Точкина, то есть вряд ли намного старше тридцати, однако торчавший спереди из-под берета ежик темных волос заметно отблескивал серебром. На погонах в свете уличного фонаря тускло сверкали по четыре капитанские звездочки.
К транспорту прилагался поисковый отряд. В крытом кузове на деревянных скамейках сидело человек пятнадцать солдат в таких же, как у капитана, голубых беретах. Под брезентом было темно и сильно трясло. Когда до всех дошло, что дорогу смогу показать только я, меня пересадили в кабину.
С бабушкой и Ниной Сергеевной мы ездили в одно и то же место километрах в пятидесяти от Пскова – глухое и почти не посещаемое городскими. Покойный муж соседки знал о нем, только потому что сам был родом из Спасовщины – деревни неподалеку. Ориентироваться на ночной трассе было нелегко, и я едва успел заметить съезд за крохотной речкой Лочкиной.
Красная «копейка» Нины Сергеевны стояла на обочине дороги в лесу: двери закрыты, внутри – никого. Руководить поисками взялся сам Андрей Анатольевич, ему помогал молодой парень по имени то ли Валерий, то ли Виталий – командир взвода, который Любимов одолжил для поисковой операции у знакомого майора.
Вооруженные армейскими фонариками десантники прочесывали ночной бор и, даже рассеявшись между деревьями, каким-то образом умудрялись кричать «Ау!» в унисон. Мы вдвоем с Точкиным сквозь черничник двинулись к бывшей звероферме. Концентрация грибов в этих развалинах всегда была больше, чем где-либо еще. Ночью здесь так же остро ощущалась концентрация застарелой смерти. Луч фонаря, общего на двоих, выхватывал из черноты ряды узких клеток и деревянные сооружения, одно из которых сейчас показалось мне похожим на миниатюрную лагерную вышку.
Мы бродили вдоль и поперек, аукали до хрипоты и обыскали, наверное, каждый квадратный метр поверхности, но никого и ничего не нашли. По пути назад мне почудился трупный запах. Сперва я списал это на мрачность места и общее свое истерическое состояние, но тут голос подал Точкин:
– Земля воняет.
Скотомогильник. От бабушки и Нины Сергеевны я знал о том, что он – неподалеку от фермы. Когда собирали грибы, мы всегда обходили его стороной.
Десантников было не слышно. Как выбираться отсюда, я не имел ни малейшего понятия. Точкин пытался определить направление по звездам, но у него это не получалось. Запах мертвечины скоро исчез, под ногами теперь чавкало болото.
– Заблудились! – наконец вынужден был признать сосед и с досадой взмахнул руками, в одной из которых держал фонарь. Раздался тупой удар и звон стекла. Мир вокруг погрузился во мрак. – Теперь еще и без света, – добавил Точкин с горечью в голосе и тут же принялся исправлять положение. С третьей попытки ему удалось влезть на несколько метров на тонкую сосну и разглядеть огоньки вдалеке.
До десантников по лесу мы добрались почти на ощупь, и только луна, кстати выглянувшая из-за облака, уберегла нас от травм. Что больше мне не увидеть бабушку живой, я прочитал на мелькнувшем в луче фонаря лице капитана Любимова. Чувство было такое, как будто в левой части груди у меня кто-то пробил дупло, и в него задувает ледяной ветер.
На следующий день из города Острова приехала тетя Зина. С бабушкой они были как сестры, и какие-то малознакомые даже искренне изумились однажды, обнаружив их неродство. В конце 90-х тетя Зина через свои связи в госорганах помогла бабушке найти работу с жильем в Пскове, и в первый класс я пошел уже в областном центре. Но мое дошкольное детство прошло в Острове в маленькой квартире без удобств. Каждое воскресенье мы ходили к тете Зине, как это называлось, в баню. Ее муж дядя Леша регулярно заезжал в гости: колол дрова, носил ведра воды с колонки. Сами они обитали на Семи Ветрах – новом районе, построенном в чистом поле перед рекой Великой. С нашей Калинина по воскресеньям мы добирались к ним пешком по висячим мостам через тот самый остров, что дал название городу.
До самой ночи тетя Зина перебирала бабушкин гардероб и искала какое-то бордовое платье, в котором бабушка была у нее на юбилее и которое теперь она хотела отдать в похоронное агентство. Платья нигде не было – и тетя Зина выбрала другое, темно-серое. Пока засыпал, я слышал, как она плачет в бабушкиной постели в соседней комнате.
В самую рань в дверь позвонила незнакомая красивая женщина. Она представилась дочерью Нины Сергеевны. Тетя Зина предложила ей чаю, но гостья отказалась и вместо этого принялась расспрашивать меня обо всем, пытаясь хоть как-то уместить в голове случившееся. Пока сидели в гостиной и плакали, я пропустил первую пару. Останки матери дочь забрала с собой в Москву.
Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали вместе с родителями в последний день: с маршрутки – прямо на отпевание.
– Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, – тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов, – отец Алексий подсыпает ладана в кадило. В церкви, где и без того душно, становится совсем нечем дышать.
Кончиками пальцев Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу, на которую, чтоб горячий воск не капал на кожу и на пол, нанизан листок белой бумаги. Сосед одет, как всегда, в парадную форму ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.
Со стороны алтаря вдруг доносится порыв горячего воздуха. В тесной каменной церкви пахнет гарью. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как и остальные присутствующие.
– О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.
– Господи помилуй.
– Господи помилуй, – шепчет Точкин, уставивший глаза на иконостас.
Следующим жарким дуновением с бабушкиного тела сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, почти невесомый, зависает на долю секунды над гробом.
Я со своего ракурса замечаю ее ногу в черном чулке:
– Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… – И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. Куда-то делись Юля с Улей, которые только что стояли передо мной и вдвоем усердно крестились, остальные живые тоже исчезли. На пустом полу перед гробом лучи солнца из окна вычерчивают бледно-желтый прямоугольник, разбитый на клетки фигурной решеткой.
Свеча с бумажкой выскальзывает из моих рук и, опускаясь вниз, вертолетиком медленно кружится в воздухе словно в замедленной съемке. На полу храма огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.
В гробу происходит движение. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.
Выбравшееся наружу существо на голову ниже бабушки ростом, судя по телосложению, – девочка-подросток. То, что я сначала принял за чулок, было коркой обугленной кожи. Не только ноги, но и бо́льшая часть тела обезображена огнем. На лице у нее почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.
По маленькой церкви заметались какие-то тени. Обернувшись, я вижу на месте стоявшего за моей спиной Точкина голую безобразную старуху. Она хватает меня за плечи. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в рыхлую, как тесто, грудь другой старухи. Ее толстая рука, из которой выпирает обломок кости, свисает плетью. Второй, целой, она хватает меня поперек груди.
Еще одна женщина, с ожогом в половину лица, в это же время приобняла меня, просунула язык между своих гнилых зубов и облизывает мне щеку. Чьи-то пальцы возятся с ширинкой на джинсах. В ноздри бьет омерзительный запах прокисшего шашлыка. Я пытаюсь вырваться силой из толпы холодных женских тел, волдыри лопаются под моими пальцами, и скоро они становятся липкими от гноя.
Девочка-подросток с выгоревшими глазницами, которая перед этим на моих глазах выбралась из бабушкиного гроба, протиснулась ко мне и впилась в рот поцелуем. Зажмурившись от омерзения, я бью кулаком вслепую и слышу короткий вскрик: хоть и на высокой ноте, он звучит почему-то отчетливо по-мужски.
Открыв глаза, я вижу перед собой Точкина. Он, кажется, делал мне искусственное дыхание и теперь растирает ушибленную скулу. Во рту еще стоит солоноватый вкус горелого мяса. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.
Из середины круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных голов, сверху на меня глядит бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин протягивает руку и помогает мне усесться на паперти, потом отряхивает колени своих форменных брюк. Тети Зинина внучка Юля присаживается ко мне рядом на белую холодную ступеньку и со смущенным выражением на лице легонько приобнимает за плечи.
Пологий холм, на котором стоит церковь Василия на Горке, спускается к детскому парку с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, радующимися первому скудному ноябрьскому снежку.
Скрип тяжелой двери заставляет меня и Юлю обернуться. На паперть выходит Алексий с кадилом в руке и с требником подмышкой. Бросив на меня тревожный взгляд, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида окончена и можно выносить тело.
2. Девочки
На стол рядом с тетрадью для лекций приземляется слоеный пирожок на гофрированной бумажной тарелке:
– С говядиной и грибами!
Я лезу в сумку за кошельком. Оля протестующе машет руками.
– Вчера был в собесе. Всё, как я говорил: сиротам назначают пенсию, пока учишься на очном. Документы уже подал. Бабушкина подруга мне еще денег оставила, – с этими словами я бодро отсчитываю металлические рубли.
Оля не поддается. Я высыпаю горстку мелочи на ее раскрытую тетрадь. Она тут же сгребает деньги и пересыпает на мою половину.
Когда я дожевываю слойку до начинки, то мне стоит большого труда сдержаться и не вывалить содержимое рта обратно на тарелку. Проглотив тухлую дрянь, я вливаю в пищевод пол пластикового стаканчика обжигающего чая.
Оля заметила выражение у меня на лице:
– Ты чего?
– Понюхай.
– Говядина как говядина, – заключает она после тщательной одорологической экспертизы. – У тебя от стресса, наверное, печень расстроилась, и горечь во рту потому. Да и вид нехороший. Совсем не спишь?
Я молча киваю, отодвигаю от себя тарелку с надкушенным пирожком и тянусь за зубочисткой.
– У меня, когда бабушка умерла, такое же было. Не могла ночью спать. Как свет выключу, паника: непонятно чего, просто боюсь – и всё! А потом на па́рах глаза слипались.
– У меня так же, – отвечаю я, чтоб не вдаваться в подробности.
– Ты с телевизором попробуй спать. Мне помогало, – советует она, потом молчит и задает вопрос, который, наверное, давно хотела задать.
В лесу? Ночью? На самом деле, ничего толком я там не увидел. Когда навстречу нам с Точкиным выбежал капитан Любимов и заорал, матерясь, что дальше нельзя, метрах в двадцати за его спиной в свете десантных фонариков, лучи которых хаотично сновали по мху, я разглядел какую-то кровавую кашу. Раздался окрик, и фонари потухли.
«Медведь», – еще по дороге назад вынес обвинительное заключение Любимов, но Точкин усомнился в этом. Как сосед поведал позже, в каком-то своем незапамятном прошлом он однажды собирал малину в лесу и так увлекся, что не расслышал хруста ветвей за спиной. С царем леса он встретился лицом к лицу и сделал первое, что пришло в испуге на ум, – протянул зверю ведерко. Медведь сунул в него лапу, взял ровно половину, положил в рот, разжевал с явным наслаждением и потопал восвояси, не причинив человеку вреда.
Судмедэксперт подтвердил, что, хотя неизвестное орудие по оставленным следам и напоминает клыки, раны не могли быть нанесены зверем. На допросе я узнал, что место преступления выглядело так, словно кто-то, выпотрошив двух пожилых женщин, потом еще долго то ли топтался по ним сапогами, то ли катался телом. Немолодая следовательница спросила для протокола, не знаком ли я с Родионовым Романом Михайловичем. О нем до сих пор писали в местных и не только СМИ, а какие-то питерцы даже приезжали снимать документалку.
1981 г. р., приятной внешности, тип лица европейский, темно-русые волосы, на вид 25-30 лет, рост 184 см, телосложением тонок и строен – после садистской расправы над несколькими пенсионерками в лесу в прошлый грибной сезон он сам явился с повинной и был отправлен по решению суда на принудительное лечение.
В день, когда была убита бабушка, Родионов бежал из спецпалаты Псковской областной психиатрической больницы № 1, что в деревне Богданово на Гдовской трассе. Путь почти в сорок километров до леса за рекой Лочкиной он проделал не иначе как на попутке.
Заведующий отделением долго не мог поверить, что его пациент прорвался сквозь охраняемый периметр, и вместе с командой санитаров несколько часов обыскивал территорию больницы. Прежде чем уйти в лес, Роман заглянул в одну из старушечьих палат и устроил там кровавую баню. Когда обнаружили тела и позвонили в полицию, было уже слишком поздно.
– Так его поймали, не знаешь еще?
– Нет, в розыск объявлен.
– Ужасно!
Я поворачиваю голову и смотрю на Леру, которая протискивается на свободное место на третьем ряду. При этом она картинно воздела руки, в одной из которых держит смартфон, а на другой болтается сумочка. На ней новая кофточка блестящего цвета и джинсы в облипку.
Усевшись, она машет мне рукой:
– Ваня, ты как?
– Нормально.
Не расслышав, переспрашивает.
– Нормально, – повторяю я громче, стараясь перекричать гомон поточной аудитории, куда на лекцию по древнерусскому собрались филологи и историки-второкурсники.
Лера уже не слышит меня и о чем-то болтает с Викушей, своей подругой.
К доске спускается доцент Велесов, берет мел и пишет тему лекции: «Глагольные формы древнерусского языка». Он уже готов начать, но тут наверху без стука и с явно излишним шумом отворяется дверь. Вваливается Светка, фамильярно кивает в сторону лектора и, топая, шагает вниз по ступенькам в своих высоких ботинках с заклепками. Русые волосы блестят от растаявшего снега. По дороге она ищет глазами свободное место и находит его только во втором ряду, над нами с Олей.
– Меж Рожества и Крещения прииде царь и великий князь Иван Васильевич с великою опалою в Великой Новгород, – начинает декламировать доцент тем своим тоном, который прекрасно сочетается с его бородой в старообрядческом стиле. На кафедре перед лектором раскрыт пятый том Полного собрание русских летописей, потрепанный за годы педагогических штудий, – и многия нарочитые люди погуби, и множество много людей на правежи побиено бысть, иноческаго и священническаго чина и инокинь, и всех православных християн. К нему прислаша немчина лютого волхва нарицаемого Елисея, и бысть ему любим, в приближении. И положи на царя страхование, и выбеглец от неверных нахождения, и конечне был отвел царя от веры: на русских людей царю возложи свирепство, а к Немцам на любовь преложи. Поне же безбожнии узнали своими гадании, что было им до конца разоренными быти, того ради таковаго злаго еретика и прислаша к нему… – Светка со своего второго ряда звонко роняет металлическую ручку в проход. Велесов нагибается, чтобы подобрать и вернуть ей письменную принадлежность, и в эту секунду становится похож на гигантскую цаплю. Вернувшись к кафедре, он с глубокомысленным выражением на лице дочитывает заключительные слова. – Сицева бысть грозная держава царя Ивана Васильевича.
«Сицева» значит «такова», – шепчет сзади кто-то. Доцент протирает очки мятым платком из кармана и в ожидании, когда все допишут пример для разбора, проходится взглядом по аудитории.
– Андрей Валентинович, а как волхва нарицали? – уточняет Оля.
– Е-ли-сей, – проговаривает Велесов по слогам. – Он же Элизеус Бомелий. Историки о нем знают, разумеется, – лектор оборачивается к истфаковскому молодняку в правой части аудитории. – Элизеус был известный немецкий авантюрист с репутацией мага. Сообщается, что в Лондоне он вступил в контакт с русским послом в Англии Андреем Григорьевичем Совиным, выведал от него, что московский царь страдает френчугой или, иначе говоря, сифилисом, и передал самодержцу через Совина особую тинктуру. В тот же год немец был вызван ко двору и назначен личным доктором Ивана IV.
– Видела, я тебе скинула? – шепчет Викуша на третьем ряду.
– Да пипец вообще! – чему-то преувеличенно негодует Лера. – А кто это Алина, я не поняла?
– Ленка пишет, что бывшая его. А он – что просто одноклассница.
Благодаря Елисееву колдовству у грозного царя закрылись гнойные язвы, но в этот же год случился диковинный поворот в Ливонской войне, которая тянулась уже десять лет. Иван Васильевич отвратил свои взоры от прибалтийских земель и принялся грабить русские города: Тверь, Медынь, Торжок, Выдропужск, Вышний Волочек, Клин были отданы на расправу опричникам. Апофеозом похода стал Новгородский погром. Людей жгли заживо, обливая горючей смесью, жарили в раскаленной муке, детей связывали с матерями и бросали в Волхов – по разным оценкам, число жертв в Новгородской земле составило от пяти до пятнадцати тысяч человек.
Когда от соседей в разоренном Новгороде стало известно, в каком направлении от них выдвинулось грозное войско, Псков замер, объятый ужасом. Летопись сообщает, что только вмешательство святого Микулы по прозвищу «Салос», что по-гречески буквально означает «юродивый», спасло город от гибели.
В день государева явления вдоль главных улиц были расставлены столы с угощеньями. Иван Васильевич был верхом и устал с дороги. Запив кулебяки и расстегаи медом двенадцатилетней выдержки и закусив особой псковской рыбкой снетком, он заметил, что низкое мартовское солнце уже клонится к западу. Успевший казнить наскоро и без изысков людей сорок из местной знати, Иван Грозный, сытый и довольный, отправился почивать.
Следующим утром возле одного из домов к самодержцу выступил странный человек. Человек был совершенно наг, а в руке сжимал кусок сырого мяса, которое неожиданно швырнул царю в лицо и выкрикнул приблизительно такие слова: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим!» Доверенные людишки нашептали, что перед государем – юродивый Микула и что в Пскове он почитаем не меньше, чем в столице – Василий Блаженный, и, подобно ему, разгуливает по улицам в «божьем наряде» зимою и летом. Милость царя к нищим духом была у всех на слуху: он повелел страже отпустить Микулу и тем же днем покинул город вместе со своими «кромешниками». Псковичи не забыли Микулиного подвига: после смерти он был причислен к лику святых и упокоен в Свято-Троицком соборе в кремле.
Маг Бомелиус пережил Салоса на три года. В 1579 году, обличенный в шпионаже, немчин был подвергнут пыткам, затем жестоко казнен: зажарив на вертеле до состояния полуживого, его бросили «доходить» в темницу. Смерти несчастному пришлось ждать еще два дня. Подозревали, что за волхвом, который наложил на царя свирепство против собственного народа, стоял сам император Максимилиан II: целью его было не допустить распространения греческой веры на исконно немецких землях.
После казни Бомелия к царю вернулась болезнь. Не помогали ни ртутные мази с порошками, ни знахари со знахарками, которых свозили ко двору со всей Руси. Зрение померкло вместе с рассудком, припадки безумия стали регулярны.
Утративший способность ходить, Иван Васильевич перемещался по дворцу на носилках. Последний год царствия был отмечен особенным даже для средневековья злосмердием, что не сразу развеялось после его смерти и еще несколько дней напоминало о новопреставленном государе в кремлевских палатах.
– Есть версия, что Микула был не столько святой, сколько колдун, – справа, из гущи голов истфаковцев, тянет руку очкарик с пушком над верхней губой.
Велесов соглашается, что действительно есть: Джером Гарсей, англичанин, называет его именно так, и это неожиданно с учетом того, что сочинитель знаменитого «Путешествия» прожил на Руси двадцать лет и сумел досконально изучить верования и обычаи «московитов». Характеристику, которую он дает Микуле, можно связать с еще одним, менее известным, свидетельством. Автор его утверждает, что, хоть сам Микула и не практиковал колдовства, заговоренное особым образом мясо было получено им от известного колдуна. Отнюдь не метафора про человечину, пусть и весьма остроумная для той эпохи, но смертельный и неведомый страх, вдруг обуявший самодержца, заставил его бежать из проклятого Пскова.
Колдун проживал за сотню верст от Пскова, во Вреве, ныне исчезнувшем городе. Экспедиция из местных бояр добиралась до кудесника три дня и три ночи и на обратном пути едва опередила надвигающееся на Псков опричное войско.
– А это из какого источника? – интересуется «историк».
– Из фольклорных записей Сергея Малиновского. Он был наш студент. Не слышали про такого? – Очкарик отрицательно мотает головой. – Он собрал на Псковщине несколько преданий, которые не встречаются в других источниках и интересны тем, что факты в них были частично подтверждены археологами.
Велесов стал рассказывать, что записи передала в институт сестра Малиновского еще в 1920 году, но в одном из текстов, к примеру, детально описано расположение пятнадцати храмов Довмонтова города. В те годы само существование этих церквей ученые ставили под вопрос, и только раскопки послевоенных лет показали правоту описаний Малиновского.
Хотя информация о сокровищах на третьем ярусе Гремячей башни, равно как и в палисаде дома Карамышева на теперешней улице Советской, не подтвердилась, в 1959 г. на территории бывшего Нового Торга в Кутузовском сквере при земляных работах был обнаружен клад, число монет в котором – 6769 – совпало до единицы с тем, что указано в тексте.
Согласно преданию, деньги принадлежали купцу Авдею Прокопьевичу Собакину, жившему в Пскове в XVII веке. В феврале 1650 года из-за резкого роста цен на хлеб в городе начались волнения, и он захоронил часть своего состояния в серебре на Новом Торгу. Когда начались грабежи, в дом к Собакину ворвалась банда мятежных стрельцов. Он пытался защитить имущество и был убит вместе с семьей. После трехмесячной осады царскими войсками Псковское восстание было подавлено, но о серебре купца Собакина уже не ведала ни одна живая душа, и оно пролежало в земле еще три века.
– Так откуда она про аборт узнала? – снова доносится сзади.
– А ты в Изборске была? Там все всё знают – в нем, кроме крепости, одна улица.
– Отвечать ей будешь?
Викуша молчит. Мнения ее соседок разделяются: одни считают, что ответить надо, другие – что нет. Аудиторию заполняет громкий шепот девчонок. Оля на первом ряду рядом со мной наклоняет голову набок и демонстративно прислушивается к Велесову.
Доцент, который только теперь вспомнил о теме лекции, старается не обращать на шум внимания и сообщает о том, что формы глаголов настоящего времени образовывались в древнерусском языке от основ настоящего времени с помощью личных окончаний. После этого записывает на доске словоформы:
Глаголати – Глаголе – Глаголеши – Глаголет
Плакати – Плаче – Плачеши – Плачет
Хотети – Хоче – Хочеши – Хочет
Девочки перерисовывают буквы с доски. Я зеваю и зажимаю рот рукой. После очередной бессонной ночи кое-как я высидел первую пару, но больше не могу.
– Хочеши мя, Иван? – женский шепот словно копирует округлый певучий говор лектора.
Я пытаюсь ответить шепоту: «Нет», – но губы как будто слиплись.
– Хочеши мя?
На бедро мне ложится ладонь и без прелюдий скользит выше. Ей довольно быстро удается совладать с молнией на джинсах, и я сам подаюсь навстречу ласкам.
Уже почти на пределе я открываю глаза, гляжу под стол и вижу руку ублажительницы, с черными струпьями и сочащуюся сукровицей, и содрогаюсь от омерзения.
Она понимает, что продолжать бесполезно. Рука сползает вниз и напоследок нежно проводит вдоль по коже коричневым ноготком.
Окончательно проснувшись, я проверяю на ощупь, что ширинка застегнута. Светка сверху за спиной заметила мое движение и хихикает шепотом:
– Ваня! Ну не на лекции!
От ее голоса я вздрогнул, раскусил и не успел заметить, как проглотил зубочистку, которую держал в зубах.
Велесов подозрительно глядит сквозь очки прямо на меня. Оля рядом со мной старательно выводит определение плюсквамперфекта, и, дописав, бросает на меня очередной полный сочувствия взгляд.
