Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)

– Попробуйте.

Денис Иванович поднёс хлеб к носу, понюхал, отщипнул краешек и с удовольствием стал жевать.

– Ну что? Каков хлебец?

– Свежий, вкусный, вроде только что испечённый и остуженный, – ответил старик.

– Должен вам сказать, что испекли этот хлеб в октябре тысяча девятьсот тридцать девятого года в Германии, – сказал немец.

– Не может быть! – сделав удивлённое лицо, воскликнул старый казак.

– Уверяю вас. Но этот хлеб ещё относительно свежий, мне приходилось пробовать такой же, только выпечки тридцать седьмого года, – сказал офицер.

Денис Иванович присел. И вспомнилась ему поздняя осень сорокового года, когда он гостил у брата на Кубани. На станции Кущёвская играла детвора в паровозик. Один из озорников подбежал к нему и сказал:

– Дяденька, дай копеечку, я покажу тебе, как уходят поезда от нас на Неметчину и как с Неметчины возвращаются.

Денис Иванович бросил пацану пятак. Тот в один миг преобразился, надул щёки и, двигая медленно в такт руками и ногами, произносил: «Хлеб – сало, хлеб – сало». Потом сделал резкий поворот и засеменил, восклицая: «Винтики-болтики, винтики-болтики». Быть может, подумал Денис Иванович с грустью, Гитлер, заключив с нами торговый договор в 1939-м, выкачивал из России хлеб, готовясь к войне против нас, и, наверное, это тот самый хлеб, заготовленный впрок для немецких солдат из русской пшеницы.

– Вы о чём-то задумались, господин Чумаков? – заметил старший офицер.

– Да думаю о хлебе, – ответил старый казак и добавил: – Галеты, заготовленные не в эту, а в ту Первую германскую, пробовал у турок. Захватили однажды несколько ящиков вместе с другими трофеями. Те турецкие галеты были твёрдыми, как камень, а вот такой хлеб вижу впервые. Как же его сохранили в таком виде?

– Видимо, помимо упаковки хранили в специальных контейнерах с холодильными установками, – объяснил немец и подвинул стакан хозяину.

В это время младшая из девочек, притаившихся на печи, подлезла к краю, высунула голову из-за занавески и, увидев на столе еду, запищала, протянув ручку:

– Ням-ням! Дай ням-ням!

Анка схватила её и усадила на место. Старшая шлёпнула непослушную по голове, и та громко заревела.

– Кто там? – спросил офицер, поднимаясь из-за стола.

– Да это дети наши, – ответила Дарья Даниловна.

Офицер подошёл к печке, поднял занавеску и, увидев, что там и в самом деле трое детей и девушка, успокоился, вернулся к столу, отломил несколько кусочков от булки хлеба, взял плитку шоколада и положил всё это на край печки.

Анка раздала хлеб детям, разделила шоколад. Старшие стали есть, а маленькая, попробовав шоколадку, тут же выплюнула:

– Не нада…

Анка, как и Денис Иванович, тоже попробовала хлеб – и на вкус, и на запах, помяла его меж пальцев, удивляясь свежести и аромату.

– Так за что же будем пить? – спросил старший офицер, снова подвигая стакан к Денису Ивановичу.

Вопрос озадачил казака. Подумав немного, он кашлянул в кулак и, взяв стакан со стола, наполненный ромом, спокойно сказал:

– Я выпью за своих сыновей, за наш народ, за Россию!

– Значит, за вашу победу? – спросил немецкий офицер, поглядев в глаза старому казаку.

Сердце Дениса Ивановича дрогнуло и сильно забилось, однако внешне он держался спокойно:

– Выходит, так…

Седоусый казак ожидал самого худшего. Во всяком случае, он не сомневался, что немец вырвет стакан из его руки и выплеснет напиток на пол, а потому поставил стакан на стол и смело посмотрел в глаза гостю. Денис Иванович не поверил ушам своим, услышав вдруг: «Молодец! Вот настоящий гражданин! Преданный патриот своей Родины! Пей на здоровье!»

Старик усомнился в искренности немца, но, тем не менее, подумав: будь что будет, поднял стакан и, сделав несколько глотков, опорожнил до дна.

Старший офицер пригубил из пластмассовой дорожной стопочки. Младший, с восхищением глядя на старика, разом опорожнил и свою стопку, потом взял пустой стакан, налил его до половины и поднёс ко рту, сделав всего два глотка. Но поперхнулся, закашлялся, затряс руками. Старший подал ему бутылку рома. Молодой офицер прямо из горлышка стал пить и, схватив вилку, отправил в рот несколько тонких кусочков розово-белого консервированного сала.

Денис Иванович, поглядывая на молодого офицера, нюхал корочку и посмеивался в усы.

– Умеют пить русские! – заметил старший и, подвинув хозяину раскрытую банку, добавил: – Закусывайте.

Денис Иванович положил на тарелочку несколько длинных, тонко нарезанных ломтиков тушёной малосольной свинины, приправленной пряностями, и с удовольствием принялся есть.

– Мамаша, садитесь и вы, поужинаете с нами, – предложил немец.

– Спасибо. Вот разве только хлебушка заграничного попробовать. – Дарья Даниловна взяла два кусочка – белого и серого. – А этот, должно быть, ржаной, – заметила старуха, жуя серый хлеб.

– Да вы ешьте больше, не стесняйтесь, вот фарш колбасный, курятина тушёная.

– Не ем я мясного, но, если дозволите, возьму колбаски для детей, они, бедолаги, поди, и вкус колбасы забыли. – Говоря это, Дарья Даниловна взяла четыре кусочка колбасы, подошла к печи, подала детям и Анке.

В это время дверь без стука распахнулась и в хату ввалилась, словно огромная копна, довга Аришка.

– Добрый вечер! Звиняйте за беспокойство, – пробасила она, оскалив большой рот с жёлтыми рядами зубов, похожих на клавиши рояля.

Денис Иванович кивнул. Старший офицер, как галантный кавалер, поднялся навстречу, а молодой уставился на гостью с нескрываемым любопытством и удивлением, лопоча что-то по-немецки.

Но Аришка ничуть не смутилась, в свою очередь уставилась на молодого немца и воскликнула:

– Ишь, какой весёлый!

Потом обратилась к Дарье Даниловне:

– Я к вам, тётя Даша, за огоньком, нечем печь растопить, погасли все угли.

Дарья Даниловна подала Аришке истёртую коробку, в которой оставалось несколько спичек.

– Садитесь, мадам, – любезно пригласил немец, подвинув гостье стул, и тут же, налив в стопку вина, предложил: – Выпейте?

– Та што вы, я непьющая, – застеснялась Аришка.

– Это слабое десертное вино, – объяснил офицер.

– Довга Аришка! Довга Аришка! – вдруг защебетали детишки, сидящие на печи.

Аришка насторожилась, косо глянула в сторону печи, потом, сделав свирепое лицо, крикнула:

– Цытьте!

Детвора умолкла. Аришка снова заулыбалась и протянула руку к стакану.

– За что же, мадам, будем пить? – спросил немец.

Аришка в нерешительности засмущалась.

– Она у нас не мадам, а что ни на есть мамзель, потому как замужем не была и с хлопцами не водилась, – посчитал своим долгом заметить Денис Иванович.

Довга Аришка зарделась, опустив глаза.

– Простите, мадемуазель, ваш тост? – не унимался офицер, находившийся в отличном расположении духа.

И тут вдруг довга Аришка смело откинула голову и решительно произнесла:

– Со всей своей удовольствией выпью за здоровье вашего Гитлера!

Брови старшего офицера дрогнули и сошлись у переносицы, образовав глубокую складку. Светло-голубые глаза сощурились, потемнели, лицо побагровело. Он порывисто встал, резким движением руки вырвал стакан из рук Аришки и поставил на стол. Рука его легла на кобуру пистолета.

– Вон отсюда! – гневно крикнул немец.

Застывшая с разинутым ртом, перепуганная Аришка заморгала тяжёлыми веками и стала пятиться к двери. Открыв спиной дверь, она провалилась в темноту ночи.

– Омерзительное, гадкое существо, – процедил сквозь зубы немецкий офицер и, взяв сигарету, закурил.

– Да это же она по недомыслию. Бог её наделил огромным телом, а насчёт ума поскупился. А раз ума нет – считай, калека, – сказал старый казак.

Дарья Даниловна и Анка ни глазам, ни ушам своим не верили. До этого каждого немца представляли себе зверем о двух ногах… Думая, что всё это инсценировка, неведомо для чего затеянная немцами, говорящими по-русски, старуха крестилась, шепча:

– Господи, сохрани и помилуй рабов Твоих!

В комнате воцарилось неловкое молчание. Молодой офицер, глядя на старшего, нахмурился и что-то залепетал одеревеневшим от хмеля языком.

И надо было, чтобы в эту минуту в комнату вбежали два котёнка из полуоткрытой двери кладовой. Почуяв запах мясных консервов, котята, тряся поднятыми трубой хвостами, замяукали, вертясь у стола. Опьяневший окончательно молодой офицер вдруг вскочил, схватил за шкирки обоих котят и, злобно выкрикивая «Гитлер-Сталин! Гитлер-Сталин!», начал ударять несчастных животных мордочками друг о друга с такой силой, что окровавленные котята перестали пищать и царапаться.

Анка не выдержала. Птицей слетела с печки, вцепилась ногтями в руку обезумевшего офицера, он выпустил сначала одного, а затем и другого котёнка. Схватив обоих, Анка выбежала из хаты.

Перепуганные дети разревелись. Дарья Даниловна с трудом забралась на печку, стала успокаивать малышей. Старший офицер поднялся со стула, подошёл к пьяному и строгим тоном что-то приказал. Молодой фриц шаткой походкой направился к выходу, но старший окриком вернул его. Пьяный немец тяжело опустился на стул и вдруг зарыдал.

Денис Иванович всё это время сидел безмолвно, понурив седую голову. Из задумчивой отрешённости его вывел спокойный голос немца. Кивком указав на плачущего фрица, сказал:

– Надо бы его уложить.

Дарья Даниловна, которая никак не могла прийти в себя от испуга, услышав, о чём просит немец, спустилась с печки и, суетясь возле стола, быстро заговорила:

– Да, да, ваше благородие, лучше уложить его от греха подальше. Оно ведь одно: что хмельной, что дурной, одинаково.

Взяв лампу со стола, Дарья Даниловна поспешила в комнату, которую называли залом, потому что она была просторней и лучше убрана. Поставив лампу на швейную машинку, хозяйка разобрала постель и, глянув на немца, сказала:

– Укладывай его сюда.

Старший офицер помог юнцу раздеться и подтолкнул его к кровати. Когда тот, размякший и обессиленный, вытянулся на постели, прикрыл его одеялом.

– А вы лягайте на энту, – указала старуха на вторую кровать.

– Я посижу ещё немного. Не хочется мне спать, – сказал офицер, направляясь в переднюю.

Дарья Даниловна с лампой последовала за ним.

Усевшись рядом с хозяином, немец заговорил:

– Беда с молодыми – неустойчивый, неуравновешенный народ. Родственник он мне, брат двоюродный, потому и вожусь с ним. Если бы не я, давно предстал бы перед Богом – или на передовой, или по приговору военного трибунала. Идеи фюрера не всех увлекают. Они кажутся удобоваримыми в мирной жизни, а когда им начинает грозить смерть, тогда каждый думает, как бы спасти свою шкуру.

– Ничего удивительного, – начал Денис Иванович, – умирать никому не хочется. Я сам в двух войнах участвовал – в японской и Первой германской. Знаю, как ни храбришься, а внутри дрожь бьёт, особенно перед боем. В атаке совсем теряешься, ожидая, что вот-вот жахнет по тебе. И с переляку даже героем стать можно. Помню, в нашей части один солдатик служил, роста небольшого, весельчак такой. Под Брестом это было. Немец вышиб нас с позиций. Стали мы отходить, а уж ежели сказать по правде, показали вашим спины. Немцы превосходили нас численностью – подбросили им подкрепление. Мы задрали портки и давай драпать. Поодаль – перелесок, а чтобы добежать до него, надо через полянку перейти – гладкую, как скатерть. А немцы шпарят по нас, аж земля гудит, и падают, конечно, многие бойцы. А тот солдатик, помню, Митькой звали, вдруг как закричит не своим голосом. Мы оглянулись, видим – командир нашего взвода подбитый недалеко от него корчится, а Митька с криком повернул обратно к небольшому бугру. Мы, ничего не понимая, за ним и во всю глотку: «Ура-а-а!»

Немцы, видимо, подумали, что к нам подоспела помощь, остановились сначала, а потом назад и давай тикать на свою позицию. Отбили, значит, мы таким образом атаку благодаря Митьке. Его, конечно, к награде представили, а он человек верующий, истинный христианин, молиться стал усердно да вздыхать тяжко, вместо того чтобы радоваться. Я в тот вечер заговорил с ним, а он уже успел хватить малость и разоткровенничался:

«Хочу к батюшке пойти на исповедь, что-то на душе муторно».

Говорю ему:

«С чего бы это? Другой на твоём месте радовался бы, ведь ты поступок героический совершил».

А он досадливо махнул рукой, склонился ко мне и шепчет на ухо:

«Да тот героизм, Денисушка, с переляку случается, никакой я не герой. В ту минуту в голове у меня замутилось, не совсем, правда, потому как успел подумать: чем бежать по открытой поляне, лучше на бугорок, там окопчик и кухня полевая вверх колесами лежит, укроюсь, думаю, за ней. Добежал я до той кухни, плюхнулся на землю, гляжу, а вы прёте всем взводом. Ну, думаю, что делать? Не лежать же целёхоньким за той кухней, поднялся да за вами. А как начали меня восхвалять, готов был сквозь землю провалиться, потому что видел, какие бывают герои, сложили они головы – вроде бы оно так и надо. Сняли с учёта, с довольствия сняли и – поминай как звали…»

Ну я, конечно, успокоил Митьку, – говорю, на то она и война, каждому даётся то, что предписано судьбой, а что касается награды, говорю ему, ты заслужил её, потому как, не поверни ты обратно, проиграли бы мы тот бой. – Денис Иванович умолк, а немец глубоко затянулся, пуская кольцами ароматный дымок сигареты.

После короткого молчания Денис Иванович спросил немца прямо:

– Скажите, товарищ, простите, господин офицер, где вы научились так чисто говорить по-русски? Жили в России?

– Нет, немец я почти чистокровный.

– Как это «почти»? – удивился казак.

– Бабушка моя была русская.

– Вот какое дело! Как же вас звать-то?

– Зовите Отто, по батюшке Карлович, по фамилии Лен – всего три буквы. А в России я не жил. Дед мой вывез русскую невесту в Германию. Она и воспитала меня, научила говорить по-русски. Бабушка моя родом из дворян. Жила в Питере, кроме немецкого владела английским, французским, но больше всего любила родной язык. Видимо, тосковала по России. Всё вспоминала родные края и рассказывала мне о них. Вот мне и пригодился теперь русский язык…

– Он бы вам больше пригодился, если бы вы воспользовались им в мирное время, в мирных делах с русскими. Что толку, ежели вы пользуетесь им, когда пришло время меча и огня, – заметил Денис Иванович.

– А тут, папаша, вы не совсем правы. Не владей я русским, не сидеть бы нам вот так – мирно.

– И то верно. Только я не сумлеваюсь, что тут главное не язык, а дух. Русский дух, унаследованный от бабушки, царствие ей небесное! – Хозяин дома перекрестился.

– Но согласитесь, Денис Иванович, чтобы сочувствовать русским, одного унаследованного духа мало. В Германии многие чистокровные немцы не разделяют политику советского строя и искренне сочувствуют русским. К сожалению, они бессильны помочь вам, разве только человеческим обхождением. А умирать, как ваш солдат Митька или самые отчаянные храбрецы, нафаршированные идеями социализма, не хочется. Война эта, думаю, ни вашему брату, ни нам не нужна…

Отто Лен снова глубоко затянулся и молча уставился в одну точку.

– Да, всякие бывают люди, – продолжил ночной разговор Денис Иванович. – Одни умнее, другие – обойдены Богом. И не приведи Господь, ежели тот, кто недобрал ума от рождения, дорвётся до власти!

Бывалый казак всё ещё находился под впечатлением от недавнего поступка, совершённого пьяным офицером в его доме. И говорил дальше осторожнее, подбирая слова:

– В мирной жизни, а особливо когда военное положение, более опасны буйные молодцы. От них страдают и старый, и малый, и обессиленный войной мирянин, и даже самая что ни на есть безвинная животина.

С таким понятием подошёл старый казак к зверскому обращению молодого офицера с котятами. В этом его поступке таился, да, собственно, не таился, а открылся глубокий политический смысл.

– Ваш двоюродный брат вроде бы парень как парень, при чинах и положении. А зло в нём пробудил хмель, но на ком он сорвал это своё зло?

Отто Лен молчал.

– Ведь не котята, а сами люди повинны в таком несчастье, как война. И не простые смертные, а особливо те, кто в советчиках ходят у правителей. Скажем, вы видите, что ваши вожди несправедливо поступают с вами, и уже потому не уважаете их. Они вынудили вас идти войной на нас, и вы идёте, потому как ничего не можете сделать. Но почему, скажите, простой немецкий солдат затаил обиду на нашего вождя? Давайте честно разберёмся, в чём Сталин виноват перед немецким народом. Советское правительство пошло на заключение мирного договора с Германией, торговлю подняли на небывалую высоту. Вагоны пшеницы, хлеба, мяса слали вам, а вы нам – винтики, болтики… Гитлер вместо благодарности пошёл с оружием на нас, русских. И не по-благородному, не по-рыцарски. А как разбойник с кистенём среди ночи тёмной.

– Солдатам рейха не дано права думать так, тем более рассуждать и осуждать дела и политику государства, – заметил спокойно Отто Лен.

– Может, и не дано простым людям такого права, потому как у всякого правительства, помимо открытых дел, есть дела тайные, которые держатся в секрете. А вот думать, прежде чем что-то сделать, нужно всякому солдату.

Немецкий офицер не понял, что сказал ему казак, и вопросительно посмотрел на него.

– Вот вы немец, при высоком чине, дозвольте спросить, за что прогневались на несчастную Аришу? Почему не дали ей выпить за здоровье вашего Гитлера?

– Потому что в её словах, да и во всём облике её сквозила фальшь, заискивание идиотки, – с отвращением произнёс Отто.

– Значит, вы, рассудив, поняли, кто она, эта самая Ариша. А другой – не в меру старательный офицер – принял бы на вашем месте слова Ариши за чистую монету, да ещё в услужение себе взял бы эту, как вы выразились, дуру.

Отто не возразил, а Денис Иванович снова повторил:

– Вот видите, разные бывают люди…

В комнате установилась тишина. Дарья Даниловна давно влезла на печь и прикорнула возле спящих детей. Только двое в доме, беседуя, засиделись допоздна.

3

Суровый декабрь сорок второго… На смену проливным дождям и ливням явились снежные метели. Белым покрывалом накрылась ещё не промёрзлая земля. И лишь там, где тяжёлые колёса машин и гусеницы танков оставили глубокие борозды, снег и грязь стали одним месивом. Днём и ночью огромные грузовые машины с орудиями и боеприпасами спешили в сторону Моздока. Там этот страшный груз превращал всё живое в огонь, гарь и тучи дыма.

Одна колонна покидала казачью станицу, другая в неё въезжала. Переваливаясь с боку на бок, танки и бронетранспортёры с трудом двигались по заболоченным широким улицам. Глохли моторы, и тогда из-под брезента высыпали на землю немецкие солдаты. Бесцеремонно, словно вернулись к себе домой, они входили в казачьи дома на правах хозяев, распоряжались, делали всё, что им заблагорассудится. Настоящие же хозяева, казаки, уже успели привыкнуть к такому их поведению и старались держаться в сторонке – подальше от греха.

Здесь останавливались не только те, кого как свежий резерв, силы подкрепления, бросали очередной порцией пушечного мяса во фронтовую мясорубку, но и те остатки разбитых, потрёпанных, измотанных в сражениях, кого отводили с передовой для пополнения и переформирования. В особенности последних – одичавших и озверелых в кровавой вакханалии – боялись люди. Их сторонились и безропотно позволяли делать всё. Ибо препятствовать таким значило рисковать жизнью. Однако даже эти, вырвавшиеся из пекла огненных схваток, старались не трогать так называемых мирян оккупированной станицы. И не потому, что у них вдруг помягчели сердца. Не потому, что они, побывав в лапах смерти, подобрели душой, нет, большинству из них – механически мыслящих, автоматически действующих после многолетней муштры по австрийскому образцу – просто надо было выполнять предписания фюрера – «быть поделикатнее с туземными племенами Кавказа». Более того, этим слепым фанатикам было известно, что Гитлер даже льстил кавказцам, относя их к благородной арийской расе, а значит, к «высшему сорту» человечества. Знал вождь германского фашизма, что такое Кавказ и кавказцы – разноплемённые народы, населяющие эти горы. Собственно, для этого не надо быть талантливым стратегом. Что такое горы Кавказа, знает каждый школьник, прошедший курс истории. Овеянный легендами, он возвышается преградой на великом пути, ведущем из стран севера к царствам юга. По его извилистым каменным коридорам, через крутые перевалы, граничащие с небесными тучами, по узким полоскам приморского прохода со времён глубокой древности начались великие передвижения народов в ту и в другую сторону.

Подкатывались к предгорьям Кавказа и боевые колесницы Александра Македонского, и монгольская конница с кибитками Чингисхана, и отчаянные наездники с юртами хромого Тимура. Повидали седые вершины Кавказа и закованных в латы аскеров Надир Шаха и Шах Аббаса, и лёгкую кавалерию султанов – Сельджука и Османа. Вступали кавказцы и в единоборство с бесчисленной силой русских самодержцев, перед которыми трепетала Европа. Устоял Кавказ.

Теперь сюда устремил кровожадный взор Гитлер. С берегов Рейна через Кавказский хребет хотел он сделать гигантский скачок к берегам Ганга. В мечтах он уже видел себя во дворце Магараджи в золотом кресле со скипетром в железной руке, с пальмовым венцом на голове, достигшим мировой славы и диктата, потому что, в отличие от Александра Македонского, Чингисхана и Тамерлана, он считал себя способным сокрушить военной техникой современную мировую цивилизацию.

Но фортуна, в которую он, как фаталист, так же слепо верил, как верили в него германские авантюристы от политики и солдафоны, изменила ему. Его судьями и мстителями оказались те народы, кому он в своё время вынес смертный приговор и не смог привести его в исполнение, потому что несокрушимой оказалась сила народов, противостоящая злу фашизма. Позорному пути убийств, насилий и захватов пришёл конец. Тупиками для кровавых путей фашистов стали подступы к Москве, Курску, Сталинграду, Новороссийску. Преградой стал и Кавказ к странам юга. Не суждено было немцам прорваться через Дарьяльское ущелье в Грузию, перепрыгнуть через Терек и пробиться к нефтяному Грозному, а затем через узкую полоску земли, зажатую между Каспием и горами Дагестана, – к заветному Баку, с потоками чёрного золота, которое должно было оказаться в распоряжении рейхсканцлера к 25 сентября 1942 года.

Здесь, под Моздоком, застряла танковая армия фельдмаршала Листа. Разгневанный фюрер сместил не оправдавшего надежд Листа и назначил главнокомандующим этим участком фронта генерал-полковника фон Клейста. Однако и новому командующему не удалось сдвинуть с места имперские силы. Гористые побережья верхнего Терека, высоты у Малгобека, камышовые плавни астраханских степей с интернациональными полками, подкреплёнными холодами суровой зимы, преградили пути «меченосцам новой тевтонской орды», сменившей кресты на свастику.

И вооружённым новейшими видами лёгких горных орудий, оснащённым до мелочей альпинистам-скалолазам, егерям-виртуозам, отменным снайперам горнострелковых дивизий гитлеровской армии штурмом также не удалось овладеть закованными в ледяную броню северными высотами Кавказа. Не перемахнули немцы через заснеженные перевалы на южные склоны в сторону солнечной Грузии, к Черноморскому побережью Абхазии, к нефтяным скважинам Батуми.

И здесь, на высотах Клухора, Маруха, Кара-Кая, Аманауза боевые отряды интернациональных полков стали заслоном на пути фашистов. Кавказ суровее Европейских Альп. Не только огонь автоматов, пулемётов, миномётов и разрывы гранат настигали летящих лыжников и канатоходцев альпийской дивизии «Эдельвейс», но настигали их и снежные обвалы, грозные лавины. Находили безвременный конец отборные горные стрелки и в ледяных объятиях расщелин, и в бездонных пропастях, и в глубоких заснеженных ямах-ловушках. Соскользнув с полированной ледяной глади крутых склонов, разбивались они насмерть об острые выступы и обрывистые скалы. И казалось, не только многонациональные советские воины, но и сама природа заоблачных гор так же, как и защитники Сталинграда, выполняла приказ главнокомандующего № 227: «Ни шагу назад». Видимо, потому и от этих рубежей повернули вспять те, кто годами тренировались в Альпах, готовясь к штурму Кавказа. Бежали они, оставив у подножия гор сотни могильных холмиков с касками, на которых была свастика – чёрный крест с надломленными концами, оказавшаяся роковым «знамением»…

Величайшая битва за Кавказ окончилась очередным поражением фашистов. Не только поверить в это, но, наверное, и представить подобное не мог Гитлер в начале войны, когда его победоносная армия чуть ли не парадным маршем прошлась по странам Европы. Но ещё тяжелее было ему осознавать, что именно в годовщину создания Германской империи, провозглашённой когда-то Бисмарком, один из выдающихся его полководцев – фельдмаршал Паулюс потерпит позорное поражение и будет взят в плен в героическом городе на Волге. И что именно этот город станет поворотным в судьбах Германии и России.

В начале января сорок третьего года станица была освобождена от фашистских оккупантов. Преследуя бегущего врага, не останавливаясь, регулярные части наших войск устремились на Ставрополь и Армавир. Следом двигались тылы и редкие беженцы, которые, несмотря на январские холода, спешили к освобождённым родным очагам, не дожидаясь наступления тепла.

Станичники хоть и вздохнули облегчённо, но, казалось, ещё не пришли в себя – не верили, что не вернутся снова в их хаты захватчики. Несмотря на лютые морозы, слепящие метели, казачки, особенно молодые, выходили к проезжей дороге, шли к железнодорожному полустанку, неся за пазухой горячие, только что со сковороды, пышки из грубого помола, картошку в «мундире», горшки топлёного молока. Спрашивали, нет ли простуженных, ослабших в пути. Иногда поезда не задерживались, а только замедляли ход, тогда бабы совали бойцам в руки то, что отнимали от себя и детей, на ходу, кому попало. Свои ведь, чьи-то сынки, отцы, мужья. Какая разница, главное – свои…

Ни одна из казачек не признавалась, что, встречая колонны машин, поезда, эшелоны, лелеет слабую надежду – вдруг встретит того, по ком извелась, истосковалась, от кого не было вестей, кого не переставала ждать и верила, что вернётся.

Среди немногих, торопящихся вернуться в свои освобождённые города и сёла, оказался и табор цыган. Но эти современные степняки-кочевники не проехали мимо станицы, а встали табором на её окраине. Надо сказать, что цыганам некуда было спешить. Свои очаги и свой немудрёный скарб они везли с собой в любое место, разумеется свободное, и там, ночуя под открытым небом, был их родной дом.

В то же время их нельзя считать космополитами, ибо у них есть кочевые пределы. Ну, скажем, одни из цыган кочуют в донских степях, другие в кубанских, третьи – по Украине. Бывают, конечно, случаи, когда цыгане уходят за границы своих кочевий по какой-нибудь причине. Например, в данном случае табор этот загнала в предгорья Кавказа война. Однако дальше Гудермеса – где селилось Сунженское казачество – табор не продвинулся. Но это не значит, что они отказали себе в посещении дагестанских городов в поисках заработков. Их визиты в горную республику носили характер случайный, разведывательный, и не всем табором, а в отдельности, группами по железной дороге, к тому же без билетов и пропусков. Какой может быть билет для цыгана или цыганки, а тем более с грудными детьми или малышами, державшимися за широкие юбки матерей. И кондукторы, и представители железнодорожной милиции гоняли их только для видимости. И самое большое, что всерьёз могли потребовать от них, – это справку о санобработке, потому что сыпнотифозная вошь была не менее опасна, чем бомбёжка. С последним требованием цыгане соглашались, и даже с удовольствием. В железнодорожных баньках можно было враз избавиться от такой неодолимой для цыган напасти, как вошь, а также отмыть почерневших не столько от солнца и ветра, сколько от грязи цыганят, да и кости свои попарить до пота.

Город не село. Спрос на работу цыганских кузнецов, естественно, в станице или хуторе больше, чем в городах. На станичных базарах цыганам легче было сбыть сработанные ими лопаты, вилы, ухваты, щипцы, топоры, молотки, серпы, косы, подковы, гвозди, кочергу и прочий кустарный товар. Но и он бывал ходовым только в определённое время, скажем, в течение двух-трёх недель весной и столько же осенью. Потом спрос на них падал и приходилось цыганам перекочёвывать в другое место, дальше от юга. Возле крупных, отдалённых от городов селений табор мог оседать и на большее время, особенно в зимнюю пору. Не только мастеровым с походной кузницей, но и женщинам-цыганкам могла найтись работа лёгкая, особенно в военное время, когда люди снова вернулись к вере в Бога, искали утешения в молитвах, а то вдруг начинали верить снам, приметам и всяческим гаданиям.

Даже шустрая, легко приспосабливавшаяся ко всяким условиям цыганская ребятня и та могла заработать копейку-другую или горстку кукурузной муки задорной пляской или пением злободневных частушек в рыночных рядах или на улице.

С приходом цыган станичникам становилось оживлённее и веселее, хотя замки на двери приходилось вешать покрепче – на всякий случай…

Небольшая рыночная площадь на окраине станицы по воскресеньям наполнялась народом. Сюда стекались не только станичники, но и казаки соседних хуторов. Съезжались горцы из ближайших аулов Чечни и Ингушетии, из Осетии, чтобы повыгоднее продать зерно, кукурузную муку, картошку, сушёные лесные груши и яблоки, шиповник и ягоды. Охотники привозили сюда мясо диких кабанов, сайгаков, дроф, прочую дичь. Надо сказать, что торговые ряды за годы войны заметно оскудели, продуктов не было, зато шумная барахолка пестрела разным товаром.

Чего здесь только не было! Состоятельные казачки стояли в тесных рядах, держа на руках шубы, старинную одежду, шали, ткани, пропахшие махоркой и нафталином, но сохранённые до чёрного дня с николаевских времён. Старьёвщики занимали отдельные ряды. Разложив на земле начищенную и отглаженную старую рухлядь, они громче других зазывали покупателей, расхваливая свой товар. Спекулянты-мешочники вели себя тише, стараясь не обращать внимания на себя, продавали ходовые отрезы шёлка, коверкота, бостона и хорошую обувь, спрос на которую был большой, в особенности у горцев. Чуть дальше ряды были скромнее – здесь предлагали посуду, изделия из металла, вплоть до ржавого гвоздя, который тоже мог сгодиться в хозяйстве.

На задах кучковались цыгане-ковачи со своим товаром – лопатами, вилами, топорами, щипцами, рогачами для горшков и чугунков, косами, серпами, прочими изделиями из железа и меди, пользующимися спросом на селе.

Много вертелось здесь и торговцев, и много покупателей, но были и праздношатающиеся – любители потолкаться, поглазеть, пощупать, прицениться, даже к тому, что им было не нужно. Для некоторых барахолка была местом, где можно было показать себя и поглядеть на других, ну вроде бульвара для гуляний в воскресный день. Здесь же можно было услышать о происшествиях и поболтать о разных новостях…