Buch lesen: «Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника»

Schriftart:

Об авторе

М. Агеев – псевдоним.

Носитель его – журналист-международник, более 15 лет проработавший в Латинской Америке корреспондентом Агентства печати Новости и «Комсомольской правды», затем корреспондентом РИА Новости там же, заслуживший на этом поприще премию Союза журналистов СССР, когда он, СССР, ещё существовал. Впоследствии автор трудился пресс-секретарём председателя Государственной Думы РФ, подвизался в «пиар», в различных российских и зарубежных СМИ, а в настоящее время преподаёт на факультете журналистики РГГУ. В разные годы было издано несколько книг автора, связанных так или иначе с Латинской Америкой, о Сальвадоре Альенде, о никарагуанской революции, о путешествиях по континенту… Книги, принадлежащие его перу, издавались также в Японии и Мексике.

Член Союза писателей и Союза журналистов России.

О книге

Эта книга вовсе не роман и не беллетризованная биография журналиста-международника Петра Сергеевича Завадского, никому неизвестного, да и, признаться, не существовавшего никогда в реальном мире. Здесь собраны под одной «крышей» повести о разных временах, разных обстоятельствах и разных людях. Общий для всех повестей главный герой, скорее, условность, чем стержень, на который нанизывается единый сюжет, – ведь он, этот главный герой, тоже разный, меняющийся под гнётом лет, под ударами судьбы и по произволу автора.

Писатель, хотя бы из вежливости, обязан сомневаться в художественных достоинствах своего труда, душить в себе рвущееся наружу тщеславие и, поставив финальную точку, восхищённо восклицать: «Ай, да автор, ай, да сукин сын!» так, чтобы его никто не услышал. Единственное достоинство этой книги, о котором автор может сказать в полный голос, заключается в том, что в ней достаточно откровенно описываются жизненные сферы, события и ситуации ранее, да, впрочем, и сейчас тоже, малоизвестные, засекреченные, недоступные людям, не вхожим в ту профессиональную среду, где обитает П. С. Завадский.

Повести, составляющие книгу, можно читать подряд или, если станет скучно, выборочно, или бросить на середине: читатель вправе поступать как ему угодно, книга написана для него, а образ главного героя при этом ничего не теряет. Ведь в книге нет хронологии и сквозного сюжета.

Автор

Необходимое предисловие

Всё, что следует ниже, вовсе не роман и не беллетризованная биография журналиста-международника Петра Сергеевича Завадского, никому неизвестного, да и, признаться, не существовавшего никогда в реальном мире. Эта книга – собранные под одной «крышей» повести о разных временах, разных обстоятельствах и разных людях. Общий для всех повестей главный герой, пожалуй, скорее условность, чем стержень, на который нанизывается единый сюжет, – ведь он, этот главный герой, тоже разный, меняющийся под гнётом лет, под ударами судьбы и по произволу автора.

Писатель, хотя бы из вежливости перед читателем, обязан сомневаться в художественных достоинствах своего труда, душить в себе рвущееся наружу тщеславие и, поставив финальную точку, восхищённо восклицать: «Ай, да автор, ай, да сукин сын!» так, чтобы его никто не услышал. Единственное достоинство этой книги, о котором автор может сказать в полный голос, заключается в том, что в ней достаточно откровенно описываются жизненные сферы, события и ситуации ранее, да, впрочем, и сейчас тоже, широко не известные, засекреченные, малодоступные людям, не вхожим в ту профессиональную среду, где обитает П. С. Завадский.

Автор

Все ситуации и персонажи книги являются вымышленными. Если вдруг обнаружится их совпадение с реальностью, следует расценивать это исключительно, как случайность или плод фантазии и работу воображения. На подобные совпадения не стоит обращать внимание или придавать им излишнее значение.

Повесть I. Начало – хаханьки судьбы

Петру Сергеевичу Завадскому удивительно везло в жизни. Долго и по-крупному. Пётр Сергеевич, а в те далёкие годы, о которых пойдёт здесь речь, ещё просто Петя, впервые осознал своё везение на пятый день службы в армии, когда ротные «деды» занялись пропиской молодняка, и задницы новобранцев зазвенели, захлопали и затрещали под гвардейскими ремнями из натуральной кожи, как боевые стяги под ураганным ветром битв и сражений.

Каждый посвящаемый в благородное воинское братство должен был чётко выйти из строя, назвать себя, скинуть штаны и перегнуться через табуретку. По обеим сторонам этого своеобразного эшафота стояли «деды», накручивая на кисть широкий солдатский ремень. Пряжками, правда, не били, так что снежно-белые, цвета девичьей невинности кальсоны новобранцев сохраняли фабричную, ещё не осквернённую армейской прачечной, чистоту. Молодецкая забава уже почти докатилась и до Пети, уже стоял он в строю ни жив, ни мёртв, ибо твёрдо решил на алтарь дедовщины не отдаваться; и будь, что будет.

Мысли его при этом напоминали стадо кенгуру – мчались, толкались, прыгали и пылили неимоверно. Сумятица полная. Однако общее направление Петины мысли в те критические моменты выдерживали:

«Не дамся! Помнут, конечно! Сильно… Накостыляют! – Метался Петя. – Или позволить? Ну, протянут раз пяток… Нет, не хочу! С битой жопой ходить… А другие-то ходят! Ну, и пусть ходят… Не дамся! Драться? Нет… пускай так бьют. Или дать сдачи? Пару раз врезать… Нет! Держаться и молчать. Через табурет не гнуться. Пусть бьют. Не убьют же до смерти! А если убьют? Бежать? Куда? Нет, не удрать…»

В самый разгар этих лихорадочных и бестолковых размышлений, когда Петя, зажмурив глаза и сжав кулаки, готовился с достоинством принять позор себе и своему заду, появился вдруг дневальный и увёл его в канцелярию роты. Так, наверное, ангел уносит из судилища к райским вратам душу грешника, прощённого высшим трибуналом.

Петра Завадского, ещё не принявшего присягу, но уже рядового, в необмятых, твёрдых, будто водосточные трубы, яловых сапогах, вызвал старший лейтенант Вдовин, ротный командир. Разумеется, ротному было плевать на честь и достоинство Петиного седалища. Напротив, старлей, скорее, предпочёл бы пропустить его через очистительную процедуру посвящения. Но Петю срочно затребовал комбат – так встали звёзды. Петины звёзды устроили отпрыску командира батальона назавтра контрольную по английскому. Для отпрыска это расположение светил означало неизбежный и сокрушительный по своим последствиям провал – с английским дела у него обстояли плохо, а точнее совсем никак.

Конечно, майор не сдавался, он честно пытался вложить в сыновнюю голову собственные знания языка маршала Монтгомери. Однако и вкладывать было особенно нечего, и вложить не вышло. Процесс получения лингвистических знаний у майорского отпрыска проходил трагически и нервно. Он лил слёзы, нудил и вздрагивал, обнаруживая полную неспособность воспринимать что-либо. Комбат постоянно и не всегда успешно боролся с желанием дать сынуле по голове, и в тот день он сумел устоять перед искушением лишь потому, что вовремя вспомнил о новобранце, которого взяли в мотострелки из московской английской спецшколы. Майор, листая личные дела в строевом отделе, ещё удивился: «Как же эта фря столичная в пехоте-то оказался? Надо, чтоб показали ему, как Родину любить!» Удивился, плечами пожал, да и забыл. А вот сейчас вспомнил.

За несколько часов Петя сумел внушить майорскому отпрыску английского на твёрдую тройку. Комбат, может быть, впервые в жизни задумался о пользе, которую интеллигенция способна приносить людям. Нехарактерная для майора задумчивость для Пети обернулась улыбкой судьбы. Правда, улыбка эта слегка походила на оскал, но и она была чудо, как хороша, на лице Фортуны, одетой в защитную офицерскую диагональ.

Петя принял присягу, получил в качестве поноски и личного оружия тяжеленный, как палица Ильи Муромца, ручной пулемёт Дегтярёва – РПД – и начал постигать уставные нормативы любви к Родине. Однако у него, в отличие от всего остального гвардейского батальона, появилась отдушина: несколько часов в день, вместо достижения патриотических оргазмов на плацу, полигоне или в казарме, он проводил в обстановке человеческого жилья. Иногда его даже угощали домашним обедом, а уж чай с сушками он пил неограниченно. И пусть майорский сынок был хамоват, злобен и туп, учить его английскому было приятней и легче, чем месить грудью, животом и коленями жидкую, холодную грязь полигона.

Майор через год сделался подполковником и заместителем командира полка по строевой. Петя за успехи в педагогике был произведен в младшие сержанты и переведён писарем в полковой штаб. Этот стремительный карьерный взлёт стал полной неожиданностью для рядового Завадского. Несмотря на старания отцов-командиров, классного мотострелка из Пети не получалось, чего уж там. Однако английский он, благодаря занятиям с офицерским недорослем, за два года службы не забыл и, демобилизовавшись поздней осенью, следующим летом смог поступить по армейской льготе в элитный московский инъяз.

Подобные подарки судьбы стали вехами, по которым легко отмерялись начальные этапы Петиной жизни – от службы в армии до загранкомандировок в разные интересные страны. Везение это продолжалось долго. Другой бы насторожился. Однако Петя не тревожился по-поводу столь затянувшейся благосклонности провидения. Жизненное легкомыслие и природное добродушие отличали его в те годы. Да и комплекс незабвенного, милого и понятного русскому сердцу Ильи Ильича Обломова отягощал Петин характер, пусть и не полной мерой.

Он не был ленив той всепоглощающей русской, славянской ленью, когда хоть трава не расти. Абсолютная лень неизбежно обеспечивается грехом: ложью, подлостью, преступлением, предательством… Невозможно весь век ничего не делать, оставаясь при этом порядочным человеком. Нет, Петя Завадский о душе заботился и откровенным бездельником, и воинствующим лодырем не был. Но и на дело никогда из поднебесья камнем не падал, не рвал работу жадно, с орлиным клёкотом, когтями и клювом, торопливо заглатывая куски и грозно посматривая по сторонам – не отняли бы! Трудился и жил Петя с чуть заметной ленцой, со вкусом, себе в удовольствие. Карьера его бежала в гору легко, без надрыва и без особых усилий с его стороны, сама собой.

Потому, наверное, и не всполошился Петя Завадский относительно своего затянувшегося везения. А оно кончилось вдруг и сразу. По странной случайности, поворот Фортуны филейными частями к Пете совпал с крушением Советского Союза и всей прошлой жизни, так хорошо для него сложившейся, ставшей привычной и уютной.

Но это – потом, ближе к финалу этой книги. Пока же, на первых её страницах, Петя, ещё не успевший набрать морального и физического веса для величания Петром Сергеевичем, предстаёт баловнем судьбы, везунчиком и добрым малым, с которым, если и происходили неприятности, то исключительно по недоразумению или собственному его недомыслию.

Стук дятла в городе не слышен

Больше всех суетился у стола Вася Солодовников. Он всегда необыкновенно оживлялся, когда дело приближалось к выпивке, хотя происходил из старой, дореволюционной московской семьи. Почему-то считается, что до революции пила только дворня, и в хороших старых семьях пьяниц не было. Вася Солодовников опровергал это дискриминационное заблуждение. Он любил выпить. Поесть Солодовников тоже любил, но яства воспринимал преимущественно как закуску. Сейчас он похотливым котом ходил вокруг столешницы, потирал руки и нетерпеливо хихикал.

Отмечали возвращение Пети Завадского, завершившего стажировку в Мексике. Из свежей редакционной поросли Петя был первым, кто провёл целых три месяца в капитализме. Пусть развивающемся и экзотическом. Пусть не очень долго. Гагарин тоже до двух часов в космосе не дотянул. Главное, он был первым, а потом пошло-поехало. После Петиной стажировки надежды юношей непередаваемо окрепли. Сказка, как ей и положено при социализме, стала былью и обрела конкретные материальные формы. При желании её можно было даже пощупать.

Собраться, как всегда, решили у Юрки Крюкова – жил он недалеко от редакции, у Трубной. Пешком минут семь. Сейчас говорят «в шаговой доступности». До московской Олимпиады Агентство размещалось в особняке за кинотеатром «Россия» на Пушкинской. Квартира у Юрки была тоже подходящая: большая и отдельная, в бывшем доходном доме с крепостными стенами и четырёхметровыми потолками. Обитал Юрка в хоромах вдвоём с женой – весёлой и заводной хохотушкой Галиной, – и потому постоянно подвергался редакционным набегам. Собираться у Крюковых было удобно. Опять же, метро рядом. Вот и собирались. А Крюковы и не возражали, наоборот, только рады были. Искренне.

Ждали Игоряшку Парамонова. Две редакционные секретарши, Катя и Валя, которых неизменно приглашали на вечеринки за неимением дам в собственном отделе, громко возмущались и фыркали. Остальные злились молча. Ну, Игоряша! Ушёл из редакции с общественными деньгами раньше всей компании минут на сорок. И до сих пор где-то носит его, кружит и колбасит. А без него начать не получается – за водкой в редакции бегал только он, никому не доверяя этой святой обязанности.

Томились.

Вася Солодовников незаметно кусовничал у стола.

Наконец Парамонов появился, грустный, унылый, безрадостный.

– Мужики, «Столичной» нет! – Убитым голосом провозгласил Игоряша от дверей.

Лица у всех упали. В Москве приличные компании до употребления одеколона в ту пору ещё не опускались, но перебои с водкой уже бывали. Приходилось заменять её всякой гадостью. Кубинским ромом, например. Вот и сейчас все подумали плохое.

Игоряша выдержал драматическую паузу. Он, вообще, был большой затейник. Значительно и гордо задрал рыжеватую жидкую бородёнку, обвёл мизансцену лукавым взглядом. Ещё чуть потянул.

Нервы собрания натужно гудели…

– Но есть «Русская»! – Торжествуя, Парамонов устремил согнутый крючком перст в потолок.

– Убью гада, – прошептал потрясённый и перенервничавший Вася.

Потомок московских разночинцев, Солодовников полагал невозможным кощунством пить ром или венгерский ликёр под солёные огурцы, селёдку и варёную картошку, которую только что внесли и она, жёлтая от тающего на ней масла, исходила паром на столе. А запах! запах от неё шёл божественный! Неповторимый! Как же без водки-то!

– Пять бутылок беленькой и портвешок для девушек, – уже спокойно, без сюрпризов, отчитывался Игоряша, бережно выставляя на стол содержимое потрёпанного старомодного портфеля с медными уголками.

Все оживились, началась суета по рассадке. Творческие юноши стремились усесться рядом с Катей и Валей. Юноши петушились, спорили, размахивали руками и пытались оттеснить друг друга подальше от двух прелестниц. Валя закатывала глазки, испуганно ахала и теребила налаченную чёлку, отчего та распадалась игольчатыми прядями. Катя, закинув одну красивую ногу на другую, не менее красивую, невозмутимо курила, изображала женщину-вамп и чуть презрительно посматривала на резвящийся молодняк.

Обе были динамо. Во всяком случае, рекрутам международной журналистики, работавшим в Агентстве зарубежной печати кто второй, а кто третий год, от них никогда ничего не перепадало. Поэтому толкотня вокруг девушек, намёки на кобеляж, Валины ахи и Катина невозмутимость были лишь частью повторявшегося от сборища к сборищу ритуала.

Пьянка и дальше катилась по раз навсегда заведённому сценарию: тосты, крики и остроты… салат «оливье» и квашеная капуста от хозяйки дома… картошка, селёдка, придавленная кольцами лука… «любительская» варёная колбаса, круглая, розовая, с белыми бородавками жира… выпивка и кофе. Складчина. Как водится, пили обильнее и чаще, чем закусывали. Кто-то уже курил, стряхивая пепел в тарелку, кто-то тянулся оглаживать под столом Валины и Катины колени, получая энергичный отпор там же, под столом.

Ближе к середине застолья эффектно появилась, приковав к себе взоры и внеся мгновенье тишины, непосредственная начальница всего этого молодняка, зав. мексиканской редакцией, неотразимая и роскошная женщина Инга Колокольчикова. Выпив пару рюмок и перекинувшись парой слов, она исчезла так же эффектно, как и появилась – с минутой тишины.

Петя начал было рассказывать о стажировке, о Мексике, о своих впечатлениях и ощущениях; говорил цветисто и выспренно, но его не слушали – каждый кричал своё. Как повод для междусобойчика Петя уже сработал и больше никого не интересовал.

Скинулись ещё. Игоряша побежал за водкой и вернулся с добычей…

Погасили свет, начались танцы; Катя холодно и отстранённо двигала бёдрами, не вынимая изо рта сигареты; Валя трудно топталась на одном месте и, напрягая сильные руки, удерживала партнёра на пионерском расстоянии. Мука читалась на её лице. Галка не танцевала – суетилась по хозяйству. Незанятые в танцах по причине нехватки партнёрш пили на широком, с каменными балясинами балконе.

Скинулись опять. Игоряша опять побежал за водкой и опять вернулся с победой. Но пирровой – пришлось тормозить таксиста и покупать втридорога.

Потом долго провожали редакционных прелестниц, многословно и витиевато прощались, беспричинно и громко хохотали, лезли на прощальный поцелуй. Девушки уворачивались. Хитрован Игоряша уехал с ними – он всегда на что-то надеялся и никогда сразу не отказывался от задуманного. Уехал ещё кто-то. Большинство же остались дожидаться утра, допивать и трендеть за жизнь, переместившись на кухню. Вася Солодовников спал, положив лицо на заляпанную жирными пятнами скатерть. Спящее Васино лицо излучало абсолютное, незамутнённое и прозрачное, как стакан водки, счастье. На него не обращали внимания. Трендели.

В те времена бытовые, амурные, политические и общемировые коллизии обсуждались на кухнях. Только там достигалась необходимая для ожесточённых споров откровенность позиций, только там алкогольный градус перегонялся в полемический задор и каждый не просто хотел, но жаждал облегчить душу, выкрикнуть, проорать свою правду. Единственно правильную и верную. На кухне ругались насмерть и дружили на всю жизнь. На кухне ниспровергали и вставали грудью на защиту. На кухне рождались идеи и гении. Вызревали недовольства. Росли диссиденты. Находили понимание поэты. Это крошечное пространство малогабаритных «хрущовок» вмещало миры и галактики.

Странно, горячо, взахлёб жили тогда. Удивительное и противоречивое было время.

* * *

Тогда ещё не знали гламура и «чмоки-чмоки». Стяжать, богатеть и воровать считалось неприличным, а в особо крупных размерах – так и вовсе предосудительным и подсудным. Мораль была крепка, незамысловата и опиралась на десять заповедей Господних, сведённых в «Моральный кодекс строителя коммунизма». Дети высших чиновников воспитывались и обучались на родине; профессия журналиста входила в десятку самых престижных, а журналисты-международники и, вообще, были сродни небожителям. Английские слова ещё не употреблялись с тамбовскими фонетическими особенностями, а, как того требуют здравый смысл и элементарная логика, переводились на русский. Killer, например, назывался «наёмным убийцей», каковым и являлся на самом деле; manager именовался «управленцем» – тяжеловатое словечко, конечно, но ведь всё лучше, чем «менеджер»; без понятий flash mob или gay community как-то обходились. Да и заказные убийства случались тогда, по всеобщему убеждению, только с итальянскими судьями и американскими президентами. Наивное, сентиментальное и слегка глуповатое время.

Вот именно в такие времена и в такой стране одаривала судьба своими ласками Петю Завадского. Разумеется, никто не может сказать: «точно в такой стране и точно в такое время» – у каждого из нас своё собственное видение той эпохи и собственное толкование прошлых событий. Вот, к слову, сейчас Пётр Сергеевич часто вспоминает праздники своего детства. Говорят, это естественно – скатываясь под горку, лелеять в памяти картинки и ощущения детской поры, когда стоял ещё у самого подножия и с замиранием сердца смотрел вверх – вот это гора в полнеба! И не то, чтобы Пётр Сергеевич специально или как-то искусственно, волевым усилием, вызывает образы детства и отрочества, нет, они приходят сами, нежданно. Вдруг необъяснимо, ниоткуда всплывёт умильное или стыдное, грустное или радостное, светлое… Особенно часто случается это, когда остаётся Пётр Сергеевич один на один с собой, когда нет никого рядом, да никто рядом и не нужен – в ванной, например, или в грибном лесу.

В детстве он жил в подвале старого, дореволюционного дома на 1-й Брестской. Через проходной двор шумела главная в Москве улица Горького, на которой для Пети всегда были уготованы маленькие радости.

Магазин «Пионер», полный всяких конструкторов, фонариков, походных палаток, перочинных ножичков, настольных игр и прочих необоримых соблазнов. В «Пионере» есть на что посмотреть и что потом выканючивать у родителей. Магазин «Динамо», где продавались спортивные снаряды, велосипеды, мячи, футболки… И рапиры! И спортивные ружья! И пневматические пистолеты! В Оружейную палату не попасть, а «Динамо» – рядом! Сколько раз представлял Петя совсем нетяжёлую, волнующую тяжесть пистолета в кармане… Налетают на него враги… Нет, лучше на него с ребятами, с Лёшкой, с Эдиком, с Мишкой Розенфельдом по прозвищу Рейсфедер… Ну, и чтобы Ленка Клопова там была, конечно… Налетают на них фашисты… А он, Петя, выхватывает свой пневматический… Пах-пах! Валятся, как подкошенные… Фашисты, естественно… А Ленка на него смотрит и восхищается… А он гордо мимо… И ребята уважают…

Дом детской книги с читальными залами – там обитала ещё не початая Петей мудрость, там давали краски и пластилин, можно было рисовать и лепить собственные иллюстрации и выставляться в огромных витринах, выходящих на улицу Горького. Ещё на углу Васильевской располагалась булочная, где сладко пахло ванилью и кофе, а под стеклом раскладывались необоримой красоты торты, мармелады и зефиры. Зайти, посмотреть, подышать сладким запахом… У Белорусской был рыбный с огромным аквариумом, в котором постоянно плавали печально-ленивые, равнодушные рыбы с разверстыми ртами и выпученными глазами…

Каждое из этих мест дарило Пете радостные и беззаботные ощущения, будоражило фантазию – это были маленькие праздники. Личные Петины карнавалы. Родители, разумеется, запрещали торчать в магазинах, глазеть без дела на витрины, или пропадать часами в читальном зале в ущерб урокам. Приходилось воровать. По пути из школы Петя забегал в «Динамо» или в «Пионер», на Васильевскую или к Белорусской площади, крутился часик, воображал себе всякое, прикидывал, чего бы купил… А дома врал про неожиданное пионерское собрание. Здорово, конечно, однако настоящий праздник был другим.

Настоящий праздник был для всех-всех, для каждого. Он заполнял собою и Петю, и тёмный, сырой подвал, в котором Петя жил, и все проходные дворы на улицу Горького, и весь город, всю страну, весь мир. Такой праздник наступал три раза в год.

Седьмого ноября, первого и девятого мая хриплые голоса репродукторов-колокольчиков, развешанных на столбах, врывались в московскую рань. «Не спи, вставай, кудрявая…», «Утро красит нежным светом…». Радостные дикторы, бодрые дунаевско-покрассовские марши, громы ансамбля песни и пляски Советской Армии… Музыкальное эхо отскакивало от блестевших отражённым небом окон, от стен домов и возвращалось в ущелья улиц бравурной какофонией. Белые буквы на красных полотнах, бумажные цветы, флаги по углам домов, портреты суровых дядек в пиджаках. Пирожки с повидлом и эскимо в серебряной фольге… Разноцветные, липкие петушки на палочках… Прыгучие, набитые опилками, раскрашенные африканскими колерами мячики на резинках… Истерично-громкие «уйди-уйди», выстреливающие бумажными языками… Всё, решительно всё радовало, веселило, казалось лёгким и добрым. Всё было доступным в эти дни.

И самое-самое! Главное! Грандиозное, забирающее дух спазмами счастья… Танки, ракеты, тягачи, бронетранспортёры! Колонна военной техники в очереди на парад. От Белорусского вдоль улицы Горького, теряясь головой где-то далеко за Маяковкой. Дремлющим драконом стояла колонна с заглушёнными моторами посреди пёстрого, бурливого и шумного моря. Бугристая, крашенная яркой зеленью, тяжёлая даже на глаз броня… Запах соляры… Чёрные комбинезоны и шлемофоны… Сильные руки, вздымающие тебя на звонкую под каблуком сталь… Можно даже чуть-чуть постоять, ухватившись за поручни на башне… Посмотреть сверху на плывущие мимо людские гольфстримы, на сине-красные линейки милиции, отделяющие колонну от праздничных волн… Каким большим, каким высоким и сильным представляешься себе, когда под ногами эта тяжкая, эта несокрушимая, эта страшная в своём немом спокойствии мощь! Восторг… Счастье…

Эти праздники, вернее, эти ощущения праздника, закончились вместе с детством. Нет, раньше. Они закончились, когда, по хрущёвской программе ускоренного строительства жилья, семья переехала в малогабаритные хоромы в тмутаракань, на дальнюю оконечность Хорошёвского шоссе, под Серебряный бор, в местность, которая звалась 76-й квартал. С тех самых пор Петя смотрел праздники только по телевизору. Мама варила кофе и пекла сладкие пироги, в квартире появлялись запахи, похожие на благоухания булочной на Васильевской. Пете делалось грустно. Но квартира была светлой, с балкона просматривался огромный двор, образованный каре пятиэтажек, а у Пети появилась своя собственная, хоть и малюсенькая, комната. И он, в конце концов, смирился с потерей праздничных ощущений.

Наверное, по какому-то, ещё пока не открытому, всемирному закону сбалансированности бытия, судьба впоследствии решила компенсировать ему эту потерю. Или вознаградить за смирение и безропотность, с которыми Петя принял её. Правда, он окончил школу с весьма скромными успехами, пролоботрясничал и не поступил в институт. Тут уж судьба, видно, оказалась бессильной, дала осечку на лени и легкомыслии. Потом были армия, поступление на переводческий факультет московского инъяза, учёба без срывов, без академических отпусков, отчислений и восстановлений; были стройотряды и комитет комсомола, отмеченный комиссией диплом… И всё это время судьба не прекращала дарить Петю ласками и улыбаться ему в тридцать два зуба.

Особенно призывную и соблазнительную гримасу изобразила она, встретив Петю на пороге большой жизни. Как-то сразу и беспроблемно повезло ему попасть в очередь на закалку характера и подготовку к зарубежным стрессам. В Советском Союзе очереди возникали моментально и повсеместно, по любому поводу и без повода тоже. Скажем, за картошкой. Но были такие, куда и встать-то уже считалось удачей – с ночи записывались и «чернильным» карандашом номер на ладошке рисовали. За итальянскими осенними сапогами, к примеру. Очередь же за границу была, и вообще, избранной. Даже хвост на покупку автомобиля не мог с ней сравниться, даже списки желающих приобрести жилищный кооператив. Ставили туда тихо и незаметно, без шума и чернильных номеров. Попасть в жидкие ряды «выездных» означало получить от судьбы поцелуй взасос.

Давний и совсем не закадычный приятель Петиного отца работал в Агентстве зарубежной печати «Вести», единственном в СССР механизме внешнеполитической пропаганды и информации. Агентство имело свои бюро и представительства в 140 странах, где сотни зарубежных корреспондентов и редакторов скрипели перьями и суетились во славу советского строя. Потому Агентство считалось местом редким по сочетанию перспектив, элитным, «выездным». Пределом мечтаний. Естественно, для человека «с улицы» было оно недостижимым. Полностью и безоговорочно «блатным» было Агентство. Устраивали в него «своих» по родству, по знакомству, по рекомендации сверху – «по блату». Сама Галина Брежнева, дочь генсека, работала в одной из его редакций. Петя видел её в коридорах. «Смотри, смотри! Дочка Брежнева!» – Агентский старожил дёрнул Петю за рукав и показал кивком головы на кряжистую, стремительную даму с резким, несколько даже вульгарным, но красивым лицом. Потом Петя часто встречал её и почему-то каждый раз улыбался. Невольно. Однажды она подмигнула в ответ на его улыбку. Петя потом мучился несколько дней. Никак не мог решить, что бы это значило. Говорили, что она серьёзно пьёт и что ей закрыт долгосрочный выезд зарубеж. Смешно – Галину Брежневу не выпускали за границу! «Долгосрочка», должность заведующей бюро Агентства где-нибудь в Париже или Брюсселе были ей заказаны! Разумеется, не по причине пьянок и адюльтерных скандалов, преследовавших её постоянно, а исключительно по соображениям государственной безопасности. Дочь генсека тоже была жертвой строгих правил КГБ. В определённом смысле.

Приятель тот когда-то давно задолжал что-то Петиному родителю. Конечно, не деньги, нечто не материальное – доброе к себе отношение, помощь в работе, может быть, заступничество… Уже и не вспомнить за давностью. Оказался он порядочным человеком: захотел долг вернуть, пусть и много лет спустя. Птицей высокого полёта он, правда, не был, однако, проработав в Агентстве полтора десятка лет, отлично знал все ходы-выходы: кого умаслить, с кем в ресторане посидеть, кому плитку для ванной достать… Умаслил, посидел, достал… Помог, словом. Очень важно человека на первую ступеньку карьерной лестницы подсадить, дальше он уж сам вверх карабкаться сможет, если таланты позволят. Но самостоятельно взобраться на первую ступеньку не всякий способен, даже очень талантливый.

Так Петя вместе с дипломом получил официальное распределение – железную гарантию реализации права на труд именно на агентской, заграничной ниве. По советским законам, молодого специалиста с нужной бумажкой на руках не могли не принять именно туда, куда распределили. И стал Петя журналистом-международником. Не сразу, конечно. Сначала ума-разума набирался на специальных курсах, потом в главной редакции Латинской Америки.

Регион определила ему пожизненно всё та же судьба, воспользовавшись агентским управлением кадров. Естественно, Петиного мнения никто не спросил и не учёл. Кого оно может интересовать, мнение неофита, не сына, не зятя и даже не племянника? И уж, само собой, никому неинтересны его желания. Неизвестно, на какой части света остановился бы сам Петя, предоставь ему провидение возможность выбора. Однако, после зачитанных в отрочестве до дыр Томаса Майн-Рида, Густава Эмара, Генри Хаггарда, Латинская Америка очень даже устроила Петю. Судьбе он не пенял. А позже, когда прикоснулся к этому древнему, яркому, бесконечному космосу, благодарил её милость неоднократно. Латинская Америка пришлась ему как влитая, как лайковая перчатка по руке.