– Что это за хрень? – просипел я, стараясь оставить в себе побольше дыма.
– Абаканский букет, – так же сдавленно ответил Стасик. Выдохнул и пояснил, утирая набежавшую слезу: – Сибирка с полынью плюс куриное говно.
– Да ладно?! – поперхнулся я.
Он только многозначительно кивнул. Отобрал у меня пяточку, вырыл ямку в земле, тщательно закопал окурок и прохрипел: «Все, пойдем». Я отплевывался, но не слишком добросовестно: и не такое пробовали.
Когда мы вернулись за стол, передо мной был другой человек. С наслаждением прикрыв глаза, он влил в себя целиком кружку пива, отхлебнул добрую половину второй и заорал:
– Чува-ак! Я рад тебя видеть!
Стас всегда ревет, как морж, прищемивший себе бакулюм4, и переспрашивает через слово. Это страшно бесит, пока не узнаешь, что у него в одном ухе нет барабанной перепонки – потерял в давней драке. Впрочем, его манера вести себя раздражает даже в том случае, если вы с ним давние друзья и прекрасно осведомлены о его тугоухости. Нет, не так: особенно в этом случае. С малознакомыми людьми, и, в первую руку, дамами, Стасик всегда спокоен, достоен и учтив. Он великий бабник – из тех, кто в совершенстве познал первый и единственный принцип экстенсивного пикапа: предложи секс ста наугад выбранным женщинам, и уж одна-то точно согласится без церемоний – все дело в статистике и широте охвата целевой группы.
– Ну-с? Какой пиздец на этот раз на тебя свалился?
– С чего ты взял? – пожал я плечами.
– С того, что я тебя, хрена облупленного, знаю сто лет. И знаю, что твою толстую жопу можно вытащить из дома только тогда, когда она находится в расстроенных чувствах. Хвала Аллаху, это твое типичное состояние. Иначе бы нам и поговорить было не о чем, а?
– Ха. И о чем бы ты хотел поговорить?
Он призадумался:
– Ну, у нас, вшивой интеллигенции, выбор невелик – или о бабах, или о политике.
– Насчет политики это ты иди в сортир с кем-нибудь митингуй, а про баб я тебе сейчас вот что скажу…
– Тихо, тихо, – он бесцеремонно остановил меня и полез за пазуху. – Если уж зашла речь о бабах, то сюда посмотри!
Он достал черную тряпицу и, развернув, сунул мне под нос. Там, сложными многоуровневыми стежками, была вышита голая сисястая девица, восседающая с похотливо раздвинутыми ногами на мотоцикле. В руке она держала огромный черный пистолет, целясь воображаемому зрителю прямо в лоб. Голова этой богини была скрыта шлемом, на лбу которого красовалась перевернутая звезда.
– Круто, – с искренним одобрением сказал я. – А что, лица так и не получаются пока?
– Что?.. Не ссы, научусь. Еще тебя так отошью, что мама не узнает… То есть, наоборот, бля, узнает, – он с любовью посмотрел на свое творение и даже чмокнул девицу в бюст. – Четырнадцать человеко-часов, между прочим! Из них шесть – на проектирование и эскиз. Неделю сидел, короче.
– А что это с точки зрения народно-прикладного творчества? Ну, там, скажем, бандану из этого сделаешь, или просто в рамку на стенке повесишь?
– А? Да не, думаю, носовой платок, – он нарочито громко высморкался в шитье, с усмешкой глянул на мое вытянувшееся лицо, и спрятал скомканную тряпку обратно в карман. – Так что ты там хотел? Про баб? Давай, интересно.
Я открыл рот, но вдруг замялся. Мне хотелось поведать ему о том, что случилось сегодня, но пока я не решил, с чего зайти, чтобы не выглядеть слабоумным. Маскируя свою растерянность, я сделал хороший глоток коньяка и вместо того, чтобы говорить о главном, принялся вдруг рассказывать про Элю:
– Можешь меня поздравить. Я стал отцом.
– Ага, – с хмельной мужской солидарностью грустно заключил Стасик. – Уболтала тебя жена все-таки. Мальчик, девочка?
– Мальчик. Только Нина тут ни при чем. Она вообще детей терпеть не может, если хочешь знать. За что я ей крайне признателен… Это другой мальчик, из прошлого.
– Из прошлого?.. Так ты, выходит, по кустам от жены шлялся? Да, чувак, горжусь. Ты, оказывается, нормальный человек. В кавычках…
– Да хватит ржать! Что ты привязался к моей блядь жене? Это сто лет назад было, еще до нее. Ему уже пятнадцать вроде. Я ни сном ни духом, и тут на тебе – нарисовались позавчера!
– Ну ты блин попал, – продолжал бесцеремонно гоготать Стас. – Алиментов хотят?
– Да хрен знает. Пока вроде не предъявляли. Говорит, просто хотела познакомить сына с отцом, который типа выбился в люди и стал известным писателем.
– Что-о?.. Известным??? Так и сказала – известным?
Стасик веселился вовсю.
– Ладно, тебе смешно, а мне-то как жить дальше?..
– А что ты паришься раньше времени? Сам сказал – ничего не требуют. Живи как жил. Забей и все.
– У тебя каждый день новые дети появляются?
– У меня, в отличие от некоторых, хватает мозгов, чтобы надевать в нужный момент резинку. Баба-то хоть красивая? Не зря все было?
– Да какая баба? – разозлился я, отчаявшись получить от Стасика хоть каплю сочувствия.
– Ну, раз сын есть, так должна быть и баба, разве нет? Мать его… ее… короче, сына мать. Не совсем крокодил? Иначе совсем обидно было бы. Фотка есть?
– Нету, – угрюмо сказал я. – Откуда я тебе возьму фотку, если это всё было хер знает когда…
– Э-э, чувак, ты недооцениваешь прогресс! Как у этой твоей возлюбленной имя, фамилия, хоть знаешь? Или по пьяни трахнул и забыл?
– Сам ты, блин, возлюбленный… Эльза. Эльза Исмаилова.
– Эльза? Préférez-vous les filles parisiennes, monsieur?5 Да вы, батенька, ценитель…
– Скажешь тоже, парижанка… Обычная татарка.
– Согласен, пизда у всех одинаковая. Хотя, говорят, у татарок поперек… Можешь квалифицированно прояснить этот вопрос?
– Слушай, ты реально достал. Нашел что-нибудь?
– Еще бы. Ну-ка, глянь – она, нет?
Он быстро открыл в телефоне страничку и ткнул мне под нос. Я с опаской пролистал несколько типовых фотографий: в спортзале, в ресторане, на море, на закате с одухотворенным лицом. Даже просто глядя на эти штампованные иллюстрации женского счастья, я ощутил неясную дрожь. Все-таки хороша, чертовка – что в кадре, что в жизни. Совсем не скажешь, что она даже старше меня – выглядит сущей девочкой.
– Ну. Вроде она, – подтвердил я.
– Дай-ка сюда, – он отобрал у меня телефон и вгляделся в экран, шевеля бородой. – Только все ты гонишь, чувак…
– Почему?
– Да потому что я ее знаю, бля буду!
– В смысле? – изумился я. – Откуда?!
– О… – Стасик картинно задрал мохнатые брови. – Это долгая история, полная любви, оружия, интригующих поворотов сюжета и бесстыжих медсестер…
– Да хорош словоблудить! Давай уже, колись!
– Эх… ты обсцен… обесцениваешь мои риторические позывы. Ну ладно. На самом деле, все не так. Медсестра там была только одна. И даже не медсестра, а это… фельдшерица? фельдшерша? Как правильно?
– Никак, просто «фельдшер», – нетерпеливо пояснил я. – А фельдшерша – это жена фельдшера.
– Да, – глубокомысленно кивнул Стасик, – именно так я и думал. И вот, значит, эта фельдшерша – это была она. На практике, что ли…
– На какой практике?!
– Ну, у нас, в армии. Ты что, забыл, что я в армии служил? Под Оренбургом. А вот эта твоя краля, – он ткнул волосатым пальцем в телефон, на котором по-прежнему светилось личико Эльзы, – гробила там свою прекрасную юность в санчасти. Щупала нас, призывников, за яйца. Нормальная работенка, а?
– И? – отчаялся я получить хоть какую-то связную информацию.
– Что «и»? Такая пися-бабочка была, вся часть на нее наяривала… Нас-то, срочников, она за людей не считала – сразу по рукам и матом нахуй пошлет. Такая, типа, святой пизды шапочка. От офицерья, блядей этих штабных, тоже нос воротила, но уже без мата. Типа, уважительно. А все потому, что навелась она сразу на нашего командира части, старого дристуна песочного. Ну тот, конечно, и не думал обороняться – сразу обосрался от счастья, как кисель, даром, что женат был на древней генеральской мегере и дети у них старше этой мокрощелки.
Здесь Стасик задумчиво отхлебнул пива, погрузившись в воспоминания.
– Да продолжай уже! – потребовал я с замирающим сердцем.
– Что? Ах, да… Ну ты знаешь, ракетчики в массе своей народ нищий, потому что ракету сложно спиздить. Но генералу нашему голову так снесло, что он ударился во все тяжкие. Все этой Эльзе – и одежду, и украшения, и косметику. Это надо было видеть, как она на дорогущих шпильках по гарнизонным говнам ковыляет… Дура же молодая, еще и в такой юбке, что полжопы торчит. А все солдатики, что навстречу, без команды на равнение берут. Отдают воинское приветствие, скажем так, неуставным образом. Генералу от этого сплошное расстройство – с одной стороны, гордится, что такую кису захомутал, а с другой – не может не понимать, что если она и дальше в таком виде по части разгуливать будет, то изнасилуют. Вот он и приставил к ней специального сержанта – типа в денщики и охранники. Правда, генерал был идиотом, потому что этим сержантом назначил меня – как самого здорового и тупого. Пустил, бля, козла в огород, прикинь?
На этих словах Стас довольно захихикал.
– Да ну? – поддержал я, оценив драматургию рассказа.
– Ну да, – тут он с опаской покосился на меня. – А у вас с ней сейчас как?
– Никак. Давай ври дальше.
– Не вспыхнул, значит, вновь огонь любви? Ну тогда можно и дальше. Я тогда, конечно, не такой красивый был, – он гордо похлопал себя по тугому пузу, – но тоже хоть куда. Ну и сам понимаешь, положила она глаз на меня. От генерала-то какой прок… Ну вот, покрутила она передо мной задницей и мордашкой попеременно, и говорит – приходи на внеплановый, типа, медосмотр после отбоя. Ну ты же меня знаешь: люблю худых, ебу любых. А тут такая… Уговаривать не пришлось.
Стас поднес ко рту кружку, и вдруг закашлялся, выпучив глаза и разбрызгивая пену. Лицо его вмиг налилось багровым и приняло страдальческое выражение.
– Слушай, – виновато произнес он, – а можно я не буду рассказывать, что дальше было?
– Что, расстрелял тебя генерал?
– Хуже… Короче, пришел я в назначенное время в санчасть, там пусто. Сижу на столе, жду ее. Час, наверное, прошел, а ее все нет, чуть не заснул там. Наконец, залетает вся счастливая, бросается мне на шею и давай всего целовать, взасос. Я уже настроился, пуговки на ней расстегиваю, и тут она гордо так заявляет: я, дескать, для тебя на все готова… Мне, чтобы к тебе, голубку, вырваться, пришлось сейчас этому мерину два часа отсасывать… Тьфу, бля!!!
Я неприлично заржал, подумав, насколько же такая неуместная откровенность в Элином стиле.
– Ну, а потом?
– Да что – потом! Не было ничего. Дал ей по морде и ушел – рот водкой полоскать. Так и закончилась наша любовь… – притворно вздохнул он, но глаза его при этом поблескивали пьяными озорными искорками. – А на следующий день меня перевели в дальние ебеня, говно черпать на стартовую позицию, и больше я ее не видел. Кроме…
Тут он снова заперхал, сморкаясь в свой вышитый носовой платок.
– Что – кроме?
– Кроме как сейчас, – просипел он, кивая на телефон. – Ну вот, а теперь выясняется, что ты ее тоже отсвинячил. Раз сын есть. Считай, породнились мы с тобой… братишка…
– Себя отсвинячь. Там все возвышенно было, – я вспомнил, как все было, и почувствовал острую потребность пропустить рюмашку – что тут же и сделал.
– Ну-ну, – усмехнулся Стасик. – А ты правда думаешь, что такой шалаве от тебя, буржуя, ничего не надо?
– Люди склонны меняться, – неуверенно произнес я вслух то, чем наивно успокаивал себя. – Пока она не начала вести себя как сука, можно, я не буду считать ее сукой?
– А она не сука?
– Сука, – горестно признал я. – Ты даже не представляешь, насколько она сука. Королева сук. Тираннозавр в мире сук…
– Ну хватит, хватит, – поморщился Стасик. – Чё разнылся-то. Ты тоже не сахар, и уже не такой ссыкун, как в былые времена. Отобьешься как-нибудь… А что этот пацан? Не зацепила сердечко родная кровь?
– Странный, – подумав, ответил я. – Ужас какой странный. Он, можешь себе представить, вундеркинд. И уже подрабатывает на каких-то чекистов. На службу приглашал, посмотреть…
– Я что-то не наблюдаю в тебе радости от внезапно обретенного отцовства, – насмешливо хрюкнул Стасик. – Равно как и особого потрясения.
– Я тоже, – пожал плечами я. – Меня единственное беспокоит, что теперь же придется как-то участвовать в его воспитании, а? А я детей, знаешь ли, не сильно люблю… да и людей, в общем.
– Ерунда, ты не умеешь их готовить, – хохотнул Стас, а я нахмурился, поддавшись внезапному приступу дежавю. – Не ссы, бро. Если бы дети нуждались в каком-то специальном воспитании, человечество давно бы вымерло к чертовой матери – сам видишь, сколько родителей-идиотов, и ничего, все вырастают нормальными. В основном. Просто веди себя сам, как приличный человек. Ну там – не бей жену на людях, не спи бухим в прихожей, смывай за собой унитаз… А ребенок все это скопирует. Глядишь, и сам будет приличным.
– Тоже мне, эксперт в педагогике, Макаренко недоделанный… – проворчал я. – У самого-то детей нет?
– Точно не скажу, но и не исключаю…
Стасу, кажется, наскучила эта тема. Он согласно кивал в такт словам беседы, но, кажется, пропускал всё мимо ушей: плотоядно разглядывал молоденькую вокалистку, которая выпорхнула на сцену и, бойко общаясь с гитаристом, машинальными движениями поглаживала микрофон. Выглядело это вполне двусмысленно.
И тут барабанщик дал отсчет, и рубанула музыка. Говорить нормальным голосом стало невозможно, и, значит, время задушевных бесед закончилось. Принесли четвертую перемену. Мы молча чокнулись и опрокинули свои сосуды. Было хорошо.
– Генетика! – заорал вдруг Стасик, угрожающе вращая глазами. – Продажная девка империализма!
– Что?..
– Я говорю, она же сука?!
– Сука! – проорал я в ответ.
– Если сука, значит врет тебе. Ты на бога-то надейся, а сам не тупи!
– Что?!
– Это не твой ребенок! Стала бы она молчать пятнадцать лет?! Да она бы вцепилась бы в тебя и высосала все деньги. Тебе надо сделать генетику! Тест на отцовство!..
– Но как?
– Я все организую! У меня кореш из судебки делает всю эту мутатень. Дай мне материал! Биоматериал! Свой и его!
– Как ты себе это представляешь? Я должен заставить его, – тут песня внезапно закончилась, но я по инерции продолжал кричать, – в баночку подрочить, что ли?!
На меня оглянулись с соседних столиков, и я сконфузился.
– Ну ты дебил, – оценил ситуацию Стасик, понизив голос. – Какой подрочить? Любой материал подойдет. Волосы, например.
– Не выйдет, – я покачал головой. – Он лысый, как колено.
– Чего? Лысый? Уголовник, что ли?
– Да не. У него болезнь какая-то… Тотальная.
– Вот и видно, что ты тотальный кретин. Ты сам-то лысый или как?
Я только фыркнул.
– Эльза твоя лысая?
– Дурак, что ли? Волосатая. Ну, в смысле, на голове.
– Ну вот! Пусть идет и ищет другого лысого придурка на роль папаши…
– Так что делать-то без волос?
– Да пофиг. Стащи у него грязный носок. Окурок. Жеванную жвачку. Этого будет достаточно, отвечаю. Сам только не дрочи, ради Бога! Сдай кровь где угодно, и принеси.
– Ладно, посмотрим…
Музыка заиграла снова, но тише, приятнее, а вокалистка, предваряя песню, сказала томным голосом в микрофон:
– Друзья, сегодня закончилось лето, сегодня – День знаний. Следующая наша композиция посвящается всем студентам, и всем, кто был когда-то студентом, и остался им на всю жизнь! Эта песня для вас!
Она запела что-то медленное и мелодичное, и я заметил, как несколько пар потянулись танцевать. Я поднял рюмку, чтобы выпить за студентов (я все же, как бы и сам причастен к этому дню в силу своих занятий), и вдруг изнутри меня дернула одна мысль, да так сильно, что рука опустилась на стол, а коньяк выплеснулся на салфетку.
– Слушай… – тихо прохрипел я, но Стас все расслышал. – День знаний, первое сентября. Ты понимаешь, что это значит?
– Да, – значительно кивнул он. – Ровно десять лет. Я думал, ты забыл.
Он глазами показал на мою рюмку, и мы выпили, не чокаясь.
– Покурим? – предложил он.
Мы вышли на ночную улицу, причем Стас, против всех барных правил, захватил с собой кружку. Он щелкнул зажигалкой и задымил, отправляя струи дыма в звездное небо, а я все комкал свою сигарету, не зная – сказать или нет?
– Забудешь тут… – пробормотал я, хотя действительно забыл. – Все, как вчера. А тут еще, представляешь, кого я встретил…
Я все не решался. Дело ведь в том, что мой Стасик носил гордую фамилию Хомячков – хотя никому и в голову не пришло бы подтрунивать по этому поводу. И он, несмотря на всю внешнюю несхожесть, был братом Аси – той, что нелепо погибла много лет назад. Собственно, на этой печальной почве и выросла наша дружба, и с тех пор мы никогда не говорили вслух о его сестре. Я считал это попросту бестактным, а почему молчал он, мне было безразлично. Видно, были причины. Но сейчас мне показалось, что мы выпили достаточно, чтобы вспомнить и об этом – больно уж хотелось мне рассказать о его загадочной однофамилице. Однако, как это водится, вместо важного я понес околесицу:
– А как ты думаешь… Могло так случиться, что она не умерла?
– Что ты имеешь в виду? – нахмурился он.
– Я имею в виду… могло ли тогда произойти что-то такое, чего мы не знаем, так сложиться обстоятельства, что она осталась жива? Я же толком не видел ее мертвой. Не видел лица. Вдруг похоронили кого-то другого, а она, в тайне от всех, выжила и сейчас где-то бродит? Чисто теоретически, есть шанс?
Я был готов к тому, что меня снова обзовут дегенератом, но Стас неожиданно глубоко задумался.
– Вообще-то, – серьезно сказал он, – я тоже не видел ее мертвой. Ты же знаешь, там были очень сильные повреждения… Когда я забирал тело, все было наглухо замотано, и слава Аллаху. Может, там вообще все в кулечек сложили, что осталось, и в куклу из тряпок завернули. Нам вообще предлагали хоронить ее в закрытом гробу, чтобы никого не пугать, но мать настояла, чтобы ее положили вот так… по заветам предков, блядь. И до этого, пока она в реанимации была, с ней тоже рядом никого не было. Так что да. С этой точки зрения и чисто гипотетически. Поклясться под присягой, что она гарантированно мертва, я не могу. Как честный человек и бес-при-страст-ный ученый…
На этих словах Стасик, как бы извиняясь, развел руками и неловко грохнул кружкой о фонарный столб. Он вдруг смутился, как нашкодивший первоклассник, заерзал на месте, и вдруг исчез, пробормотав, что ему «пора отлить». На звон и грохот прибежал охранник, а за ним – немолодая дородная официантка, которая, укоризненно кудахча, стала заметать осколки веником в совочек. Я посмотрел на нее, подумал, какая она милая, и понял, что вечер пора завершать. Если уж мне начинают казаться симпатичными толстые официантки…
Неслышно извиняясь, я вернулся за столик, положил на стол несколько купюр (чаевые пусть Стасик платит, не жмотится) и преувеличенно осторожными шагами вышел обратно во двор. Встал в сторонке, и, наконец, жадно затянулся измочаленной сигаретой. Значит, может так быть, что жива? Значит, не зря я до сих пор, забываясь, ловлю в толпе прохожих ее светлую прическу? И есть шанс в каком-нибудь необозримом параллельном будущем встретить ее на улице, сказать: давно не виделись, Ася, ты совсем не изменилась… конечно, я тебя люблю. Интересно, какое имя у сегодняшней клуши Хомячковой? Надо завтра непременно выяснить в деканате.
Вторник-четверг. Последние написанные строчки. Падение.
Наутро меня поджидала разнообразная корреспонденция. Первое послание было от жены. Вчера, когда я пришел, она уже спала, и я даже не стал заходить в спальню – завалился в кабинете. Как любая достойная женщина, Нина не любит, если по ночам я дышу на нее алкогольными парами, шумно пью воду и бегаю в туалет через полчаса. Когда я, немилосердно возя руками по опухшим глазам, спустился вниз, на кухонном столе лежала пачка каких-то документов, прошитых тесемкой, а рядом пристроилась записка, накарябанная быстрой Нининой рукой на ленте туалетной бумаги:
«Приветствую тебя, о вставший на темный путь алкоголизма! Ты так сладко дрых на полу рядом с диваном, что моё сердце дрогнуло, и я не решилась тебя разбудить. Я боле не могу быть рядом с тобой, и должна попрощаться. Нам отвалили кучу денег, и я уезжаю в поля навсегда. Но не спеши радоваться: к первому снегу, так и быть, вернусь к тебе под теплое одеяло. Будь паинькой, хорошо кушай и сильно не отдыхай. Целую ручки, твоя божественная Н.
П.С. Рядом ты видишь ту фигню, о которой я тебе вчера говорила. Подпиши, отдай Петру Витальевичу (сегодня клялся заехать), и будет нам счастье и много золотых и серебряных тоже».
Вот как. Петр Витальевич – наш нотариус. Я пролистал пачку, ничего не понял (какие-то доверенности, заявления, соглашения об уступке какой-то хрени), криво расписался, где нашел, чтобы после не вспоминать, и пошел делать кофе. Нехорошо так думать, конечно, но в глубине души я был рад, что Нины нет дома – не надо было объясняться ни по поводу вчерашнего загула, ни по поводу Эльдара, и вообще можно было в спокойствии и тишине прийти в себя.
Следующее послание несколько подпортило мое было улучшившееся настроение. Его я обнаружил, когда за каким-то чертом полез проверять почту – ну да, там могли быть вести по книжной части, но, право слово, зачем же начинать с этого утро!
Первое письмо, впрочем, действительно пришло из издательства и было небесприятным. Маркетинговый отдел просил меня согласовать рецензию. Когда я дошел до слов: "Вынося вердикт, мы должны предать текст беспощадной субстанциональной объективизации. Иными словами: креатифф говно…", то обнаружил на своем лице польщенную ухмылку. Пиар есть пиар, братцы. И негативные отзывы люди читают с куда большим удовольствием, чем восторженно-умилительные. А значит, у еще большего количества людей отложится в голове, что вот, оказывается – есть на свете такой писатель Максим Друзь.
А вот затем я увидел еще одно сумасшедшее сообщение, и опять с того же зловеще-дурацкого адреса. Отправлено ровно в полночь. Текст такой же сумбурный, что и раньше, но на этот раз инопланетяне, решившие вступить со мной в переписку, предварительно все же проштудировали учебник орфографии:
«ДВИЖЕТСЯ С ЮГА. ВЧЕРА УЖЕ ЗДЕСЬ. БЕРЕГИТЕ ПОЗВОНОЧНИК.
ТО, ЧТО ВЫ ИЩИТЕ, В ОДНОЙ ИЗ ТРЕХ. ОБЕ ЖДУТ ЕГО. У ТРЕТЬЕЙ НЕТ ЛОКТЕЙ НЕТ ЛИЦА НЕТ СМЫСЛА»
А что я ищу? – с крайним раздражением подумал я. Ненавижу подобные шутки. Я знаю, это все проклятые студенты. Эльдар же открыл мне глаза на то, как легко мой адрес может заполучить любой школьник. Я уже собирался отправить в ответ гневную отповедь, но одернул себя: на такие письма лучше вовсе не реагировать, чтобы у шутника прошел запал.
Для очистки совести я набрал номер Нины – узнать, как добралась, но она была недоступна – видно, уже вовсю носилась с молотком в руках по глухим таежным уголкам. Тогда с легкой душой я зашвырнул телефон в дальний угол – пусть потихоньку сдыхает там и не портит мне настроение, а сам решил поработать. Кому как, а для меня легкое похмелье – самое что ни на есть продуктивное творческое состояние.
Следующие три дня я почти не выходил из дома. По утрам писал, не отрываясь, страницу за страницей, небрежно обедал бутербродами, спал, писал еще чуть-чуть, дышал в перерывах воздухом на террасе. Вечерами пил вино, лениво смотрел телевизор (узнал, сколько у нас, представьте себе, происходит нового), читал ерунду в кресле под лампой, дремал, просыпался, залезал чуть ли не перед рассветом под одеяло, и в общем, был абсолютно доволен жизнью. Никто больше не писал мне пугающих писем, не беспокоил меня, даже телефон молчал. Мое одиночество нарушили только Петр Витальевич – с ним я разделался быстро: всучил пачку бумажек и вежливо выставил за дверь, не вступая в разговоры о погоде, и, уже в четверг, уборщица. Ее вторжение пережить оказалось сложнее, потому что она, ворча, битых два часа шаталась по дому, выметая шваброй из-под кресел оставленные Ниной конфетные обертки. Я забаррикадировался в кабинете и стойко продержался взаперти, несмотря на ее настойчивые попытки установить тотальный Ordnung6 и там.
После такого нашествия писать уже не хотелось, а может, дело было в том, что я уже потратил чертову кучу страниц – чуть ли не четыре десятка – на знакомство с героями, и теперь следовало собраться с духом и добавить, наконец, действия. Лучше всего (так я себя убеждал) сделать это на свежую голову. Кроме того, у меня закончилось вино, а значит появилась веская причина прервать сеанс затворничества и прогуляться.
И стоило мне натянуть ботинки и задержаться на секунду у двери, раздумывая, достаточно ли холодно на улице, чтобы напяливать шапку, как позвонила Эльза.
Признаюсь, далеко не сразу я решился ответить. Стоял, как дурень, а в голове крутились мысли: так… ну, допустим, телефон можно утопить в унитазе… не забыть вынуть аккумулятор… главное – достать и разрезать ножницами сим-карту… Да что со мной такое – совсем чертовы нервы расшатались!
– Да, Эля, здравствуй, – осторожно ответил я.
– Привет, Максик! – неожиданно звонко пропела она на том конце. – Как ты? Занят?
– Очень, – соврал я. – Но для тебя… всегда рад.
– Да прекрати, нечего мне льстить, – засмеялась она и затрещала: – Слушай, я тут разбирала чулан и нашла какие-то вещи, кажется твои. Представляешь, сколько они тут пылились? Хочешь посмотреть? Может, ценное что там есть?
– Какие вещи?..
– Ну, вещи, ерунда всякая – книги, тетради какие-то. Целая коробка, представляешь?
Я решительно не помнил, чтобы у Эли оставалось хоть что-то из моего имущества. Все, что я не успел рассовать по карманам во время своего приснопамятного бегства, полетело мне вслед с балкона.
– А ты уверена, что это моё?
– Ну а чьё еще-то? Я подумала сначала, что это Элика, потому что кто у нас дома еще может читать? Но это не его, я выяснила. А поскольку с твоих времен у меня в друзьях интеллигенции не было… – она хихикнула, – то это твоё без вариантов. Короче, хочешь, увидимся?
– Да, – внезапно согласился я, даже не успев толком осознать вопрос. – Конечно, давай… Мне заехать? Ты там же живешь?
– Ты всегда плохо думал обо мне, Максик, – притворно вздохнула она. – Ну конечно, я уже сто раз переехала в приличное место. Тебя так просто не пустят. Приезжай сейчас… давай на набережную. Там новый центр построили, знаешь? Встретишь меня с работы, и ко мне. Едешь?
– Да-да, к-конечно. Слушай…
– Ну что? – нетерпеливо спросила она. – Я бегу, мне кучу всякого говна еще доделать надо. Давай, приезжай уже.
– Ладно, ладно… Ничего. До встречи. Буду через час.
– Все, целую.
Я так и застыл у двери, с телефоном в одной руке, и с дурацкой шапкой в другой, ошеломленный даже не этим шаблонным «целую», произнесенным, скорее всего, на чистом автомате, а каким-то странным, двойственным ощущением дежавю. Я совершенно не помнил, чтобы давал свой номер Эльзе, и уж тем более – чтобы записывал ее телефон себе. Ну ладно, мой номер, наверное, несложно найти – тем более с талантами Эльдара. Но вот же она звонила, и ее имя высветилось на экране – неужели она ни разу не сменила номер за все эти годы, и он так и кочевал по моим записным книжкам от одного аппарата к другому? Что-то я многое стал забывать…
Ладно, следовало отставить лирику до особого случая. Встреча с бывшей, пусть и по совершенно деловому поводу (ведь так?) требовала концептуально иной экипировки, нежели тривиальный поход в магазин за бутылкой. А времени оставалось с гулькин нос. Я мгновенно разделся, зачем-то принял душ в экспресс-режиме, чисто выбрился (трехдневная щетина уже зверски зудела, но черта с два я бы ей занялся, если бы не такой знаменательный случай). В завершение я с некоторой долей неудовольствия покрутил перед зеркалом веснушчатой физиономией, попытался причесать вечно вздыбленную шевелюру (с сомнительным успехом) и, наконец, надел новые, из упаковки, носки и даже протер ботинки. Теперь я чувствовал себя готовым к любым испытаниям.
Вызвал такси и нетерпеливо, чувствуя, что опаздываю, стал ходить по тротуару у своих ворот. Кстати, надо не забыть забрать сегодня машину от того бара – это совсем рядом с местом встречи. Спасибо Эле и на этом – если бы не ее звонок, боюсь, мой заслуженный катафалк пылился бы в этом забытом Богом дворе до самых заморозков…
* * *
На Эле было черное, очень простое платье до середины бедра и, ввиду нежаркой погоды, какой-то невообразимый красный жилет, скроенный из торчащего во все стороны синтетического меха. На другой, нормальной женщине подобное одеяние смотрелось бы сущим китчем, но Эльзе шли любые, даже откровенно вульгарные сочетания. Она уже ждала меня, и, завидев издали, сбежала по крыльцу, цокая каблучками. Она даже великодушно изобразила символический поцелуй в щеку. Отступила на шаг и широко улыбнулась:
– Как всегда опаздываешь, Максик!
– Я тоже рад тебя видеть, – проворчал я в тон. – Мне надо забрать машину тут недалеко. В какой стороне ты живешь?
– Подождет твоя машина. Я тебя сто лет не видела, а ты намылился свинтить? Как ты умудрился дослужиться до писателей, давай колись! И вообще, что у тебя происходило?
– Да, знаешь, столько всего, долго говорить…
– А ты торопишься что ли? Давай вот прогуляемся вдоль речки, и ты мне все расскажешь.
Она, совершенно не смущаясь, подхватила меня под руку и потащила по набережной. Я поежился: неровен час напоремся на каких-нибудь бдительных знакомых, а те доложат Нине. К тому же Эльза притягивала, словно пылесосом, взгляды всех встречных прохожих – что женщин, что мужчин, и если первые, по большей части, неприязненно кривили губы, то вторые не могли оторвать глаз от Элиных ног и даже, кажется, тайком облизывались. Мне это неожиданно польстило: когда я так же гулял с женой, на нас обращали внимания не больше, чем на фонарные столбы или перебегающих туда-сюда голубей. Какая к свиньям разница, глубокомысленно заметил я, дура ли, истеричка или проститутка. Если женщина так фантастически красива, это прибавляет десять тысяч очков тебе, мужчине. К тому же Эльза вовсе не дура, а просто эмоционально-богатый человек, что же здесь такого?
– Не знаю даже, что тут рассказывать. Все как-то само собой… Ты же помнишь, я еще раньше пытался сочинять, только выходил бред сивой кобылы. И на тебя ругался за то, что ты вечно придумываешь кучу дел и не даешь мне сосредоточиться. А ты все хихикала, что я себя возомнил невесть кем…
– Да мне и сейчас смешно. Надо же, ты – и вдруг знаменитый писатель. Никогда бы не подумала.
– Скажешь тоже, никакой я не знаменитый. Пока, во всяком случае. Ну, а ты что делала все это время?
– Ах, не смеши. Можно подумать, тебе интересно, что со мной происходило. Было бы интересно – позвонил бы.
– Ты вроде говорила, что была замужем?
– Да какая тебе разница? И вообще, не напоминай мне об этом ужасе.
Я увидел, что разговор сворачивает в опасную сторону, и предпочел сменить тему: