Где сидит фазан
Повесть
Самара, где я родился и удивительно долго жил, вспоминается мне городом невнятным, фрагментарным, каким-то посторонним. Я хотел бы разобраться – почему. Нормальный мегаполис, бывают и похуже, есть достопримечательности, культурные объекты. Вот отреставрированный до изумления старый центр. Вот размашистая, пафосная набережная. Цирк, напоминающий кепку эксцентрика. Кондитерское здание драмтеатра. Рядом – монумент Чапаеву с компанией, издали похожий на гигантского жука. Ну, ясное дело, Волга, небеса, простор такой, что хочется реветь Кинг-Конгом. Отсюда в мыслях вольность, безрассудство и дичь.
В этом городе я сменил четыре записные книжки, распухшие от адресов и телефонов, не всегда понятно чьих. В любом районе мог найти трёшку взаймы, стакан портвейна или чая, диспут, оживлённый битьём лиц, матрас на кухне. Безымянка, пл. Кирова – автобус 34, троллейбус 6 – Джон, Андрей, Наташа, Клякса (девушка Андрея). Ленинский проспект – Витя (злая жена), Люба (филфак), Геныч – трамвай двадцатка. Он же до конечной – 15-й микрорайон – Лена, Игорь Е. (злая мама). Игорь Н. – 116-й километр – час от вокзала на 132-ом. Нет, это вряд ли, дыра хуже моей, на месяц потеряемся. Общага педа на Антонова-Овсеенко – автобусы 42, 44, троллейбус 14 – отзывчивые барышни, в субботу дискотека. Московское шоссе – общаги КуАИ и связи – транспорт любой. Обнимут, как родного, но лезть через третий этаж. И так далее, неясно одно: какого хрена я всё это помню?
В этом городе названия пивных запоминались как стихи. «Мутный глаз», «Говорящие головы», «Калда», «Дно»… Сейчас любой турист знает «Дно» – культовое место, бар, удобства. А в беспонтовую эпоху – три ларька у пивзавода, кустики и очередь. И Волга тут же плещется синхронно улучшениям в организме. Говорили, если пива нет на «Дне», то его нет нигде. Щас. У меня друг Лёха работал на пивзаводе грузчиком. Раньше он был студентом иняза, корпус на Горького, в двух шагах, да выгнали за аморальный облик. Лёха устроился куда поближе, чтобы не спугнуть ощущение территории. Каждое утро ехал знакомым маршрутом, будто в институт. Плюс бывшие сокурсники Лёху не забыли. Регулярно навещали после занятий, вместо и до. Фишкой экскурсии было «завтрашнее» пиво, судя по дате изготовления. Ну что, заглянем в будущее? Заглянем.
И «завтрашнего» хлебца я отведывал не раз. На хлебозаводе, это в другую сторону от Горького, но тоже близко. Мой знакомый, Петя, работал там художником. Рисовал наглядную агитацию и ловил голубей на супчик. Голуби настолько отъедались, что забывали, как летать. Вкус лучше курятины, свежие потому что. Я, правда, не ел. А Петя – человек богемный, у него всегда гости и финансовые трудности. И кот. Однажды шельмец прогрыз дыру в моей нейлоновой сумке и выел треть батона колбасы. «Красава, – сказал художник, осматривая улики, – перформанс как жест. Моя школа». Жили они в курмышах между площадями Революции и Хлебной, неподалёку от трамвайного кольца.
Курмыши – это не просто закоулки или старые дворы. Это оживший придуманный мир, которого не существует. Дыра в холсте, прореха в декорации, шаг в темноту – и ты внутри системы образов, таинственных и несколько печальных. Разве могут быть не вымыслом эти вросшие в асфальт полуподвальные оконца? Доисторические лопухи и плющ, и угольные кошки, и бледно-синие рейтузы на верёвках? Эти лестницы и двери в никуда, постройки-надстройки-голубятни-скворечни, косые во все стороны, будто лица алкашей? Трогательные люди, которые сегодня отдадут тебе последнюю рубаху, а завтра позаимствуют штаны… Оттуда надо вовремя уйти, дня через три, лимит – неделя. Иначе есть риск остаться навсегда.
Я изъездил этот город поперёк и вдоль, наискосок, кругами и зигзагами. Но так и не стал его частью, а он – моей. Возможно, ключевое слово тут – «изъездил». Транспорт не даёт раствориться в ландшафте, поймать его суть, атмосферу, метафору. Скорости должны быть одинаковы, время – невесомо, путь – бесцелен. Увы, ходить пешком я не любил. Да и Самара не особо вдохновляла на досужие прогулки. Она размазана тонким слоем по левому берегу Волги километров на тридцать. Или шестьдесят – смотря где жить и как считать.
Я жил на спорной территории, где мегаполис нехотя встречается с деревней. На той самой границе, которую задумали стереть большевики. Асфальт к нам ещё доходил, но общественный транспорт уже временами. Любой вояж в город становился приключением. Любой сюжет учитывал автобус или его долгое отсутствие. На остановках коченели, лишались чувств от жары, митинговали, выясняли отношения, заключали сделки. А также знакомились, вступали в романтические связи и наоборот. Вспоминаю один случай.
Мы с девушкой Наташей возвращались из театра. Я не то чтобы заядлый театрал. Просто встретиться в интимной обстановке было негде. У меня дома родители, у неё – муж и сын. На улице зима без шуток, минус тридцать. Кино – банально, ресторан – пошло, в смысле дорого. А театр – интеллигентный вариант, буфет, шампанское и платья с декольте.
Стоим на остановке, время пол-одиннадцатого. Колючие звёзды, хрустящий мороз. Использован каждый сантиметр одежды: всё, что можно, поднято, натянуто, замотано. Ноги сильно тоскуют по валенкам. Мысли замерзают в голове. Смерзаются в единственную мысль: когда-нибудь я буду жить там, где вечное лето…
Её автобус ходит до полуночи, мой закончил рейсы час назад. По умолчанию план такой: я доставляю Наташу к семье. Что потом, лучше не думать. Вообще-то Наташа забыла свой текст, конкретно одну реплику: «А ты? Как доедешь ты?» И я ответил бы спокойно, по-мужски: «Всё нормально. Доберусь». Не спросила, а жаль, карта могла лечь иначе. Потому что мы увидели автобус.
Мой автобус.
Когда-то меня изумляли вещи, несовместимые с логикой, опытом, здравым смыслом. Теперь – нет. Если это шутят наверху, то их юмор исчерпал себя. Конечно, я ошибся – это был другой автобус. Нет, мой. Реальность изменялась на глазах. Табличка «в парк» за лобовым стеклом вдруг удлинилась до названия моего посёлка. Дверь выдохнула облако тепла. «До Химзавода», – угрюмо объявил водитель. Шальные от радости люди полезли в салон. Передо мной стоял нелёгкий выбор… Ложь. Несколько секунд я колебался. Соблазн был чересчур велик… Ещё две лжи. Никакого выбора и колебаний. Моментальная, полная ясность – Наташа едет домой одна. «Извини», – сказал я кратко, по-мужски. А что ещё тут скажешь?
Воспоминания о Самаре требуют усилий. Она – сундук мертвеца, тяжёлый от юношеских глупостей, низостей, комплексов и драм. Или роман о подростках с обычным набором клише. Тощий, незаметный мальчик. Война с родителями. Война с учителями и шпаной. Опасные друзья как средство выживания. Плохие девочки как средство тренировки. Избыточный уличный сленг, хэви-метал, гитара, фарцовка, качалка. Вино как средство от тревог. Желание достать себя за волосы из этого болота.
Желание постепенно исполняется, а волосы редеют. Уходят поколения чемоданов. Зола сгоревших кораблей обращается в пыль, черты лица – в морщины, снег – в песок. В твоих глазах – спокойная ирония. Легко поверить, что ты всегда был снисходительным, расслабленным, насмешливым и умным. Но есть географическая точка – знакомый контур берега, улицы, сползающие к воде, изгрызенные жизнью дома, которые помнят тебя другим. И наступает время это им простить.
С Наташей мы расстались через год. Произошло это обыденно и вяло. Несостоявшееся свидание, потом второе, звонки без ответа, дела… Вскоре мне сказали, что у Наташи кто-то есть. Или был – параллельно со мной, даже раньше. Меня беспокоило отсутствие логики. Если бы её взбесил автобус, – думал я, – то это хоть понятно. В этом хоть какой-то смысл. Но почему сейчас? Зачем так долго ждать? Тогда я – повторюсь – ещё не знал, что смысл – обычно фикция, плод воображения. Гораздо подозрительнее, когда он есть, чем когда его нет.
* * *
А славно бы увидеть Москву глазами иностранного туриста, какого-нибудь доброго, рассеянного шведа. Без провинциальных комплексов, без эмигрантской оглядки. Или глазами местного долгожителя, наблюдателя, созерцателя. Чуть не сказал «коренного москвича» – тухлая фраза, даже слово «прописка» звучит веселее. Я всегда был здесь по делам, жил здесь по делам. Первый вагон из центра и сразу налево. Бег с препятствиями из ненужных людей, чтобы отловить искомых. Людей вокруг меня образовалось чересчур. Некоторым я был что-то должен, остальные – должны мне, и требовалось срочно с них это получить.
Думал: получу своё, выдохну и осмотрюсь. Москва лет восемь оставалась функцией, ступенькой. Перешагнул и осмотрелся – но уже в другом месте. Жаль, а что поделаешь? Столица понаехавшим не друг. Явился завоёвывать Париж – оперируй шпагой, а не глазей по сторонам. Нет, кремль я видел. И мавзолей, включая содержимое. И большой театр, включая изнутри. Регулярно эскортировал туда заморских гостей. У меня был лучший и единственный на кафедре английский. А также, по мнению начальства, избыток свободного времени. Как сказано гением, балеты долго я терпел.
Я не люблю работать вообще, и с людьми – особенно. Такая работа помимо других неудобств выключает меня из контекста. Посетив десятки интересных мест, я ни черта не видел, кроме лиц в аудитории и бухгалтерии. В Москве есть нюанс: сложное, не всегда уловимое ощущение, что ты здесь шпион. Из него потом вырастает мысль об эмиграции.
Москва – вэдээнха эпохи эсэсэра. Город – сноб, витрина, китч. Улицы имперской ширины, архитектура в стиле «поздний Джугашвили». В тёплом бензиновом смоге на десяти полосах звереют авто. Сверху давит угрюмое небо. В пространство въелся запах фанты, горячих собак, хрустящих денег. Можно притвориться, что это твоя жизнь. Можно даже часть её купить и заблеять от самодовольства. Только этот город избалован, капризен. Он не любит выскочек. У него другие планы. Засунь под хвост свои купюры и амбиции. Ты сюда не принадлежишь. Тебя пустили посмотреть.
Дорогие москвичи и гости столицы… Не друзья, товарищи, сограждане, а гости и хозяева. Москве важна определённость. Потому что отдельные шустрые гости норовят задержаться. Праздник кончился, а они все ещё тут. И уже неясно, в качестве кого. Цветные штаны не прокатят, штаны сейчас у всех одинаковые. И остальное тоже: лица, походка, речь. Вместе толкаемся в разные стороны, шмыгаем под землю и обратно. Но если у метро проверят документы, выявляется существенная разница. Многие уедут дальше. А тебя уведут куда следует. Трудно остаться собой. Лицо, одежда – ерунда, главное – беспечный взгляд. Именно его читают физиономисты у метро. Взгляд обязан излучать уверенность в том, что ты поедешь дальше. И слово «обезьянник» знаешь только по кино.
Про обезьянник расскажу. Но вначале о достоинстве самарской прописки. У неё, как выяснилось, есть одно достоинство. Однажды меня взяли на гоп-стоп. Дело было на автовокзале, ст. м. Щёлковская, первый вагон из центра, из стеклянных дверей налево. На мне стандарт: кожаный верх, джинсовый низ, сумка adidas – типичный фраер ушастый. Купил билет, закурил, углубился в себя… Чувствую движение сбоку. Слышу:
– Брат, угости сигареткой.
Сунул руку в карман, а вынуть не могу, перехватили. И вторую ломят за спину. Я даже испугаться не успел. Только что был один, и уже нас трое.
– Давай-ка отойдём, поговорим.
Утолкали за ларёк, там ещё двое без особых примет. Среднего роста, плечистые, крепкие. Нежно извлекают паспорт, кошелёк. Граждане озабоченно спешат мимо. Вокзальный секьюрити нам кивнул.
Кошелёк должен был их огорчить, а паспорт – наоборот. За обложкой – сложенная вдвое купюра с Эндрю Джексоном. Дяденька полицейский, возьми меня. Этим маловато, но шанс уйти здоровым.
– Паспорт хоть отдайте, – говорю.
Старший полистал мою книжицу.
– Ты из Самары, что ли?
– Ну.
– Держи.
Отдают имущество, хлопают по спине.
– Вали, братан. Повезло тебе сегодня.
Запоздалый потный страх, мягкость в ногах, тошнота. Реакции организма, не успевшего за темпом событий. Меня грабили. Что-то пошло не так. Дважды проверил – всё на месте. Кошелёк, билет, сигареты, паспорт. Эндрю с удивлённой половиной лица. Что это был за сюр? Что за полёт шмеля вокруг гранаты? Вечером звоню сообразительному другу.
– Это наши, казанские гопники, – объяснил друг, – их территория.
– Ты-то откуда знаешь?
– Бывшие ученики, восьмой «г». Видел их там пару раз. У них правило: земляков не трогать.
Двадцать баксов из паспорта могли взять трижды. Следующим был мент в переходе у вокзалов. Сытый, добродушный, непохожий на мента. Почему из сотен людей он выбрал меня? Этот вопрос не даёт мне покоя. Что во мне не так? Обычное лицо славянской национальности. Финский пуховик, сделанный в Китае. Норковая шапка из котика. Сумка большевата, так вокзалы же. Каждый второй с баулом.
– Регистрации нет, угум… Когда приехал?
– Только что.
– Ну-ну… Билет есть?
– Оставил у проводника. Мне он ни к чему.
– Разумеется… Цель прибытия?
– Осмотр достопримечательностей.
– Где будешь жить?
– У родственников в Кучино.
– Кто автор «Болеро» Равеля?
– Эм-м…
– Расслабься, я шучу. А это что? Взятка?
– Где? Аа… не, заначка. На всякий случай.
– Ладно. На регистрацию – трое суток. И билет чтобы всегда. Ясно?
Он вернул паспорт. Я не выдержал.
– Можно вопрос? Почему ты меня остановил? Что во мне подозрительного?
Мент ненадолго завис.
– Опыт, интуиция, – произнёс он наконец. – У тебя сумка большая. И лицо такое, знаешь… Будто ты задумал…
– Теракт, – подсказал я.
– Вот что, умник, – его добродушие вмиг исчезло, – пройдём-ка в отделение…
– Не надо в отделение, – испугался я, – глупо вышло. Извини.
Вот значит как. Задумчивое лицо стало подозрительным. Исправим. Кстати, размышлял я тогда над статьёй для «Вопросов психологии». Конкретно оттачивал следующую мысль: «В общем виде, главной целью развитой когнитивной системы является прогнозирование будущего».
Вскоре я полностью слился с толпой. На моей уличной физиономии закрепилось выражение лёгкого слабоумия. Иногда, вернувшись домой, я забывал его снять, за что подвергался насмешкам жены. Надевать дебила приходилось часто – работал я в семи местах. Читал лекции в двух университетах. Халтурил консультантом в пяти детсадах. Вёл договорные курсы в банках, страховых компаниях, центрах профориентации. Даже, как ни странно, в Зеленоградском РОВД. Психология была в моде, работа валялась под ногами. За ужином я отключался, не доев.
Москва охотно забирала наши силы, но отказывала в статусе легальных душ. Мы были людьми вне сорта. Наше бытие вызывало сомнения. Заболей мы – не станут лечить, пропади – не кинутся искать. Жалобы, претензии? Вали, страна большая. Тема регистрации печальна и скучна. Но как мне избежать её? Как обойти тему жилья? Я пересматриваю образы Москвы, в голове тихо кликает слайд-проектор. Сейчас увижу что-нибудь изящное. Романтическое, возвышенное, как мини-юбки летом на Тверской. Чистые пруды, застенчивые ивы, переулочки Арбата… Но упираюсь лбом в бетонную конструкцию: работа, регистрация, жильё. За неубитую однушку хотели ежемесячно двести баксов плюс. Раз в полгода, обновляя договор, хозяева накидывали чирик. Не нравится – вали. Я понял, что такое классовая ненависть. Это когда твоя жизнь напоминает бег за фальшивым зайцем, собачий ипподром. Ты конвертируешь её в зелёные бумажки и скармливаешь жадным паразитам. Этот город меня потихоньку съедал.
Ресентимент… – поморщится какой-нибудь эстет. К людям надо помягше и на вопросы смотреть ширше. Так смотрите. Кого я оскорбил? Своих работодателей? Никоим образом, а мог бы. Ментов? Безосновательно – менты встречались разные. Но все мои лендлорды были редкие жлобы. Не знаю, как там власть, а халява развращает абсолютно.
Помню бодрую тётушку, владелицу жилья на улице Расплетина. Лицо простое, будто кукиш. Обыкновенно суетлива, возбуждена получением денег.
– Ребятки, не заплатите вперёд? За месяц или два. Присмотрела телек «Сони Тринитрон», красавец, большущий такой, диагональ – семьдесят! Надо брать, пока скидки.
– Так у нас столько нет.
– Ну, давайте сколько есть. Давайте, давайте! Забегу ещё к одним жильцам, недалеко. Может, они выручат.
Господи, – думаю, – за что ты подарил ей три квартиры? За какие свершения и подвиги? Мне, кандидату грёбаных наук, – ни одной, а ей – три. Если это сообщение для меня, выражайся пояснее.
Ещё был алкоголик Николай, сдавал пенал в хрущёвке на Филях. Сам где-то обитал на иждивении матери, деньги за квартиру пропивал. И ему, понятно, не хватало. Слишком тонка грань между опохмелиться и закрепить успех. Поговорить на эту тему Николай любил со мной. Пару раз в месяц ему удавалось застать меня дома.
– Макс, такое дело… У тебя не будет… сам понимаешь… взаймы?
Николай чешет кадык. Я вынимаю деньги. Через полчаса хозяин возвращается с бутылкой.
– Твоя дома? Давай махнём по рюмке.
– Слушай, – говорю, – вообще-то я работаю.
– Работа не волк, по сто – и я убёг. Не могу один, как ханыга.
Сперва я по наивности решил, что это в счёт квартплаты. Ты занял, я вычел, правильно? Неправильно.
– Я с вас по-божески беру, – обиделся Николай, – такая квартира дороже стоит. Мне знающие люди сказали: продешевил ты, Коль, продешевил. Такая квартира – двести пятьдесят самое малое.
Бог заговорил со мной о регистрации, хозяевах и жизненном пути в неподходящей обстановке. Или в самой подходящей – ему видней. Есть гипотеза о том, что навязчивые мысли сбываются. Якобы мы задаём себе цель. Четыре года я боялся попасть в обезьянник. Четыре года (и потом ещё двадцать) бегал от ментов в ночных кошмарах по тоннелям и эскалаторам. И вот я здесь, в набитой аутсайдерами клетке Бабушкинского РОВД. Запах блевотины и хлорки выедает глаза. Ещё пахнет мочой, бомжами, страхом, но это общий фон.
Как меня поймали? Cherchez la femme. Со мной на кафедре работала Татьяна Анастасьева. По документам – русская, москвичка. А по фейсу – что угодно от вокзальной гадалки до Пенелопы Круз. Уместно смотрелась бы на корриде, верблюде, стамбульском базаре. Однажды, смеясь, рассказала историю. На улице пристали цыгане, балаболили по-своему, одна схватила за руку. Татьяна вырвалась, брезгливо оттолкнула. «Пхагэл тут одэл! – крикнул цыганка. – Давно, коза, из табора отмылась?!»
На Бабушкинской мы читали курс «Стресс учителей и методы его преодоления». Я – бывший учитель, Татьяна – бывший методист. Кто мог лучше раскрыть эту тему? Раскрыли, двинулись к метро. Я не хотел идти с Татьяной, её часто останавливали. Броская внешность, цветастая шаль, менты тоже скучают…
– Молодые люди, документы предъявляем.
Меховой зверёк из пяти букв шевельнулся в животе.
– Так-та-ак… Вы, девушка, свободны, а ты – пойдёшь с нами.
Паспорт исчезает в недрах серого бушлата.
– Куда?
– В зоопарк. Пошли, чего стоим!
– Я тоже пойду! – Татьяна пристроилась рядом. – Ребят, отпустите, ну в чём проблема? Человек в командировке, нас люди ждут…
– Где временная регистрация? Командировочное, билет?
– Нету, – говорю, – так вышло.
– Значит, посидишь до выяснения.
Я вспомнил про двадцать баксов.
– Командир, может, договоримся? У меня штраф в паспорте, за обложкой.
Менты переглянулись.
– В следующий раз.
– Не повезло тебе, земляк. У нас план не выполнен, и смена кончается.
Идём сквозь мини-рынок. Группа чеченцев шумит у ларька. Татьяна вновь заговорила:
– Мы же свои, русские люди! Вон – их проверьте, и будет вам план.
– Ошибаетесь, девушка, – старший качнул головой, – они все с регистрацией.
В РОВД били двоих. Сначала одного – гуманизатором по рёбрам, затем второго – ногами. Менты тут были злые, красномордые, усталые. Я сразу понял, как себя вести – молча. Да. Нет. Готов заплатить штраф. «Заплатишь, – сказали мне, – потом». Забрали сигареты, кошелёк, толкнули в обезьянник. Внутри тесно стоял народ. Многие кашляли. Кто-то вполголоса матерился. Кто-то долго и трудно блевал. Хотелось скомкаться, не дышать, в идеале – стать мыслью.
Миллионы невиновных отсидели в лагерях, людей пытали, убивали ни за что. Позорно жалеть себя, и всё-таки… Конец двадцатого века. Почти цивилизованная страна. Трезвый, мирный человек идёт с работы – его бросают в клетку. Почему? Государство считает меня недостойным витрины. «Место!» – командует оно и похлопывает дубинкой о ладонь…
– А не послать ли это государство на хер? – произнесли над ухом. Голос привёл в движение ряд смутных образов. Пыль, сдуваемая с грампластинки. Тикающий часовой механизм. Липкий шелест фотоальбома… Я зачем-то оглянулся и сказал:
– Давно пора, но… страшно. Опять всё с нуля. Ты бы вытащил меня отсюда, Господи.
– Сами отпустят. Я по другому вопросу. И оставь эту архаику, называй меня…
– Высший разум?
– Фу, как пошло. Голос вселенной.
Я хотел сострить, но промолчал. Он догадался.
– Слушай и не перебивай. Ты говоришь: «за что?», «несправедливо», «разные стартовые позиции». Ты ноешь: кому-то – много, бесплатно и сразу, а тебе – остатки, втридорога и потом…
– Я такого не говорил.
– Молчать! Запомни: важно не имманентное, а трансцендентное. Не то, что дано, а как использовать. Попытка сделать рывок, качественный скачок из одного мира в другой. Привилегия нескольких жизней. Шанс узнать, человек ты или мох. В этом – твой смысл. Завтра едешь в австралийское посольство. Потом – в новозеландское. Берёшь анкеты, формы, списки документов. Решаешь, куда проще отвалить. Затем – нотариус, подтвердить квалификацию, сдать языковой тест. Канительно, дорого, но выполнимо. Готов?
Я кивнул. Тотчас лязгнул засов, решётка в новую жизнь отворилась.
– Неволошин! На выход.
* * *
Допустим, я остался в Мюнхене. Стал бы теперь бюргером в кожаных штанах, пил бы Löwenbräu. Хотя я и так его пью, не в этом дело. Просто интересный был момент: развилка, точка ухода в альтернативную жизнь. Без диссертации, степени, Новой Зеландии и Австралии. С альпийскими озёрами, Швейцарией и Веной. В пугающе уютном, домашнем городе. В неизменной компании женщины, с которой не надо быть сильным, храбрым, успешным, вообще никем другим.
Сначала нелегально, а какие варианты? Я там за год понял кое-что. Тридцать лет совка – хорошая закалка: где угодно выживешь, тем более в Европе. Тем более ко мне жена приехала. Она ещё не была женой, но шло к тому. Соблазн остаться грыз меня насквозь. Лежу в постели с девушкой мечты и насилую извилины: что делать? Какой план? Через день она уедет, потом вытаскивать сложнее. Немецкий я освоил, где чёрная биржа труда знал. Шварцарбайт, мойки-стройки, уборка конюшен – два человека. Жесть, но мы бы справились. Не это меня остановило.
Моё невозвращение стало бы проблемой. Во-первых, для приятеля, который запихнул меня сюда. Приятельство наше было компромиссным, вымученным. Напоминало пьесу в театре К. Барабаса. Но время актёрского бунта ещё не пришло. Во-вторых, я сломал бы планы тех, кто готовился ехать следом. Фонд Sonnenstrahl, оплативший учёбу, кисло бы воспринял инцидент. Немецкие коллеги тоже. Я не фанат кидать людей, Платон мне друг, но майка ближе к телу. Судьба один-то шанс даёт нечасто и не всем.
Диссертация – вот главная причина. Незащищённая, а лучше – беззащитная. Продукт «любви горящей, самоотвержения, трудов, усердия» и т. д. Аспирантура, три года зависания на острие, на высшей точке чёртова колеса. Сотни незаметных часов в Ленинке. Мягкая упругость клавиш, щёлканье литер по бумаге. Шрифт как спасение от хаоса. Толкотня умов, холодный блеск интриг. Экзистенциальная свобода, догадки, изумления, осознание всё более глубокое, что ты по-прежнему не знаешь ничего.
Если бы я защитился в мае… Обрёл бы законные полчаса славы, ваковские корочки. И осенью – grüß Gott, München. Может, видел бы сейчас другие горы за окном. Моими рецензентами были два профессора, старых, заслуженных хрена. Оппонентом – миловидная дама без глупостей, завлаб психологического института РАО. Научный руководитель объяснила мне, что расклад сил на кафедре мутный, однако эта троица – гарантия успеха. Главное – молчать, кивать, благодарить.
С оппонентом мы встречались дважды в институтском коридоре. Всякий раз дама куда-то спешила. «Диссертация в порядке, – был её вердикт, – есть пара скользких мест, я их там отметила. Именно о них спрошу вас на защите. Важно, чтобы это сделала я, а не кто-то другой. Конкретику согласуем по телефону».
Рецензенты отнеслись к делу серьёзнее. Оба пригласили меня домой. Квартиры их были с похожим музейным душком. Лепнина, абажуры, тиснёные обои. Кабинеты, заросшие диванами, бумагами, шкафами. Что-то в рамочках курсивом под стеклом. Остро не хватало чая в подстаканниках. Чтобы дымок, мельхиоровый звон и горничная в фартуке с подносом.
Я быстро догадался, что первый рецензент диссертацию не читал. Он ещё быстрее понял, что меня это устраивает. Хитрый, подвижный старикан, лицо в красивых розовых мешочках. Санта-Клаус без фальшивой бороды. Дальнейшая беседа отличалась светскостью. То есть готовностью забыть собеседника раньше, чем он удалится.
К наезду рецензента номер два я оказался не готов. Настолько, что захотел выйти и сверить адрес. И обрадоваться, что попал не туда. Он раскатал меня, как прапор салабона – весомо, грубо, но без мата. Виртуозно прошёлся по грани, ни разу не соскользнув, а было куда. Спец по военной психологии, генерал-майор в отставке. Возможно, в прошлом его где-нибудь контузило.
«Вы издеваетесь? – он потряс моей рукописью. – Какая… ынт… досрочная защита?! Да я этот текст… мм-бт… к совету близко не пущу! Диссертация сырая, как недельная портянка! Кха-к-кхэм… Дилетантизм и выпендрёж! Ну и соискатели пошли… О бабьих хвостах больше думают, чем о работе. Ничего. Не из таких буратин выстругивали. Работать! – он хлопнул диссертацией о стол. – Пахать! Ещё как минимум до осени. Записывай, во-первых…»
Диктовал он быстро, я конспектировал почти автоматически. Отдельные фразы потом удалось разобрать:
…введение жидкое – добавить мяса…
…иностранные термины заменить отечественными…
…невнятно – отделить мух от плевел…
…логика хромает – кто на чём стоял…
…всю главу переписать в русле Ломова…
…слишком много Фрейда – заменить Ананьевым Б. Г.
Меня охватил ужас. Я бросился к научному руководителю.
– Ольга Павловна! Это что-то странное… Фёдор Кузьмич, он вообще… как бы… здоров?
– Вопрос неправильный, – усмехнулась начальница, – вторая попытка. Кстати, он уже звонил.
– Что мне делать-то?
– Вот. Не соваться к нему до осени. Учесть все замечания, сделать косметические правки.
– А если снова завернёт?
– Не завернёт. У него метод такой: сначала шумит, потом хвалит. Ты же понимаешь, деду надо удержать самооценку. Показать, что он ещё не реквизит.
– Да, но откладывать защиту, переделывать готовую работу?
Начальница поморщилась.
– Объясняю. Фёдор Кузьмич – тёмная лошадка, бомба с секретом. На защите его может понести. Поэтому важно, чтобы он был с нами. Тогда ситуации обратная. Его положительный отзыв – бетонная страховка от сюрпризов. Если кто и вякнет не по делу – он порвёт.
Расстроился я не особенно сильно: грамм на двести и поговорить. Вадим, по счастью, оказался дома. Помню, тема Мюнхена возникла именно тогда. Однако не раньше, чем я поделился событиями дня. Не раньше. Но до второй бутылки точно. Мой сосед по комнате – друг, враг, педант, невротик – уважал точный расчёт.
– Хочешь поехать в Мюнхен на год? – сказал он как бы вскользь. – С октября по июнь. Интернатура в местном университете. Всё, кроме билетов, оплачено: жильё, стипендия. Решать надо быстро.
– Я предпочёл бы Итон. Или Стэнфорд.
Он покачал головой.
– Без шуток. Своё место отдаю. Цени, сынок.
– Тогда не понял. Что за интернатура? Что за место? Рассказывай.
– Всё просто. Или сложно, – начал он, – шеф осенью уходит с кафедры, сам знаешь. А без него мне защититься не дадут. Ты сразу две не мог взять? Идём, по пути расскажу.
Несколько лет мы ошибочно считались друзьями. Этот альянс удивлял многих, включая нас самих. Шло время окончательной фильтрации людей. Случайные, чужие не оказывались рядом. Всему существовал мотив. Я был адаптером Вадима для контактов с миром нормы. С бесхитростными чувствами, логичными поступками. С лиризмом забегаловок, нетрезвым женским смехом, интимом общежитских дискотек. Я был одёжкой, по которой нас встречали. Взамен мне удавалось заглянуть в его реальность. Примерить обсессивно-компульсивное расстройство. Впустить сквозняк абсурда в предсказуемый сюжет.
Скучных индивидов в поисках гармонии тянет к маргиналам. Путь тупиковый, что выясняешь годам к тридцати. Гармонии нет, есть только приключения на свою задницу. В юности среди моих друзей преобладали фрики. Один мог на спор закусить фужером. Этот фокус часто помогал нам расплатиться в кабаках. Фокусник окончил школу с пятью двойками. Впоследствии стал мини-олигархом. Другой приятель на собрании филфака пытался сжечь билет ВЛКСМ. Отчислили немедленно. Сейчас он – знаменитый журналист. Ещё один, скрываясь от долгов, фиктивно утопился. Записку нашли быстро, тело – месяцы спустя. Лет через семь некто похожий был замечен в дауншифтерской тусовке на Гоа. Чтобы подняться над собой, – размышлял я, – необходимо быть отчасти сумасшедшим. Подцепить эту заразу в лёгкой форме и развить иммунитет.
Меня не беспокоили компульсии Вадима. Балетные движения у окна. Выбрасывание в форточку невидимого сора. Книксен на пороге общежития. При этом всякий раз сосед чего-то бормотал. Сперва мне показалось: «дай нам, Господи, святой час», затем: «чур меня, чур, нечистая сила». Наконец, прислушавшись, я уловил: «каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Словом, учебное пособие, которое всегда рядом. Спит, ест, ходит в общий туалет. Порой совокупляется, когда тебя нет дома.
Без шуток, я сочувствовал Вадиму. Не только из природной мягкотелости. Я знал, что в голове его живёт шуршащий страх. Боязнь нелепых ситуаций, потери контроля, ошибок, идиотов, вообще людей. А как иначе? Люди – главная проблема. Дай возможность – накосячат, кинут, солгут. Но и страх одиночества тоже. Потому что одному за всем не уследить. Потому что на войне кто-то должен прикрыть твою спину.
В последний год аспирантуры Вадик много стрессовал. Ритуалы его сделались затейливей и чаще. Выражение фоторобота подолгу зависало на лице. Пару раз в неделю он ходил на тренинги. Психодрама, транзактный анализ, НЛП. Помогали они слабо. После них хотелось выпить. Вадим с энтузиазмом обратился к алкоголю. Выпивка творила чудеса. Сосед мягчел, тянулся к обществу, имел успех у дам. Очки его взволнованно блестели. Чудаковатость выглядела стильной, язвительность – загадочной. Скептицизм принимался за мудрость и жизненный опыт.