Сенека. Избранные труды

Письмо XVIII. О развлечениях мудреца

Декабрь месяц. Во всем городе особенная суета. Как будто особым законом установлена общественная роскошь. Повсюду идут приготовления к празднику, точно дни сатурналий существенно отличаются от остальных дней в году. А ведь на самом деле между ними нет никакой разницы, и я даже думаю, что прав тот, кто сказал, что теперь декабрь месяц продолжается целый год.

Если бы ты был со мною, я бы охотно поговорил с тобой, что нам теперь делать – оставить ли в полной незыблемости ежедневный строй жизни, или, для того чтобы не выделяться из общей массы, надеть праздничное платье и отужинать повеселее. В наше время принято в ознаменование праздника надевать особое платье, подобно тому, как прежде его носили в печальные времена общественных несчастий. Насколько я тебя понимаю, ты предпочел бы роль зрителя, и, таким образом, мы не были бы похожи на разряженную толпу, но в то же время не резко выделялись бы из нее. В эти дни приходится обнаруживать особое присутствие духа, чтобы одному воздерживаться от всяких удовольствий, когда им предается вся масса народу. Лучшее доказательство твердости духа состояло бы в том, чтобы не позволить увлечь себя в общий поток наслаждений и роскоши. Для этого надо гораздо больше силы характера, чем для того, чтобы оставаться трезвым в пьяной компании. Нужна гораздо большая воздержность для того, чтобы не выделяться из толпы, не смешиваясь в то же время с ней, и делать то же, что и все, но на другой лад, ведь сатурналии можно отпраздновать без всяких увеселений.

Но мне до того хочется испытать твердость твоего характера, что, по примеру великих философов, я предложу тебе в течение нескольких дней питаться возможно скудной и невкусной пищей и носить простую и грубую одежду, и (я уверен) ты скажешь после этого: так этого-то я мог бояться?! Среди полного довольства приготовляйся к лишениям и, окруженный богатством, укрепись против превратностей судьбы. Солдат и в мирное время марширует, роет укрепления и переносит всевозможные труды для того, чтобы уметь переносить их, когда придет к тому необходимость. Если не хочешь бояться наступления какого-либо бедствия, приучайся к нему заранее. Так приучаются иные к бедности, ведя в течение многих месяцев нищенский образ жизни; после этого им нечего уже бояться бедности, так как они привыкли к ней. Я, впрочем, не советую подражать в обеде Тимону и запираться в каморке для рабов и вообще делать что-либо из того, что измыслила роскошь, пресытившись богатством. Но пусть у тебя будет жесткая постель, грубое платье и черствый хлеб. В такой обстановке живи по три, по четыре, иногда по нескольку дней, для того чтобы это не было пустою забавой, но настоящим опытом. Тогда, поверь мне, о Луцилий, ты будешь счастлив сознанием того, что можешь быть сыт на два асса, и поймешь, что для спокойствия души не надо богатства. Удовлетворять своим первым потребностям удается даже самым несчастным людям.

Не думай, впрочем, что, поступая так, ты будешь делать что-либо особенное. Ты будешь жить так, как живут многие тысячи рабов и бедняков. Но зато ты будешь вести такой образ жизни по своей воле, и раз ты привыкнешь к нему, тебе нетрудно будет вести его и в других обстоятельствах. Итак, будем упражняться и, чтобы судьба не застала нас врасплох, освоимся с бедностью. Мы будем равнодушнее к богатству, если убедимся в том, что и бедным быть не тяжело. Сам учитель наслаждений, Эпикур, в течение нескольких дней не вполне удовлетворял свой голод, чтобы узнать, чувствительно ли неполное удовлетворение этой потребности и насколько чувствительно и стоит ли для удовлетворения ее усиленно трудиться. Эпикур рассказывает об этом в тех письмах, которые адресованы Харину в год архонтства Полиэна, и хвастает, что он проживает в сутки менее одного асса; Митродор же, не достигнув еще такой степени умеренности, тратит в сутки целый асс. Ты не веришь, что можно быть сытым на такие деньги? Но на них можно иметь еще и особые наслаждения. Конечно, не те легкие и скоро преходящие и вновь легко возникающие наслаждения, которые доставляет нам пища, но прочные и постоянные. Наслаждение это, конечно, доставляют не сами вода, каша и корки ячменного хлеба, но сознание, что можешь довольствоваться и такою скудною пищею, которой не отнимет уже никакая превратность судьбы. Такова ведь обычная пища узников, и даже приговоренных к казни тот, кто домогается их смерти, кормит лучше. Каково же должно быть величие духа в том, кто добровольно ведет такой образ жизни, какой не угрожает даже осужденным за самые тяжкие преступления! Это называется предвосхищать оружие у самой судьбы! О мой Луцилий, следуй этому обычаю и в известные дни удаляйся от своих дел, не принимай никого и заведи сношения с бедностью:

 
Презри богатства, о гость, и считай себя равным бессмертным.
 

И в самом деле, всех ближе к божеству тот, кто научился презирать богатство. Я не возбраняю тебе владеть имуществом, я хочу только, чтобы ты владел им бестрепетно, а этого можно достичь только одним способом, а именно, убедив себя, что и без него будешь счастлив, и смотря на него как на нечто преходящее.

Но пора запечатывать письмо. «Прежде, однако, – говоришь ты, – отдай мне свой долг». Отсылаю тебя для расчетов к Эпикуру: «Неумеренный гнев порождает безумие». Насколько это верно, ты, наверное, знаешь сам, если только тебе случалось рассердиться на раба. Гневу подвержены все люди. Он одинаково легко возбуждается как любовью, так и ненавистью, как в серьезных делах, так и среди игр и шуток. Притом причина, вызвавшая гнев, имеет второстепенное значение; главное же в том, на какую почву он попадает. В самом деле, негорючие предметы противостоят даже сильному пламени. Напротив, сухие и горючие разгораются в целый пожар от одной искры. Поверь, о мой Луцилий, результатом сильного гнева бывает безумие, а потому следует избегать сильного гнева не только ради воздержания, но и в видах здоровья.

Письмо XXIII. Об истинной радости

Ты ждешь, может быть, что я напишу тебе, как милостиво обошлась с нами зима, которая была и тепла, и коротка, и как нехорошо было весной, когда наступили морозы, и о подобных пустяках, о которых пишут, когда не знают, что сказать. Но я буду писать только о том, что может быть одинаково полезно и интересно для нас обоих, а именно: я буду поощрять тебя к благоразумию, основа которого состоит в том, чтобы не радоваться по-пустому. И в этом не только основа благоразумия, как только что сказал, но и венец его. Кто знает, чему радоваться, кто не ставит своих радостей в зависимость от чужого произвола, тот достиг высших пределов благоразумия. Напротив, тот, кто живет надеждами, хотя бы исполнение их и казалось близким и легким, а ранее он никогда не обманывался в своих ожиданиях, тот обречен на вечное беспокойство и сомнения. Поэтому прежде всего, о Луцилий, учись радоваться. Ты подумаешь про себя: но какие же радости мне остаются, если ты велишь исключить случайные радости и даже саму надежду – сладчайшее утешение в горестях? И несмотря на это, я хочу доставить тебе вечную радость. Я хочу дать радость в твой домашний обиход, и это будет так, если твой дом будет внутри тебя. Все другие радости жизни не в силах наполнить сердце. Они оставляют свой след лишь в выражении лица – так они легки и поверхностны. Ведь нельзя же считать радостным того, кто смеется. Дух твой должен быть бодрым, верным и возвышенным. Верь мне, истинная радость – вещь серьезная. Немногие способны с равнодушным лицом или, как говорят эпикурейцы, с улыбкой встретить смерть или впустить в свой дом нищету, обуздать свои страсти, терпеливо переносить болезни. Но тот, кто освоился с мыслью об этих несчастьях, тот всегда радостен, хотя, быть может, и не весел. Я же хочу научить тебя радости именно этого рода: ты уже никогда не лишишься ее, раз узнаешь, где искать ее. Залежи дешевых металлов всегда лежат не глубоко под поверхностью земли; но те металлы драгоценны, жила которых глубоко сокрыта, и чем глубже она, тем полнее возмещает труды рудокопа. Те радости, какими забавляется толпа, доставляют мимолетное, поверхностное наслаждение; всякая радость, приходящая извне, лишена прочных оснований. Та же радость, о которой я говорю и которой надеюсь приобщить тебя, не только прочна, но, что еще важнее, – сокрыта внутри.

Итак, о Луцилий, стремись к тому, что одно может дать тебе счастье. Презри и брось все, что прельщает нас извне, все, что тебе обещают другие: стремись к истинному благу и находи свои радости только в том, что твое, то есть в себе самом, и притом в лучшей части себя. На свое тело, хотя без его участия ничего не может быть сделано, смотри как на нечто необходимое, но не главное: ему доступны лишь суетные наслаждения, которые скоро приедаются, а если ими пользоваться сколько-нибудь невоздержанно, обращаются во вред. Верь мне, все чувственные наслаждения ведут к скорби, особенно если предаваться им неумеренно; быть же воздержанным в том, что считаешь своим благом, очень трудно – это ты знаешь сам. Напротив, желание истинного блага – безвредно. «Что же это за благо и где оно?» – спросишь ты. Отвечаю: оно в спокойной совести, в честном образе мыслей, в праведных поступках, в презрении к удачам жизни, в тихом и умеренном образе жизни, имеющем одну цель. В самом деле, что может быть верным и надежным у тех неустойчивых и суетных людей, которые от одних планов спешат к другим, и если не меняют их по своей воле, то бывают вынуждены к тому обстоятельствами? Только немногие располагают свою жизнь сообразно своим намерениям; большинство же подобно людям, уносимым течением реки, с которым не могут бороться. Одних из них волны тихо несут на себе, других увлекает бурный поток и, успокоившись в течении, выбрасывает на ближайший берег, третьих быстрое течение уносит до самого моря. Необходимо выбрать себе желанную цель и затем неуклонно стремиться к ней.

Но пора расплатиться с тобою чужими деньгами. Отдаю тебе изречение твоего Эпикура и тем уплачу пошлину, причитающуюся с этого письма: «Тяжело постоянно начинать жизнь». Та же мысль яснее выражается таким образом: «Не хорошо живут те, которые вечно начинают жить». «Почему же?» – спросишь ты. Изречение это нуждается в пояснениях. Да потому, что жизнь таких людей никогда не бывает совершенна. Тот, кто только что начал жить, не может смело смотреть в глаза смерти. Надо жить так, как будто достаточно уже прожито. А этого не может тот, кто едва начал жить. Не думай, что таких, едва начавших жить, мало: почти все таковы. Иные начинают жить тогда, когда пора бы кончить. Если тебе это кажется странным, то вот еще нечто, что ты найдешь еще более странным: есть люди, которые кончают жить раньше, чем начинают.

Письмо XXVIII. О бесполезности путешествий

Ты думаешь, что это с одним тобой так случилось, и удивляешься как чему-то необыкновенному, что тебе не удалось рассеять свою печаль и мрачное настроение духа долгим путешествием и непрерывной переменой мест. Но для этого надо жить с обновленной душой, а не под другими небесами. Ты можешь переплыть моря, можешь, как говорит Вергилий, покинуть и земли, и грады… но страсти твои последуют за тобою, куда ты ни пойдешь. Сократ на жалобы, подобные твоим, отвечал: «Чему ты дивишься, что путешествия тебе не помогли? Ведь повсюду ты возил за собою себя самого. И во время пути угнетали тебя те самые причины, из-за которых ты отправился в путешествие». Какое облегчение может дать перемена места и знакомство с новыми городами и местами? Подобные скитания совершенно бесполезны, хотя бы уже потому, что ты странствуешь сам с собою. Сбрось сначала бремя своей души, и тогда ты найдешь прекрасным всякое место. В настоящем же своем настроении ты подобен воспетой Вергилием пророчице, возбужденной и вдохновленной могучим духом:

 
Дева приходит в экстаз, желая извергнуть из груди
Сильного Бога.
 

Ты скитаешься туда и сюда, чтобы освободиться от гнетущей тебя тоски, которая от самих скитаний становится обременительнее: так точно на корабле, пока он недвижим, груз давит менее; если же корабль раскачивается, то тот его бок накреняется сильнее, на котором лежит груз. Все, что ты делаешь, делаешь против себя, и своими странствиями только вредишь себе: ведь ты беспокоишь больного. Но излечи свою болезнь, и всякая перемена будет тебе приятна. Даже если придется уехать на край земли и поселиться в глухом углу среди варваров, то и эти страны покажутся тебе гостеприимными. Важно не то, куда ты приедешь, но каким. Наш дух не должен зависеть от места. Живи в том убеждении, что наша родина не какое-либо маленькое местечко, но целый мир. Если б это было ясно для тебя, ты не удивлялся бы, что тебе не принесла никакой пользы перемена мест, которые ты посещал только оттого, что прежние места наскучили тебе. Любое из них понравилось бы тебе, если бы каждое ты считал своим.

Ты не путешествуешь, но скитаешься из одного места в другое, а между тем то счастье, которого ты ищешь, можно найти во всяком месте. Что может быть суетливее форума, но и там можно жить спокойно, если это будет необходимо. Впрочем, если дозволено выбирать, то я бежал бы дальше от самого вида и соседства с форумом. Ибо как есть места, вредные даже для самого крепкого здоровья, так есть места, нездоровые для души, особенно не совсем еще совершенной и развитой. Я не могу одобрить тех, которые идут в толпу и, находя полезным вести бурную жизнь, ежедневно борются с разными житейскими затруднениями. Мудрец может вести такую жизнь, но он не выберет ее и предпочтет жить в мире, а не на войне. Не много пользы в освобождении от своих недостатков, если постоянно приходится иметь дело с чужими. Ты возразишь: «Тридцать тиранов теснили Сократа, но не могли сокрушить его дух». Но не все ли равно, сколько тиранов? Рабство всегда одно. Кто его раз возненавидел, будет свободен, сколько бы у него ни было господ.

Пора кончить письмо; но прежде заплачу свою дань. «Сознание греха – начало исправления». Вот прекрасное изречение Эпикура. В самом деле, кто не считает себя грешным – не думает об исправлении. Сперва надо уличить себя в грехе и тогда можно исправиться. Между тем иные хвастают своими пороками. И уж, конечно, тот, кто считает их за добродетель, не подумает исправляться. Итак, внимательно следи за собою и исследуй свои побуждения: будь по отношению к самому себе обвинителем, судьей и защитником. Иногда наказывай себя.

Письмо XXX. О страхе смерти

Недавно видел я Басса Ауфидия. Он совсем постарел и одряхлел. Дряхлость так одолела его, что он ее еле выносит. Старость легла на плечи его всею своею тяжестью. Ты знаешь, что Басс всегда был некрепкого здоровья и слабосилен; но он долго бодрился, или, лучше сказать, боролся, а теперь сразу опустился. Как на корабле с течью еще можно плыть, пока на нем одна или две трещины, но когда он начнет течь и распадаться в нескольких местах, то ничто уже не может спасти его от потопления; так и в старческом теле с дряхлостью можно бороться лишь до известного времени. Когда же в полуразвалившемся здании рушатся последние устои, один падает, другой рассыпается, пора подумать о выходе из него. Впрочем, Басс еще бодр духом. Философия дает силу быть веселым ввиду самой смерти, и при всяком состоянии здоровья быть радостным, не слабея духом, даже когда покидают физические силы. Искусный корабельщик умеет управлять дырявыми парусами, а если корабль совсем лишится снастей, он наладит для плавания самые остатки корабельного вооружения. Так именно поступает и Басс и ждет своей кончины с таким спокойствием, с каким не ждут самые равнодушные люди чужой.

О Луцилий! Великое это дело и долго ему надо учиться – равнодушно покидать здешний мир, когда наступит неотвратимый час смерти. Есть роды смерти, сопряженные с надеждою на избежание ее. От болезни можно поправиться. Пожар можно потушить. Обвал, готовый задавить, может скатиться мимо. Бурное море иногда тою же волною, которою готово было поглотить, выбрасывает погибавших на берег живыми и невредимыми. Занесенный над головою меч врага порой минует жертву. Но никакой надежды не остается тому, кто умирает от старости. Этот уже не избежит смерти. Этот род смерти всех спокойнее, но зато всех дольше. Басс точно сам себя провожает в могилу и, как будто живя вне себя, с истинною мудростью переносит тоску по самому себе. Он много говорит о смерти и старается убедить нас в том, что причина страха смерти лежит не в самой смерти, но в умирающем. В самой же смерти нет более тягостного, чем после нее. Но ведь так же безумно бояться того, чего не испытаешь, как и того, чего не почувствуешь. А разве можно почувствовать то, через что совсем перестанешь чувствовать? Итак, говорил Басс, смерть до того вне всякого зла, что должна быть и вне страха.

Конечно, в его речах нет ничего нового; все это неоднократно уже высказывалось и будет высказываться впредь. Но когда я читал или когда я слышал, как говорили, что не следует бояться, люди, которые далеки были от самой причины страха, – это не производило на меня особенного впечатления. Слова же Басса имели для меня тем большее значение, что он говорил о предстоящей своей смерти. Скажу прямо: по-моему, тому, кто уже в объятиях смерти, легче, нежели тому, кто только близок к ней. Наступление смерти даже малодушным придает силы храбро встретить неотвратимое. Так, гладиатор, выказавший себя трусом в течение всей битвы, все-таки умеет подставить свою грудь врагу и дать вонзить в нее ищущий ее меч. Предстоящая же в скором времени, но еще не наступившая смерть требует покорности и вместе твердости духа, что встречается весьма редко и притом только у мудрецов.

Поэтому я с особым наслаждением слушал речи Басса о смерти, тем более что, будучи близок к ней, он знал ее природу. Всего убедительнее, всего важнее, по-моему, было бы для нас свидетельство человека, умершего и затем воскресшего, если бы он сообщил нам, что в смерти нет страдания. Но о том, какое ощущение вызывает приближение смерти, отлично может рассказать и тот, кто был близко от нее, видел ее наступление и готов был умереть. В числе таких людей можно считать и Басса. Ведь он, конечно, не станет обманывать. А он говорит, что бояться смерти так же нелепо, как бояться старости. Ибо как старость следует за молодостью, так смерть следует за старостью. Кто не хочет умирать, не хочет и жить. Ведь смерть дана нам как заключение жизни: к ней мы идем. А потому нелепо бояться ее. Того, что неизбежно, ждут; бояться можно только сомнительного. Смерть есть необходимость, для всех одинаковая и неотвратимая: какой же смысл жаловаться на положение, из которого никто не изъят? Первое условие справедливости – равенство. Нечего защищать природу за то, что она подчинила нас одному закону с собою: ведь все, что она созидает, она же и разрушает, чтобы воссоздать снова. И если кому выпадет на долю спокойная смерть от старости, не внезапное прекращение жизни, но постепенное угасание, то, право, такой человек должен прославлять богов за то, что он, насытясь жизнью, достиг наконец столь необходимого и приятного для усталого покоя. Людей, желающих смерти, можно видеть часто, пожалуй, чаще, чем жаждущих жизни. Но не знаю, кто выказывает больше величия духа, те ли, которые жаждут смерти, или те, которые встречают ее спокойно и весело. У первых желание смерти является результатом порыва и минутного негодования; спокойствие вторых – следствие здравого суждения. Часто ищут смерти в порыве отчаяния, но только тот весело идет ей навстречу, кто долго приготовлялся к ней.

Признаюсь, я часто заходил к дорогому мне Бассу под разными предлогами. Мне хотелось знать, все ли он будет оставаться таким или вместе с телесными силами будет убывать и душевная бодрость. Но бодрость его все возрастала, совершенно как возрастает она у состязающихся в скачках, когда они, совершая седьмой круг, приближаются к цели. Басс говорил нам в духе Эпикура, что он надеется на то, что его последний вздох будет безболезнен; если же он сопряжен со страданиями, то есть утешение в самой их краткости. Никакая сильная боль не может продолжаться долго. Кроме того, он утешается мыслью, что если самое разлучение души с телом сопряжено с мучениями, то после них он не будет уже чувствовать никакой боли. Наконец, Басс не сомневается, что старческий дух держится на самых краях губ, и ему не трудно будет отделиться от тела. Огонь, охвативший большую массу горючего материала, можно потушить только водою, иногда даже приходится рушить все здание; если же горючего материала недостаточно, он гаснет сам собою.

Все это, о Луцилий, я охотно слушал не потому, чтобы это было ново, но потому, что я видел подтверждение всего этого на деле. Как? Разве раньше мне не случалось видеть прекращающих свою жизнь? Да, я видел таких, но для меня важнее видеть тех, которые умирают без отвращения к жизни и покидают ее, а не прерывают. Басс говорил: «Мы сами виноваты, если чувствуем мучения страха от приближения смерти. Кому же она не близка, кого не ожидает в любом месте и во всякое время? Как часто, когда мы думаем, что наступила причина нашей смерти, гораздо ближе к нам другие причины, о которых мы и не подозреваем. Бывает, что тот, кто ожидал смерти от врага, умирает от несварения желудка». Если пораздумать над причинами наших страхов, то окажется, что мы видим одни, а на деле существуют другие. Мы боимся не самой смерти, но мысли о ней, потому что от смерти мы всегда одинаково далеки. И если бояться смерти, то следует бояться ее всегда, потому что какой же час изъят из ее власти?

Однако я начинаю бояться, чтобы длинные письма не показались тебе хуже самой смерти. Поэтому кончаю. Ты же, чтобы не бояться смерти, всегда размышляй о ней.