Голубой замок

Глава I

Если бы то майское утро не выдалось дождливым, вся жизнь Валенси Стирлинг сложилась бы иначе. Она вместе с семьей отправилась бы на пикник тети Веллингтон по случаю годовщины ее помолвки, а доктор Трент уехал бы в Монреаль. Но был дождь, и сейчас вы узнаете, что произошло из-за этого.

Валенси проснулась рано, в безжизненный, безнадежный предрассветный час. Она плохо спала. Если вам завтра исполняется двадцать девять лет, вы не замужем и живете в обществе и семье, где незамужние – это те, кто не сумел заполучить мужчину, неудивительно, если вам плохо спится.

Дирвуд и Стирлинги давно отнесли Валенси к безнадежным старым девам. Но саму Валенси никогда не покидала пусть жалкая, стыдливая, маленькая, но надежда, что романтическая история еще ожидает ее – вплоть до этого ужасного дождливого утра, когда она проснулась, осознав, что ей двадцать девять лет, и она не нужна ни одному мужчине.

Да, именно эта мысль ужалила её. Валенси не слишком переживала из-за своего положения. Более того, она считала, что быть старой девой отнюдь не хуже, чем женой дяди Веллингтона или даже дяди Герберта. Ей терзало то, что у нее никогда не было выбора. Ни один мужчина никогда не желал ее.

Она лежала одна в бледно-сером сумраке, едва сдерживая слезы. Она не отважилась заплакать так, как хотелось, по двум причинам. Она боялась, что плач может вызвать новый приступ боли в сердце. Приступ случился, когда она легла спать – худший из всех прежних. И боялась, что за завтраком мать заметит её красные глаза и замучает настойчивыми, словно комариные укусы, расспросами, пытаясь выяснить причину.

«Предположим, – подумала Валенси, мрачно усмехнувшись, – я скажу чистую правду: “Я плачу, потому что не могу выйти замуж”. В каком ужасе будет мама, хоть она всю жизнь и стыдится дочери-старой девы».

Но, разумеется, нужно притворяться. «Нет, – Валенси почти услышала строгий диктаторский голос матери, – девушкам не положено думать о мужчинах».

Возникшая в мыслях картина вызвала смех – у Валенси имелось чувство юмора, о чем никто из семейства и не подозревал. По правде говоря, у Валенси было множество интересных качеств, о которых также никто не подозревал. Но этот смех был не весел, она лежала, маленькая и потерянная, слушая дождь, шумящий за окном, с болезненным отвращением наблюдая, как бездушный утренний свет вползает в ее неуютную комнату.

Она знала уродство этой комнаты наизусть – знала и ненавидела. Выкрашенный в желтый цвет пол, отвратительный «вязанный крючком» коврик у кровати, с гротескным вязаным псом, который вечно скалился на нее по утрам. Выцветшие темно-красные обои; потолок с подтеками и трещинами; маленький узкий, неудобный умывальник; коричневый ламбрекен с фиолетовыми розами; треснувшее поперек старое заляпанное зеркало на дряхлом туалетном столике; банка с древними ароматными травами, собранными матерью в ее мифический медовый месяц; обклеенная ракушками шкатулка с отбитым углом, сделанная кузиной Стиклз в её столь же мифическом детстве; украшенная бусинами подушечка для иголок – половина бусин была потеряна; жесткий желтый стул и выцветший от старости девиз: «Ушедшие, но не забытые», вышитый разноцветной пряжей над сморщенным лицом прабабушки Стирлинг; старые фотографии древних родственников, перемещенные из нижних комнат. Литография с изображением щенка, сидящего на крыльце под дождем. Эта картинка всегда вызывала грусть. Бедный маленький песик на ступеньке под дождем! Почему никто не открыл дверь и не впустил его? Вылинявшее паспарту обрамляло фото королевы Луизы, спускающейся по лестнице. Эту картинку тетя Веллингтон щедро подарила Валенси на десятый день рождения. Девятнадцать лет она смотрела на нее и ненавидела эту красивую, чопорную, самовлюбленную королеву Луизу. Но так никогда и не осмелилась уничтожить или хотя бы убрать её. Мама и кузина Стиклз рассердились бы или – как Валенси неуважительно представляла в мыслях – закатили бы истерику.

Впрочем, все комнаты в доме были столь же уродливы. Лишь внизу соблюдались приличия. Для мест, которых никто не видел, не хватало средств. Валенси иногда думала, что могла бы сама что-то сделать в своей комнате, даже не имея денег, если бы ей это позволили. Но мать отвергала любое ее робкое предложение, а Валенси не настаивала. Она никогда не настаивала. Она боялась. Ее мать не допускала возражений. Миссис Стирлинг, если была обижена, могла дуться день за днем с видом оскорбленной герцогини.

Единственное, что нравилось Валенси – она могла оставаться здесь в одиночестве по ночам, плача, если ей того хотелось. Но, в конце концов, какая разница, уродлива ли комната, которой ты пользуешься лишь для сна и одевания? Валенси никогда не позволяли побыть одной, какой бы ни была причина. Люди, которые хотят остаться в одиночестве, как считали миссис Фредерик Стирлинг и кузина Стиклз, желают этого лишь для некой зловещей цели. Но её комната в Голубом замке была именно такой, какой должна быть. Валенси, которую пасли, подавляли, игнорировали и оскорбляли в жизни, привыкла погружаться в прекрасные мечты. Никто из клана Стирлингов или его ответвлений не подозревал об этом, а меньше всех – ее мать и кузина Стиклз. Они не знали, что у Валенси есть два дома: уродливая красная кирпичная коробка на улице Вязов и Голубой замок в Испании.

Валенси жила в этом воображаемом замке с тех пор, как себя помнила. Она была совсем крошкой, когда обнаружила, что он существует. И всегда, закрыв глаза, она ясно видела его укутанные в чарующую бледно-голубую дымку башенки и знамена над заросшей соснами горой, на фоне закатного неба прекрасной незнакомой страны. Все здесь было удивительно и красиво.

Драгоценности, достойные королев, драпировки из огня и лунного света, кушетки, украшенные розами и золотом. Длинные пролеты невысоких мраморных ступеней. Прекрасные белые вазоны и стройные, легкие как тени, горничные, бегающие вверх и вниз. Дворы с мраморными колоннами, где журчат фонтаны, и соловьи поют среди миртов. Залы с зеркальными стенами, отражающими только прекрасных рыцарей и только чудесных женщин – и ее, разумеется, самую очаровательную, за чей взгляд умирали мужчины. Надежда, что ночью она уйдет в свою мечту, поддерживала ее в скуке дней. Большинство, если не все Стирлинги, умерли бы от ужаса, узнай они хоть малую долю того, чем занималась Валенси в своем Голубом замке.

Во-первых, у неё было несколько возлюбленных. О, разумеется, не все одновременно, а только один. Тот, что добивался ее со всем романтическим пылом века рыцарства и покорял после долгой преданности и многих безрассудных свершений, и их венчание происходило в великолепной украшенной знаменами церкви Голубого замка.

В её двенадцать этим возлюбленным был честный парень с золотыми кудрями и небесно-голубыми глазами. В пятнадцать он стал высоким, темноволосым и бледным, но, разумеется, красивым. В двадцать – аскетичным, мечтательным и возвышенным. В двадцать пять у него появились чисто выбритый подбородок, легкая усмешка, а лицо стало скорее грубым и суровым, чем красивым. В своём замке Валенси всегда оставалась двадцатипятилетней, но недавно, совсем недавно, её герой заполучил рыжеватые волосы, кривую усмешку и загадочное прошлое.

Я не утверждаю, что Валенси умышленно убивала своих возлюбленных, когда вырастала из них. Просто, когда появлялся следующий, предыдущий просто исчезал.

Но в это судьбоносное утро Валенси не могла найти ключ от своего Голубого замка. Жизнь слишком сильно придавила её, тявкая возле ног, как маленькая взбесившаяся собачонка. Ей было двадцать девять, она была одинока, нежеланна, нелюбима – скромная девушка в большом клане, без прошлого и будущего. Оглянувшись назад, она видела лишь серую, бесцветную жизнь без единого малинового или багрового пятнышка. Впереди все казалось таким же – она была лишь увядшим листом, прилипшим к замерзшей ветви. Момент, когда женщина осознает, что ей не для чего жить, – нет ни любви, ни долга, ни цели, ни надежды – имеет горький привкус смерти.

«Но мне придется продолжать, потому что я не могу просто взять и остановиться. Возможно, придется прожить до восьмидесяти лет, – подумала она почти в панике. – Мы все – жуткие долгожители. Меня тошнит при одной мысли об этом».

Она была рада, что идет дождь, точнее, она была глубоко удовлетворена, что идет дождь. В этот день не будет пикника. Этот ежегодный пикник, когда тетя и дядя Веллингтоны (их упоминали именно в такой последовательности) неизменно, как и тридцать лет назад, праздновали свою помолвку, в последние годы стал для Валенси кошмаром. По злому совпадению случилось так, что она родилась в ту же дату, и после того, как достигла двадцати пяти, каждый считал своим долгом напомнить ей об этом.

Она ненавидела этот пикник, но ей никогда не приходило в голову протестовать. Казалось, в ее природе не было ничего мятежного. И она точно знала, что скажут ей на этом пикнике. Дядя Веллингтон, которого она не любила и презирала несмотря на то, что он осуществил высшее стремление Стирлингов «жениться на деньгах», спросит хриплым шепотом «Еще не надумала выйти замуж, дорогая?» и удалится с хохотом, которым неизменно заключает свои глупые реплики. Тетя Веллингтон, перед кем Валенси испытывала жалкий трепет, расскажет о новом шифоновом платье Олив и последнем преданном письме Сесила. Валенси должна будет восхищаться и интересоваться как платьем, так и письмом, словно они принадлежали ей, иначе тетя Веллингтон обидится. Валенси давно решила, что лучше обидеть Бога, чем тетю Веллингтон, потому что Бог может простить, а тетя Веллингтон – нет.

Тетя Альберта, невероятно толстая, с приятной привычкой всегда говорить о своем муже «он», словно тот был единственным существом мужского пола на свете, никогда не забывающая, что в молодости была писаной красавицей, посочувствует Валенси по поводу ее желтоватой кожи.

«Не знаю, почему все современные девицы такие загорелые. Когда я была молода, моя кожа была кремово-розовой. Я считалась самой красивой девушкой в Канаде, дорогая».

Возможно, дядя Герберт не скажет ничего – или, может быть, шутливо заметит:

«Как ты растолстела, Досс!» И все засмеются над этой весьма забавной мыслью, что бедная худышка Досс толстеет.

Красивый важный дядя Джеймс, кого Валенси не любила, но уважала, потому что он считался очень умным и поэтому слыл семейным оракулом – мозги не были приоритетом в семействе Стирлингов, – вероятно, заметит с глупым сарказмом, которым заработал свою репутацию: «Полагаю, ты сейчас занята своим приданым?»

А дядя Бенджамин, хрипло посмеиваясь, загадает несколько своих гадких загадок и сам же ответит на них.

«В чем разница между Досс и мышью?»

«Мышь желает поесть масла, а Досс – умаслить Едока»¹.

Валенси слышала эти загадки раз пятьдесят и каждый раз хотела бросить в него чем-нибудь. Но она никогда не делала этого. Во-первых, Стирлинги просто не бросались вещами, во-вторых, дядя Бенджамин являлся богатым и бездетным вдовцом, и Валенси была воспитана в страхе и предостережениях насчет его денег. Если бы она обидела его, он вычеркнул бы ее из своего завещания – предполагалось, что она туда вписана. Валенси не хотела быть вычеркнутой из завещания дяди Веллингтона. Она всю жизнь была бедна и знала унизительную горечь этого. Поэтому она терпела его загадки и даже натужно улыбалась над ними.

Тетя Изабелла, откровенная и неприветливая, как восточный ветер, всегда критиковала ее – Валенси не могла предугадать в чем, потому что тетя Изабелла никогда не повторялась, обычно находя новую цель, чтобы уколоть. Тетя Изабелла гордилась тем, что говорит то, что думает, но ей не нравилось, когда другие говорили то, что думают о ней. Валенси никогда не раскрывала своих мыслей.

Кузина Джорджиана, названная в честь своей прапрабабушки – а та была названа в честь Георга Четвертого – скорбно перечислит имена родственников, умерших со времени последнего пикника, и поинтересуется «кто из нас будет следующим?»

Угнетающе мудрая тетя Милдред будет бесконечно твердить о своем муже и своих чудо-детях, потому что Валенси окажется единственной, кто ее слушает. По той же причине кузина Глэдис – на самом деле двоюродная кузина, согласно строгой системе, по которой Стирлинги распределяли свою родню, – высокая худощавая леди с ранимой душой будет несколько минут описывать свои страдания из-за неврита. А Олив, эта чудо-девушка семейства Стирлингов, имеющая все, чего нет у Валенси – красоту, популярность, любовь, – продемонстрирует эту красоту, дары популярности и бриллиантовый знак любви перед ослепленным, завистливым взглядом Валенси.

Но ничего из этого сегодня не произойдет. Как не будет и упаковки чайных ложек. Это дело всегда возлагалось на Валенси и кузину Стиклз. Но однажды, шесть лет назад, пропала серебряная ложечка из свадебного набора тети Веллингтон. С тех пор Валенси вечно о ней напоминали. Ее призрак, словно Банко², витал над каждым последующим семейным праздником.

О, да, Валенси точно знала, каким был бы этот пикник, и благословляла дождь, спасший от него. В этом году вообще не будет пикника. Если тетя Веллингтон не может устроить его в сей священный день, она не будет праздновать совсем. Спасибо всем богам, которые свершили это.

Валенси решила, если прекратится дождь, пойти в библиотеку и взять следующую книгу Джона Фостера. Ей никогда не позволяли читать романы, но книги Джона Фостера не были романами. Это были «книги о природе» – так библиотекарь сказала миссис Фредерик Стирлинг – «о лесах, птицах, жуках и прочем». Поэтому Валенси разрешили читать их – неохотно, поскольку было очевидно, что книги ей очень нравятся. Позволительно, даже похвально читать то, что улучшает ум и религиозность, но книги, приносящие удовольствие, были опасны. Валенси не знала, улучшается ли ее ум или нет, но смутно ощущала, что, узнай она о книгах Фостера год назад, ее жизнь, возможно, стала бы иной. Ей казалось, что они дарят мимолетные картины мира, где она, вероятно, когда-то бывала, хотя теперь дверь туда закрыта. Книги Джона Фостера появились в библиотеке Дирвуда лишь недавно, но библиотекарь сказала Валенси, что автор известен уже несколько лет.

«Где он живет?» – спросила Валенси.

«Никто не знает. Судя по книгам, он, должно быть, канадец, но больше ничего неизвестно. Его издатели молчат. Вполне вероятно, Джон Фостер – литературный псевдоним. Его книги сейчас так популярны, что их сразу разбирают, хотя, честно говоря, не понимаю, что в них находят особенного».

«Я думаю, они чудесны», – тихо сказала Валенси.

«Ну да, – мисс Клаксон покровительственно улыбнулась, как обычно, отправляя мнение Валенси на свалку. – Не могу сказать, что мне нравятся жуки. Но Фостер, определенно знает о них все».

Валенси не знала, насколько она сама любит жуков. Ее привлекало не удивительное знание Джоном Фостером жизни диких существ и насекомых. Она едва ли могла объяснить свои чувства. Манящая прелесть нераскрытой тайны, тени великих секретов, слабое, иллюзорное эхо прекрасных забытых вещей – магия Джона Фостера не поддавалась определению.

Да, она возьмет новую книгу Фостера. Прошел уже месяц с тех пор, как она прочитала «Плоды чертополоха», поэтому мама не сможет возражать. Валенси прочла эту книгу четыре раза и знала каждую главу наизусть.

И… она вдруг подумала, что пойдет к доктору Тренту, чтобы спросить о странной боли в сердце. В последнее время боль повторялась слишком часто, а сердцебиение становилось пугающим, не говоря о головокружении и потерях дыхания. Но как она могла пойти к нему, никому не сказав? Это была очень смелая мысль. Никто из Стирлингов никогда не обращался к врачу, не собрав прежде семейный совет и не получив одобрения дяди Джеймса. Более того, они все лечились у доктора Амброуза Марша из Порт Лоуренса, который был женат на троюродной кузине Аделаиде Стирлинг.

Валенси не нравился доктор Амброуз Марш. Да и добраться самостоятельно до Порт Лоуренса, находящегося в пятнадцати милях от дома, она не могла. Валенси не хотела, чтобы кто-то узнал о ее сердце. Начнется суматоха, вся родня явится сюда, они будут обсуждать, давать советы, предостерегать и рассказывать ужасные истории о пра-тетках и кузинах до седьмого колена, с которыми произошло «нечто подобное, и которые внезапно скончались, моя дорогая».

Тетя Изабелла вспомнит, как всегда твердила, что у Досс могут быть проблемы с сердцем – «такая зажатая и изможденная», а дядя Веллингтон примет это как личное оскорбление: ведь «у Стирлингов никогда не бывало сердечных болезней»; Джорджиана будет громко вещать: «боюсь, что бедная маленькая Досс недолго проживет на этом свете», а кузина Глэдис скажет: «Ну и что, с моим сердцем уже много лет происходит то же самое» таким тоном, как будто больше ни у кого, кроме нее, нет сердца. А Олив – Олив будет просто красивой, великолепной и отвратительно здоровой, словно заявляя: «Что за суета вокруг этой чрезмерно увядшей Досс, когда здесь есть я?»

Валенси знала, что не может рассказать никому, да и не стоит. Она была почти уверена, что ничего особо серьезного с ее сердцем не происходит, и лучше избежать суматохи, которую вызовет ее сообщение. Она просто тихонько ускользнет и посетит доктора Трента. А счет оплатит из своих двухсот долларов, положенных ее отцом в банк в день, когда она родилась. Она тайно возьмет деньги, чтобы заплатить доктору Тренту. Ей никогда не позволяли воспользоваться даже процентами.

Доктор Трент был грубоватым, откровенным, рассеянным стариком, но признанным авторитетом по сердечным болезням, хотя и практиковал в пределах Дирвуда. Ему было семьдесят, ходили слухи, что он намеревается уйти на покой. Никто из Стирлингов не лечился у него с тех пор, как десять лет назад он сказал кузине Глэдис, что она выдумала свой неврит и наслаждается им. Разве можно оказывать предпочтение врачу, который таким образом оскорбил вашу двоюродную кузину, не говоря уже о том, что он был пресвитерианцем в то время, как все Стирлинги посещали англиканскую церковь. Но Валенси, выбирая между скандалом из-за неверности клану и бездной суматохи, болтовни и советов, решила предпочесть первое.

Глава II

Когда кузина Стиклз постучала в дверь, Валенси знала, что уже половина восьмого, и она должна вставать. С тех пор, как она помнила, кузина Стиклз стучала в дверь в половине восьмого. Кузина Стиклз и миссис Фредерик вставали к семи, но Валенси было позволено полежать на полчаса дольше, потому что в семье ее традиционно считали слабенькой. Валенси поднялась, хотя в это утро ей не хотелось этого еще более, чем прежде. Для чего вставать? Следующий, тусклый, как все прочие предыдущие, день, заполненный бессмысленными мелкими делами, безрадостный и ничего не значащий, не приносящий никому пользы. Но если она сейчас не встанет, то не успеет к восьмичасовому завтраку. Раз и навсегда установленное время трапез было правилом в доме миссис Фредерик. Завтрак в восемь, обед в час, ужин в шесть, год за годом, день за днем. Никаких извинений от опоздавших не принималось. Поэтому Валенси, дрожа, выбралась из постели.

Было очень зябко, холод сырого майского утра проник в комнату. В доме весь день будет холодно. Одним из правил миссис Фредерик было не разводить огонь после двадцать четвертого мая. Еду готовили на маленькой керосиновой плите на заднем дворе. И хотя май мог быть ледяным, а в октябре – ударить мороз, печи не топили до двадцать первого октября согласно календарю. Двадцать первого октября миссис Фредерик начинала готовить на кухне, а в гостиной по вечерам разжигала огонь в камине. Родственники шептались меж собой, что последний Фредерик Стирлинг подхватил простуду, сведшую его в могилу в первый год жизни Валенси, потому что миссис Фредерик не топила до двадцатого октября. Она разожгла огонь на следующий день, но для Фредерика Стирлинга было уже поздно.

Валенси сняла и повесила в шкаф ночную рубашку из грубого неотбёленного хлопка, с высоким воротом и узкими рукавами. Она надела нижнее белье такого же качества, коричневое полотняное платье, толстые черные чулки и ботинки на резиновой подошве. В последнее время она привыкла укладывать волосы при занавешенном окне, глядя в затененное зеркало, чтобы черты лица не казались четкими. Но в это утро она рванула жалюзи на самый верх и взглянула в поцарапанное зеркало со страстной решимостью увидеть себя такой, какой ее видел мир.

Результат оказался неутешительным. Даже красавица посчитала бы столь резкий, яркий свет испытанием. Валенси видела черные волосы, короткие и тонкие, всегда тусклые несмотря на то, что каждый вечер она проводила по ним расческой по сто раз, ни больше ни меньше, и честно втирала в корни бальзам Редферна для роста волос. Этим мрачным утром волосы показались ей еще более тусклыми, чем обычно. Прямые тонкие черные брови; нос, который всегда казался ей слишком мелким даже для ее блеклого треугольного лица, маленький бесцветный рот, всегда чуть приоткрытый; ровные белые зубы; худая плоскогрудая фигура намного ниже среднего роста. Каким-то чудом ей удалось избежать семейной скуластости, а темно-карие глаза, слишком мягкие и матовые, чтобы казаться черными, были почти по-восточному раскосы.

«Если не считать глаз, я ни симпатична, ни уродлива, просто никакая», – горько заключила она. И сколь резко в этом безжалостном свете выделялись морщинки вокруг глаз и рта! Никогда ее узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным.

Она уложила волосы валиком в стиле «помпадур». «Помпадур» давно вышел из моды, но его носили, когда Валенси впервые уложила волосы, и тетя Веллингтон посчитала, что она всегда должна иметь такую прическу.

«Только это подходит тебе. У тебя слишком маленькое лицо, поэтому нужно увеличивать его эффектом “помпадур”», – сказала тетя Веллингтон. Она всегда провозглашала простые вещи так, словно делилась глубокой и важной истиной.

Валенси очень хотела спустить волосы ниже на лоб и прикрыть уши пышными прядями, как носила Олив. Но авторитетное мнение тети Веллингтон настолько повлияло на нее, что с тех пор она так и не решилась изменить прическу. Однако, существовало ещё много всего, чего Валенси не смела делать.

«Всю жизнь я всего боялась», – горько подумала она. Первым ее воспоминанием был страх перед большим черным медведем, который, по словам кузины Стиклз, жил в кладовке под лестницей.

«И всегда буду – я знаю это – и не смогу справиться с собой. Не знаю, что это значит – не бояться».

Боялась припадков угрюмости своей матери, боялась обидеть дядю Бенджамина, боялась стать мишенью оскорблений тети Веллингтон, боялась язвительных реплик тети Изабеллы, боялась неодобрения дяди Джеймса, боялась не следовать мнениям и предрассудкам семьи, боялась нарушить приличия, боялась сказать то, что на самом деле думает, боялась нищеты в старости. Страх – страх – страх – ей никогда не сбежать от него. Он связал и опутал ее, словно стальная паутина. Только в своём Голубом замке она находила временное избавление. Но в это утро Валенси больше не верила, что у нее есть Голубой замок. Ей никогда не найти его. Двадцать девять лет, незамужняя, нежеланная – что ей делать с этим сказочным поместьем? Раз и навсегда она выбросит всю детскую чушь из своей жизни и решительно взглянет в лицо реальности.

Она отвернулась от недружелюбного зеркала и посмотрела в окно. Безобразный вид до боли угнетал ее: покосившийся забор; полуразрушенная вагонная мастерская в соседнем дворе, обклеенная грубыми, дико раскрашенными рекламными плакатами; закопченное здание станции вдали, где даже в этот ранний час слонялись жуткие бродяги. В потоках дождя пейзаж казался еще более противным, чем обычно, а особенно – реклама «Сохраните цвет лица школьницы». Это было просто невыносимо. Нигде ни проблеска красоты, «точно, как в моей жизни», мрачно подумала Валенси. Ее короткая горечь прошла. Она приняла факты покорно, как всегда принимала их. Она была одной из тех, чья жизнь просто проходит мимо. Ничто не могло измениться. В таком настроении Валенси спустилась к завтраку.