Buch lesen: "Традиции & Авангард. №1 (24) 2025"

Литературно-художественный журнал

Schriftart:

От редактора

Смогут ли объединиться писатели? Вопрос в стиле газетных заголовков тридцатых годов прошлого века. Ответ очевиден: в профсоюз – да, в творческий союз – нет. Второе, скорее всего, не нужно вовсе, ибо пойдёт только во вред литературе. Не стоит смешивать несмешиваемое. Под творческим союзом я имею в виду, что прежде всего есть некое общее идейное созидающее начало, хотя бы это даже любовь к Родине, плюс есть критерии профессионализма, плюс «творческий путь», плюс независимая оценка коллег.

Приятно, конечно, такое представить, но это как видео от искусственного интеллекта – красиво, эпично, но нежизнеспособно. Конфликт заложен изначально. Не успев объединиться, писатели примутся учить друг друга, как правильно Родину любить, а как вовсе неправильно и потому непрофессионально. И без того каста профессиональных любителей Родины растёт с каждым месяцем. Зачастую декларация патриотизма становится пропуском в совокупность множества возможностей. И чтобы вероятность получения каких-то полумифических благ стала выше, нужно оградить себя от неконвенциональных патриотов, которые (вот же гады!) не просто болтают, но приносят пользу и в массе своей более талантливы, но менее пронырливы.

Потому лучше без идеологий, только на основании профессиональной состоятельности и самодостаточности. Но тут тоже не всё гладко, поскольку талант неисчисляем. Однако остаётся мастерство. Методики оценки качества литературного произведения есть. Мне, например, по душе система, предложенная профессором Ниной Александровной Ягодинцевой, когда оценивается не только уровень формального умения- мастерства, не только как написано, но и какой уровень проблематики (исторической, духовной, эмоциональной) затрагивается автором. Система не безупречна, но работает.

А что читатель? Его это как затрагивает? Читатель пока даже не определился, нужно ли ему в новом времени читать книги или можно обойтись короткими видео в социальных сетях. Эта неопределённость рождает неврозы, питает комплексы, но не стимулирует литераторов к написанию чего-то выдающегося. Нет у литератора задачи увести аудиторию из мессенджеров и привести в библиотеку. Это не творческая задача, скорее менеджерская. Для этого в том числе профсоюз писательский и требуется. Он (профессиональный союз) формирует из выборного руководства комитеты, которые занимаются узкой проблематикой и далее отправляет консолидированные предложения в государственные исполнительные и законодательные органы, а далее со стороны писательского сообщества контролирует результат. Вполне жизнеспособная схема.

А как же идеология? Как же Родину любить напоказ и взахлёб? Как же воспитание молодого поколения? Да сколько угодно! Не возбраняется. Тут главное – воспитывать на хорошем, на настоящем, а не на имитациях. Имитация любви – пошлость номер один в этом мире. С этого начинается хаос.

Практически всегда ваш,

Даниэль Орлов – главный редактор.

Из разговора
Стихи
Андрей Полонский

Поэт, рассказчик, эссеист. Родился в 1958 году в Москве. Опубликовал более тысячи текстов в различных периодических изданиях в России и за рубежом. Девять книг стихов, четыре – не стихов. Несколько работ по русской истории. Победитель слэма и финалист Григорьевской поэтической премии (2019). Жил в Москве и в Ялте. С 2014 года живёт в Санкт-Петербурге. Состоит в 9-й секции Союза писателей Санкт-Петербурга и Русском ПЕН-центре.

Из разговора
(стихи октября 2024 – февраля 2025 года)

* * *

На юге человек выходит из тьмы покурить,
Прикрывает огонь, чтоб противник огня не приметил.
Слушай, надо поговорить.
Но не слышно, ветер.

Это может быть младший брат или старший сын,
Черты лица в темноте неуловимо знакомы.
Если бы не ветер, я б его расспросил,
Долго прощения просил
За то, что он там, а я дома.

Он бы ответил: даже не знаю, кто виноват,
У вас, значит, случилась любовь, а укрепы – наши.
Только нет никакого пути назад,
Надо расхлёбывать эту кашу.

Ладно, что говорить. Я уже докурил.
Кружку чаю – и спать. Ну и ты давай понемногу
Засыпай, не вглядывайся в окно.
Меня там нет. Объясняться нет сил.
Чересчур далека дорога.

Хорошо, что Бог
Примет нас всё равно.

* * *

Как называется то или попросту нечто,
Что возникает за Марсовым полем, за речью
О правилах чести, о неизбежности схватки?
Что ещё, кроме отчаяния и лихорадки,
Мы предложить можем времени? Частности быта,
Сны и свидетельства помнящих и недобитых.

Как так случилось, что минули десятилетия,
Всё было мелким, понятным, потребным до стона,
Но обнаружилось, что остаются на свете
Плети бессмертия и войсковые знамёна.

Аз, ни на что не надеясь, сквозь сумерки двигаюсь к дому,
Дойду? Не уверен. Зато есть дорожная карта.
Октябрь на исходе. Зима впереди по-любому.
Но встречу уместно назначить на первое марта.

* * *

В оный час
Из сумерек выйдет Селена,
Надо будет вспомнить Катха-упанишаду,
Сказать: я есть ты.
Но разве ты – это я?

Я слишком привязан
К долгому предзимью,
К тёмным – на золотом – ликам,
Заунывным, медленным песням
И другим песням, ухарским и бунтарским.

Нет, я – не ты, Хотя так было бы гораздо проще.

* * *

Адские зенки раскрой и смотри,
Что происходит с тобою внутри,
Райские очи вовне распахни,
Где наши лучшие дни?

Жест, подоконник, обмолвка, постель,
Ласточка духа и дней канитель,
Невыносимо другая страна,
Мирные времена.

* * *

В какой-то степени жизнь прошла.
Разговоры, сплетни ли? Пустые дела,
Впереди – о-ля-ля – только в землю сырую лечь,
Не в постель со спины красотки – о том и речь.
Воин я так себе. Эпоха тоже так себе для меня.
В сущности, я хотел совсем другого огня,
Немного другого отчаяния, совершенно иную осень,
Но кто тебя спросит.
Поэтому не прошу, не надеюсь, подарков не жду,
Возможно, всё это разрешится в следующем году,
Но точно не к моему удовольствию, при любом раскладе,
Простите меня, бога ради.
Я любил Афродиту, весёлую и площадную,
Она мне сказала: иди ты! – и я пошёл,
Оказалось, всех нас ждала война, а не новый дискурс,
Не текущий курс, не последний обол.
Индусы называют подобные вещи – Рита,
Вдох-выдох-вдох, и, если выжил – живи,
Только часть Махабха́раты – Бхагавад-гита,
Всякое сказание – о любви.

* * *

У вдумчивого советского человека был свой контрреволюционер,
С шести до восьми его надо было расстрелять за сараями,
К утру контрреволюционер возвращался, всё начиналось заново.
Потом нравы смягчились, контрреволюционера достаточно было просто побить,
Сломать пару рёбер, высадить зубы, рассечь бровь. Возвращались теперь друг за другом. Контрреволюционер скулил:
«За что меня так?»

Постепенно контрреволюционер осмелел,
научился давать сдачи,
Теперь тот, кто победил, шёл домой первым,
Ужинал, спал с женой.

В конце эпохи достаточно было просто выйти поговорить,
Иногда переходили на ор, иногда – на шёпот, Возвращались в обнимку, садились за стол вместе. Любовь стала тройной.

Потом Советский Союз рухнул, контрреволюционер умер. В одиночестве человек загрустил, принялся пить горькую или зарабатывать деньги. Контрреволюционер ему снился.

Американцы ничего не знали об этой истории. Потому и просчитались.
Думали – всё. Победили.
Вышло несколько по-другому.

* * *

Мир долог, но непостоянен,
Коварен, хоть и недалёк,
Переморочит, и обманет,
И успокоит: с нами Бог!

Гнут повседневные заботы,
За ними – смерть и тишина,
Но с неизменным «За кого ты?»
Приходит старая война.

Открытые пылают даты
Над одиночеством и тьмой,
И в каждой армии солдаты
Хотят домой.

* * *

О чём я думаю порою?
О том, что страх, о том, что срок,
Что книг любимые герои
Ушли толпою на Восток,
И все постельные печали,
И все пастельные тона
Так обаятельно слиняли,
Как только началась война.
Любовь пришлось примерить снова,
По шву былое разошлось —
На стих Иоанна Богослова
Ложится русское «авось».

Рождественское

Маленький, трогательный, удивительно уязвимый,
Враг мог его растоптать, расчленить родителей, хлев поджечь.
Но именно с этого дня начинается гибель Первого Рима,
Из огня и дыма Возникают иная власть и другая речь.

Обычно говорят о волхвах, мастерах и магах
Востока,
Об их великих дарах,
Дороже которых нет,
Но, вспоминая, что жизнь
Была и будет жестока,
Мы можем отныне знать,
Что есть надежда и свет.

«Вот и вечер», – промолвит Иосиф.
«Его вечер, – улыбнётся Мария. —
Снег за окном, взгляни.
Русский январский снег».
«Странно, – ответит Иосиф. – Неужели это
Россия?»
А как ещё сможет укрыться
Наш маленький человек?

* * *

Ты ищешь правды, а находишь предательскую тошноту,
смешное создание из воды и мяса,
гнили и слизи, кишок и требухи,
нервных импульсов и теперь уже – компьютерных сетей.
В городе идёт дождь, вспоминается роман Маркеса,
парижская зима – как же опять далёк этот Париж,
да и не так привлекателен, как раньше, честное слово.

Пушкин не увидел запредельных земель, Набоков прожил там всю жизнь,
у тебя, как обычно, срединный путь, дорогой обыватель пространства и времени,
сна и бессонницы, бесконечных забот и трудных решений.
Можно сказать, что тебя тошнит не от поиска правды – просто от долгих праздников, постоянных недомолвок, необязательных собеседников.
А с обязательными как договоришься о встрече? Иных уж нет.
Лучше всё-таки мороз, чем такой трёхдневный дождь.
Вы ждали слов «юг» и «война», но их не будет в этом тексте, это форма аскетизма, чтоб никто не подумал, что я обращаюсь к повестке,
использую повестку в частных целях.
И ты так подумал? Скажи честно.
Зря, ей-богу.
Закурю-ка я, пожалуй.
«Nausée»¹, – как бы сказал Сартр.
Теперь и он писатель из недружественной литературы.

* * *

Ну вот и ночь. Очередная.
Я ничего теперь не знаю,
Приснилась трасса на Восток.
Развилка около Тайшета,
Частушки, пиво, сигареты,
В заежке утешенья нету,
Зато еда и кипяток.
Забытой юности постскриптум —
Объятья бледнолицых лун.
Из самосвала вестник крикнет:
Тебе направо, на Тулун.
А я всегда хотел налево,
Туда, где Братск и Усть-Илим.
Чтобы не думалось, холера,
За Первый Рим, за Третий Рим.

Тёмное стихотворение

Есть люди, у которых нет тоски,
Есть ангелы, которым нет покоя.
День просидишь на берегу реки
И чёрный серп увидишь за рекою.
Где косят смертных – делают вино,
Пекут лепёшки из любви и страха,
Там освещает путь через Оно
На косаре горящая рубаха.
Так не спеши, пока течёт река
И отражает облака над нами,
Мы будем ждать. А тех, кто без греха,
Оставим. Пусть кидаются камнями.
Нас чёрный серп давно по жизни вёл,
Но мы его не видели в начале,
Пока дорогу не склевал орёл
И волк не захлебнулся от печали.
Когда взойдёт кромешная заря,
Заставив нас подняться для атаки?
Осмелишься – спроси у косаря,
Как он расставил времена и знаки.

На смерть ДТ

По каким ступеням душа поднимается к небу,
Я бы сразу сказал, да не умею попросту, с ходу.
Надо отстоять требу —
Остающиеся нам годы.

Сейчас, когда много внезапной смерти,
Люди к ней почти привыкают.
Живущий – заповедал Нил Сорский – пыль, пепел, персть,
Так было веками.

Ветер над рекой. Мороз, солнце и ветер.
Не замерзает река. Быстрое у неё течение.
Изо всех обстоятельств, сопровождающих нас на свете,
Сущее – только время.

Пьёшь свою водку, запиваешь яблочным соком.
Зря, что ли, яблоки предки брали в раю?
Над любым обозначенным с предельной жестокостью сроком
Торжествует обыденное «я люблю».

* * *

В брошенной деревне
Только бесы рыщут,
Сочини напевное
Да на пепелище.
Тема эта древняя,
Русская, сквозная,
Сочини напевное.
А о чём? Не знаю.
Снег, дорога дальняя,
Бабы у колодца.
Сочини печальное,
Может, обойдётся.

* * *

Вера и ветер. Вера и ветер. Вера и ветер.
Брат, будешь третьим?
Или нет?
Останешься там, где теряется свет,
Между тем и этим.
В долгих сумерках след
Почти не заметен.
Солоноватый дождь всему господин.
Оглядываешься? Наследил.
Значит, выйдешь один.
Как он тебя наградил,
Тот, кого ты там встретил?

Спиной вперёд
Рассказ
Светлана Блохина

Родилась в 1990 году в городе Торжке. Филолог, маркетолог, публиковалась в журналах «Юность», «Краснодар литературный», «Невский альманах», «Литературной газете» и др. Дипломант Всероссийской поэтической премии имени Андрея Дементьева, лауреат конкурса «Зелёный листок», IX международного молодёжного фестиваля-конкурса поэзии и поэтических переводов «Берега дружбы» им. Л. Ю. Севера. Член Союза российских писателей. Есть два поэтических сборника: «Поколение Z» (М., 2022), «Герои антиутопий» (М., 2023). Живёт в Твери.

«Начинаем бежать».

И я побежала. Встала и побежала.

Если бы я не побежала, так и осталась бы лежать с болью в обнимку. Боль только разрасталась, проходила от шеи до пят, захватывала кольцами пальцы, они сразу начинали холодеть и дёргаться.

Как говорил Саша, то, что сделаешь в первую неделю, и определит твой вектор. Когда отрубают руку, кровь капает, и инстинктивно её стараешься остановить.

Ну, если это позволительно, конечно.

«Бежим спиной вперёд».

Ничего не вижу, ничего не слышу. Бегу.

Саша не умер, он уехал на Кавказ, как и хотел, пропал и всех разыграл. Это бег спиной вперёд.

Ты подсматриваешь через правое плечо, прекрасно понимая, куда движется мир, но упорно уверяешь себя в обратном. Половина таблетки «Атаракса» – это бежать спиной вперёд. Притупляя ощущения, лишь усложняешь дистанцию: всё равно вылезет, но в другой форме и в тот момент, когда совсем не ожидаешь.

* * *

Я пошла на тренировку по боксу на следующий день после известия. Инстинктивно пытаешься жить по прежним сценариям. Да, как раньше – не получится. Но если повторять то, к чему привык, становится проще.

Это самая первая помощь себе.

Я, конечно, предупредила тренера, что произошло. Если что, пусть понимает причину. Он вообще очень внимательный, но о смерти близкого всегда надо предупреждать.

Это огромная рана, дыра от пушечного выстрела, но невидимая другим. И предупреждаешь, чтобы в эту рану ненароком не накидали мусора, грязи и острых предметов.

Слёз уже тогда не было, если не напоминать; была боль – та самая, тупая, настойчивая, охватывающая и держащая.

Её подпитывало чувство вины: это я писала о смерти, я её призвала, это я не была рядом, я наговорила там, где надо было промолчать, я недоговорила там, где следовало бы сказать, – эта недосказанность и убила его. Я убила его – не случайность. Как вообще сердечный приступ может быть случайностью? Тысячи моих слов и обид попали в его сердце, и сердце не выдержало, это я его разрушила. Я, я, я.

«Правым боком, приставным шагом и наносим удары».

С каждым движением руки это провинившееся «я» всё больше выходило.

Никто не виноват. Никто не разрушал сердце. Даже тот, кто наносил удары. Это только моя тренировка человечности.

На похоронах мне стало плохо. Я ничего не ела в тот день и накануне. В какой-то момент стала терять сознание. Можно ли ударить себя апперкотом? У меня не получилось, но есть множество других способов: например, вовсе не есть. Пусть только это поганое «я» снова полезет.

Тогда, на похоронах, кто-то меня подхватил и держал, пока голова не пришла в норму. Чьё-то плечо, рука. Это заставило почувствовать себя живой.

Что было бы, если бы и его не было? Пустота.

«И с другой стороны».

С другой стороны, какой же эгоизм – даже в этом случае думать о себе. Смерть приходит тоже в своём порядке, как в стихотворении у Рождественского:

…Историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый…

Скатываясь в символизм, ты это видишь: с тобой начинают разговаривать вещи, музыка звучит с подтекстом, солнце светит или не светит тоже не просто так. И кажется, сразу стало всё понятно, стоило ему уйти. Стоило ли? А вообще проще, если ругались и спорили в жизни, потому сейчас только держим дыхание. Держим дыхание.

«Идём гусиным шагом, кто последний сядет – сто отжиманий».

Каждый проходит, каждый.

Идти гусиным шагом – это больно. У меня в апреле был перелом ноги, я вернулась на тренировки спустя месяц после этого, хотя надо было минимум два, как сказал врач. Вернулась раньше из упрямства и желания наказать себя (опять!) за неуклюжесть. Поначалу было больно, я не говорила об этом никому, потом адаптировалась. Привыкла ко всему, кроме гусиного шага, он словно прибивает тебя к полу, отправляя вес тела именно на ноги, без распределения. Это каждый раз больно, но сейчас больно по-особенному, заслуженно. Это я, я, я.

«Расходимся по залу в шахматном порядке».

Я не умею играть в шахматы. Весь шахматный символизм, рассыпанный у меня в стихах, – о любви или о политике. Саша это понимал.

И считывал сразу же. Кто будет понимать теперь? Что за шахматный такой порядок, когда равное отдаление есть правило человечности – люди не мешают друг другу, не задевают и в целом безразличны. Отвратительный порядок. Я не буду учиться играть в шахматы. Зачем? Вряд ли начну понимать любовь или политику лучше.

Потому что такой порядок. Непорядочный.

Каждый проходит. Каждый. И понимайте как хотите.

«Бинтуем левую руку».

Да, именно так, как и сказал Саша: если капает кровь с отрубленной руки, нужна первая помощь. А потом – помощь врачей. А потом?

Помощь, помощь, помощь.

А потом ты остаёшься без помощи, без перевязки и без руки.

И тогда уже становится больно по-настоящему.

А когда бинтуешь руку в боксе, ты бинтуешь всю кисть, проводя бинт между пальцев, сжимая их, – в том месте, где только что была боль, она начинает тогда отступать, ты круг за кругом заботливо облачаешь руку в плотное чёрное одеяние, и боль падает на пол кольцами, теми самыми, которые не подпускали кислород к подушечкам пальцев.

Бинтовать – это хорошо. Сверху бинта перчатки, и это твой панцирь, скрывающий и защищающий. Если боль заставляет покориться, то перчатки, наоборот, заставляют действовать, принимают удар на себя и выводят эту боль прочь, через руку, через движение.

«Строимся, и я скажу, кто с кем будет спарринговать». «Хоть бы не с девочкой, хоть бы на грушу», – я не хотела быть мягкой, не хотела контролировать себя, не хотела работать в касание. Зачем делать вид, что наносишь удары, когда на самом деле никогда не ударишь? Если на тебя нападут, что ты сделаешь по привычке? Прикоснёшься? Потенциальный маньяк расценит это как знак согласия. В моих кошмарах нападающий – всегда потенциальный маньяк. Хотя на самом деле человеческое нападение происходит в касание. Неловкое, ненарочное – руки, плеча, колена. И человек становится близким. И сразу хочется касаться. И потом – больно. Нападение всегда происходит бессознательно для двоих. И непонятно, с чьей стороны.

«Ты со Светой, только защищаешься, она – любые удары».

Меня поставили с мальчиком-подростком Ваней. Ему надо защищаться, мне – бить. Я подобна потенциальному маньяку из моих кошмаров. Тоже потенциальных, конечно. Это я представляю, что кошмары должны быть такими. На самом деле кошмар во сне – это когда пусто. Когда приходит это «пусто» и ты цепенеешь. Наверное, это и есть смерть: «Объект теряет массу, и мелкие объекты начинают от него как бы отходить, и форма утрачивается». Это цитата из Саши. Кажется, я их понимаю по-своему. «У тебя пелена субъективщины», – это опять Саша.

А за Ваню неловко. Его будет бить взрослая женщина на глазах у других мальчиков. И ему нельзя бить в ответ.

– Отвечай мне.

Он, кажется, обрадовался даже и замахнулся. Я увернулась и ударила в лицо: он в шлеме, можно не в касание. Ваня пошатнулся.

Я ударила ещё и ещё. Сбоку, в живот, снова прямо. И ещё улыбалась при этом. Апперкот, в корпус, боковой.

Как будто бьёшь саму смерть, не в его лице, конечно, в принципе.

У меня в целом слишком много тестостерона, мне так сказали.

Хотя кто определяет его количество? Малознакомый человек, который и символ шахмат у меня понять не сможет? Это абсурд!

В корпус. Апперкот. Абсурд. Абсурд.

В корпус.

Ваня нервничал и не мог ответить. Это было больше похоже на хаотичное махание руками, как пугало. Я даже почувствовала некое упоение этой его юношеской злостью, он терял контроль, открывался, и можно было лишь раззадоривать и наносить удары.

Сбоку, в живот, снова прямо.

Апперкот, в корпус, боковой.

Попади в меня хоть раз, мальчик.

Ничего ты не сделаешь.

Я быстрее. Я спокойнее. Я тебя даже не подпущу.

Апперкот.

В корпус.

Боковой.

Он так ни разу и не попал.

Это уже не тестостерон, это женская реакция, коварная и хладнокровная.

Познакомься с ней, Ваня.

Малознакомые люди всегда неправы.

«Благодарим соперника и снимаем амуницию».

Раунд окончен, мы остановились и легко ударили друг друга по перчатке в знак примирения. Это всегда так неискренне смотрится, люди тупят взор и формально касаются друг друга формальной кожей. В благодарность ли?

Ваня тяжело дышал и зло смотрел на меня из недр шлема.

Впервые столкнулся с коварным женским хладнокровием. Это будет ещё неоднократно, Ваня. И в разы больнее, Ваня. И уже в скором будущем. А ещё – бессознательно для двоих. И непонятно, с чьей стороны.

– Ты как?

– Жить буду.

Жить будет.

Это уже замечательно.

Вполне порядочно со стороны порядка.

Когда ушёл Саша (я всё ещё говорю «ушёл», а не «умер»), я сразу поняла и сразу поверила. Сразу же. И сразу нахлынула боль.

Но я побежала…

1.Тошнота (фр.).