Buch lesen: «Полночное небо»

Лили Брукс-Далтон

Schriftart:

Lily Brooks-Dalton

GOOD MORNING, MIDNIGHT

* * *

Гордону Бруксу

«…я медленно, с трудом вытаскиваю себя из тьмы. И вот она я. А вот – он…»
Джин Рис «Доброе утро, полночь»

1

Солнце наконец-то вернулось в Заполярье, и Августин вышел посмотреть, как оно расцвечивает небесную сталь розоватыми всполохами. Долгие месяцы он не видел дневного света. Нежное сияние ширилось от горизонта, просачивалось в ледяную синеву тундры; на снег ложились длинные тени цвета индиго. Рассвет полыхал все ярче, розовые краски сгущались в оранжевые, затем – в багряные, словно голодное пламя заглатывало плотные слои облаков один за другим, прежде чем охватить небо целиком. Августин наслаждался этими ласковыми лучами, от которых приятно покалывало кожу.

Все небо было затянуто облаками – необычно для весны в этих краях. Обсерваторию построили здесь, в Арктических Кордильерах, из-за ясной погоды, разреженной приполярной атмосферы и приличной высоты над уровнем моря. Августин покинул бетонное крыльцо главного здания и по тропе, рассекавшей крутой склон, направился дальше, мимо группы хозяйственных построек, жавшихся к горе. Когда последнее строение осталось позади, солнце уже начало спускаться, а краски – блекнуть. День продлился минут десять, не больше.

Вдоль северного горизонта, насколько хватало глаз, тянулась покрытая снегом горная цепь. К югу простиралась бескрайняя гладь тундры. В хорошие дни этот пейзаж, похожий на чистый холст, приносил покой. В плохие – угрожал безумием: мир равнодушно взирал на человека, и укрыться от этого взгляда было негде. Августин пока не знал, к какому типу отнести день сегодняшний.

В другой, прошлой жизни, как только окружение его отторгало – а это происходило довольно часто, – он, недолго думая, закидывал вещи в кожаный чемодан и переезжал. В небольшой чемодан умещалось все необходимое. Не требовалось ни грузовиков, ни пузырчатой упаковочной пленки, ни прощальных вечеринок. Августин просто решал уехать – и неделю спустя уже был далеко.

После аспирантуры он отправился изучать умирающие звезды в пустыню Атакама на севере Чили. Затем его ждали Южная Африка, Пуэрто-Рико, Гавайи, Нью-Мексико, Австралия. Он бывал всюду, где располагались самые продвинутые телескопы и системы спутниковых антенн, разбросанные по всему свету, словно хлебные крошки. Чем дальше от житейских забот, тем лучше. Такая жизнь была ему по душе.

Августин не придавал значения странам и континентам; его заботило только то, что творилось далеко за пределами Земли. Он упорно трудился и достиг невиданных высот, его научный авторитет неуклонно рос… и все-таки этого было мало. Он никогда не был абсолютно доволен и знал, что никогда не будет. Ему хотелось не просто успеха, не просто всеобщего признания. Он жаждал изменить историю, добраться до сути Вселенной – взрезать ее, словно спелый арбуз, и первым разложить по полочкам еще влажные семена, оставив в дураках нерасторопных коллег. Он хотел сжать пальцами сочную красную мякоть и заглянуть в нутро бесконечности, узнать, что происходило на заре времен, хотя бы краешком глаза увидеть, с чего все начиналось. Он хотел, чтобы его запомнили.

И вот он здесь – семидесятивосьмилетний старик, забравшийся высоко в горы на самом краю мира. Работа его жизни близка к завершению, но все, что ему остается, – глядеть в стеклянные глаза собственного невежества.

* * *

Обсерватория Барбо казалась продолжением горы. Купол телескопа возвышался над окружающим пейзажем, будто кулак надзирателя. Примерно в километре к югу – там, где тундру разровнял и утрамбовал доставленный из Гренландии бульдозер, – виднелись взлетная полоса и ангар, помеченные оранжевыми светоотражающими флажками и сигнальными огнями, которые давно не работали. Ангар пустовал, полоса тоже была заброшена. Последние самолеты принесли сюда вести о войне и забрали исследователей со станции. С тех пор прошло больше года.

Станция была рассчитана на проживание дюжины ученых в течение девяти месяцев. Здесь имелись бочки с топливом, продукты длительного хранения, очищенная вода, лекарства, охотничьи ружья, рыболовные снасти, лыжи, альпинистские кошки и тросы. Научного оборудования хватало с лихвой, а данных поступало столько, что не обработать и за дюжину жизней. Такой расклад в целом устраивал Августина.

Сердцем поселения была обсерватория – капитальное строение, вокруг которого располагались общежития, складские помещения и зоны отдыха. Не будь огромного телескопа, размещенного в главном здании, не существовало бы и самой станции. Окружавшие обсерваторию хозяйственные постройки едва ли могли называться таковыми – в большинстве своем это были водонепроницаемые палатки. В них ученые принимали пищу, спали и хранили личные вещи.

Здешняя исследовательская программа обычно длилась от шести до девяти месяцев, но к моменту эвакуации Августин провел на станции почти два года. Теперь подходил к концу уже третий год. В Барбо отовсюду съезжались молодые, бойкие ученые, многие из которых только что получили ученую степень. Они с нетерпением ждали момента, чтобы – пусть и ненадолго – вырваться из пут научной педагогики, прежде чем окончательно в ней погрязнуть. Августин свысока смотрел на этих книжных червей, знакомых только с теорией, а опыта почти не имевших. Впрочем, он с трудом смог бы назвать человека, которого не презирал.

Прищурившись, Августин едва различал за плотными облаками зависший над горизонтом круг солнца, рассеченный надвое ломаным контуром Кордильер. Только что миновал полдень, на дворе стоял поздний март. Полярная ночь наконец-то покинула эти суровые края, и теперь – поначалу неспешно – сюда возвращался день. Вначале солнце лишь на пару часов показывалось над землей. Но Августин знал: уже скоро разгорится полярный день, а звезды поблекнут. Яркой вспышкой промелькнет лето, за ним придет тусклая осень, а потом вновь воцарится иссиня-черная зима. Однако сейчас сложно было представить картину отраднее, чем солнечный диск с топлеными краями, угнездившийся у самого горизонта и льющий свет на раскинувшуюся внизу тундру.

В Мичигане, где вырос Августин, зима наступала постепенно: первый снежок припорашивал землю, его сменяли мягкие, как перина, сугробы; сосульки вырастали все длиннее и острее, а потом – кап-кап – исчезали в бурлении весны. Здесь, в Арктике, все происходило иначе. Зима приходила неумолимо – резкая, словно грань бриллианта, оставляя после себя огромные ледники, которые никогда не таяли, и мерзлую почву, которая никогда не прогревалась.

В постепенно угасавшем полуденном свете по горному гребню трусил белый медведь – к морю, на охоту. Августин подумал, что тоже не прочь облачиться в толстую медвежью шкуру и никогда ее не покидать. Он представил, каково это: опустив вытянутую морду, поглядеть на свою огромную лапу размером с поднос, затем перекатиться на спину, чувствуя, как под здоровенной махиной мышц, жира и меха проседает мерзлая почва. Каково это – вытащить нерпу из лунки во льду и, убив ее одним мощным ударом, погрузить зубы в свежую, дымящуюся плоть, – а потом, насытившись, уснуть на чистом, только что выпавшем снегу? В голове – ни одной мысли, одни инстинкты: желание утолить голод или уснуть, а в нужное время года – позыв к размножению. Никакой любви, никакой надежды, никаких сожалений. Звери созданы, чтобы бороться за жизнь, а не размышлять о былом.

Августин готов был улыбнуться своим мыслям, но его губы нечасто принимали подобный изгиб. Он знал о любви не больше, чем белый медведь. Он никогда ее не понимал. Когда-то давно он испытывал зачатки менее сильных эмоций – вины, сожаления, обиды, зависти, – однако всякий раз обращал свой взор к небу и обретал покой. Августина волновали только звезды. Возможно, это и была любовь, просто сам он никогда не давал ей названия. Всепоглощающий безответный роман со Вселенной – с ее пустотой и наполненностью. На другую, земную любовь, не хватило бы ни сил, ни времени, и Августина это устраивало.

Лишь однажды он был близок к тому, чтобы посвятить свою любовь другому человеку. Лет в тридцать с небольшим он повстречал красивую женщину с острым, как бритва, умом. Они вместе работали в Сокорро – городке, затерявшемся на просторах Нью-Мексико. Она тоже была научным сотрудником, дописывала диссертацию. Впервые ее повстречав, Августин сразу понял: это особенная женщина. Но когда она сообщила ему о беременности, он почувствовал лишь искорку тепла, которая быстро угасла. Он словно увидел вспышку сверхновой в шести миллиардах световых лет от Земли: нечто свершившееся, нечто прекрасное, но уже угасающее – бледное послевкусие. Августин попытался убедить женщину сделать аборт, а когда она отказалась, переехал как можно дальше и провел много лет по другую сторону экватора, боясь приблизиться к ребенку, которого был не в силах полюбить.

Шли годы, и наконец он заставил себя выяснить, как зовут дочку и когда у нее день рождения. Когда девочке исполнилось пять, он отправил ей в подарок дорогой любительский телескоп, на шестой день рождения – модель небесной сферы, на седьмой – первое издание «Космоса» Карла Сагана с подписью автора. О следующем дне рождения Августин забыл, однако на девятый и десятый отправил дочери еще пару книг – передовые труды по практической астрономии. А потом он потерял связь и с девочкой, и с ее матерью. Кусок лунной породы, который он обманом раздобыл в геологическом отделе и отправил в качестве нового подарка, вернулся с пометкой «недействительный адрес». Августин решил больше не разыскивать дочь и оставить все как есть. Он и так уже заигрался: эти подарки стали исключением, постыдной слабостью в его жизни, всецело подчиненной логике. С тех пор он все реже вспоминал особенную женщину и ее дочь, пока не забыл о них вовсе.

Белый медведь неторопливо спустился по склону и пропал из виду, затерявшись в снегах. Надвинув на лоб капюшон, Августин сильнее затянул завязки у подбородка. Пурга хлестала по лицу. Он закрыл глаза, вдохнул игольчатый морозный воздух, почувствовал, как немеют пальцы ног в шерстяных носках и тяжелых ботинках. Волосы и борода поседели лет тридцать назад, но кое-где на подбородке и шее по-прежнему пробивались черные волоски, как будто их обладатель оставил работу над старением неоконченной, переключившись на другую задачу. Августин давно считал себя стариком. К смерти он был определенно ближе, чем к рождению – уже не мог, как раньше, далеко ходить, не мог крепко стоять на ногах. Но именно этой зимой он почувствовал себя особенно древним. Просто развалиной. Тело как будто скукоживалось – спина все сильнее горбилась, кости теснее прижимались друг к другу. Августин начал не только терять счет времени, – что неудивительно, когда вокруг бесконечные зимние сумерки, – но и путаться в мыслях, часто, как будто спросонья, не мог вспомнить, о чем думал минуту назад, куда собирался пойти, что делал. Он попытался представить, что будет с Айрис, когда она останется одна, но тут же себя одернул: кому какое дело.

* * *

Когда Августин вернулся в главное здание обсерватории, краски неба уже поблекли, уйдя в сумеречную синеву. Чтобы открыть тяжелую стальную дверь, пришлось изо всех сил навалиться на нее плечом; в прошлом году она поддавалась легче. С каждым проведенным здесь месяцем тело становилось все более хрупким. Экономя горючее, Августин отапливал только верхний этаж: одну длинную комнату, где хранил самые ценные приборы. Эта же комната служила им с Айрис спальней. Сюда перекочевал и полезный скарб с нижних этажей, а также из хозяйственных построек: две электроплитки, гнездышко из сваленных в кучу спальных мешков и бугристых матрасов, скудный набор тарелок, кастрюль и столовых приборов, электрический чайник.

Делая передышку на каждой ступеньке, Августин поднялся на третий этаж и запер за собой дверь, чтобы сохранить тепло. Постепенно, слой за слоем, избавившись от верхней одежды, он повесил вещи на прибитые к стене крючки, которых было слишком много для него одного. Нацепив каждую варежку на отдельный крючок, размотал шарф и повесил его тоже. Он всегда развешивал одежду в длинный ряд – возможно, чтобы комната не выглядела слишком пустой: если заполнить пространство следами своего присутствия, то одиночество перестает казаться вопиющим. Дальний конец вешалки занимали несколько пар фланелевых брюк, теплые кальсоны, толстые свитеры. Августин долго возился с застежками на парке, затем – с молнией. Наконец, повесил куртку рядом с остальной одеждой.

Его спутница, Айрис, редко говорила, хотя время от времени мурлыкала под нос мелодии собственного сочинения. Эти звуки лились из ее горла в унисон с гулом ветра, словно часть природной симфонии. Августин прислушался, не напевает ли Айрис, однако не уловил ничего похожего. Как правило, ее было трудно заметить – она любила сидеть не двигаясь, так что он тщательно осмотрел комнату: не блеснут ли в сумраке глаза, не раздастся ли шелест дыхания.

В обсерватории осталось только два обитателя, а еще телескоп, да бескрайняя тундра вокруг. Последнюю группу исследователей отправили на ближайшую военную базу, а оттуда – в родные места, где они, вероятно, воссоединились с близкими. Во внешнем мире творилось какое-то бедствие, но подробностей никто не знал. За учеными прибыли военные летчики. Перед тем, как объявить начало сборов, капитан собрал всех в кабинете начальника станции. Он провел перекличку и объяснил, когда и в каком порядке подниматься на борт самолета C-130 «Геркулес», который ждал на взлетной полосе.

– Я никуда не полечу, – заявил Августин, когда назвали его имя.

Среди военных кто-то усмехнулся. Несколько ученых возвели глаза к потолку. Сперва никто не принял его слова всерьез. Но Августин стоял на своем. Лезть в самолет вместе со всем этим стадом баранов? В обсерватории у него оставалась работа – смысл всей жизни. Он решил, что прекрасно справится без остальных, и уедет, когда сам посчитает нужным.

– Обратно мы не вернемся, – теряя терпение, втолковывал капитан. – Все, кто останется на станции, будут отрезаны от внешнего мира. Либо вы летите сейчас, либо не летите вообще.

– Я понимаю, – ответил Августин. – И я остаюсь.

Капитан посмотрел ему в глаза и увидел безумного старика – достаточно безумного, чтобы говорить всерьез. Он выглядел как дикий зверь: зубы обнажены в подобие оскала, борода взъерошена, взгляд немигающий. У военных и без того было много дел – столько людей, о которых нужно позаботиться, столько оборудования для перевозки… А времени в обрез; не тратить же его на безумца? Так что капитан оставил Августина в покое до конца собрания, однако когда остальные разошлись, все-таки отозвал его в сторонку.

– Мистер Лофтхаус, вы совершаете большую ошибку. – Голос военного звучал ровно, но в нем сквозили враждебные нотки. – Я не намерен силой загонять старика в самолет, но, уж поверьте, никто не шутил, говоря о последствиях. Самолет сюда больше не вернется.

Он положил руку Августину на плечо. Тот отстранился.

– Я все понял. А теперь – проваливайте.

Августин гордо прошествовал мимо и, захлопнув за собой дверь, поднялся на верхний этаж обсерватории. Там он застыл у окна, выходившего на южную сторону. Во дворе коллеги сновали между палатками и хозяйственными постройками с чемоданами, книгами и техникой в руках. Тяжело нагруженные снегоходы курсировали по склону к ангару и обратно. Августин наблюдал, как люди цепочкой покидают станцию, пока не остался совсем один.

Откуда-то из складок тундры, где находился ангар, взмыл и растворился в тусклом небе самолет, рев его моторов слился со стонами ветра. Августин еще долго стоял у окна, постепенно свыкаясь с обретенным одиночеством. Наконец, он осмотрел помещение и отодвинул в стороны оставленные коллегами вещи, расчистив место для себя одного. Фраза капитана «Обратно мы не вернемся» эхом прозвенела во внезапной тишине. Августин попытался прочувствовать весомость этих слов, понять, что они ему сулят на самом деле, но их смысл показался ему слишком окончательным, слишком кардинальным, чтобы долго над ним размышлять. По правде говоря, Августину не к кому было возвращаться. И хотя бы здесь, на станции, он не хотел себе об этом напоминать.

Днем или двумя позже в одном из покинутых общежитий он обнаружил Айрис: она лежала на нижней полке двухэтажной койки, свернувшись в клубочек на голом матрасе, словно забытая кем-то вещь. Прищурившись, он долго разглядывал находку, не зная, верить ли собственным глазам. Это была маленькая девочка – на вид лет восьми – со спутанной копной темных, почти черных волос, в беспорядке спадавших на хрупкие плечики. Ее круглые, орехово-карие глаза, казалось, подмечали все и сразу. Она, как настороженный зверек, словно чего-то выжидала. Августин уже почти убедил себя, что перед ним всего лишь замысловатая игра теней, – как вдруг пружины койки скрипнули: девочка пошевелилась.

– Серьезно? – пробормотал он себе под нос и помассировал пальцами виски. – Ну что ж, тогда идем.

Он поманил новую знакомую к выходу. Не проронив ни слова, она последовала за ним. Поднявшись на третий этаж главного здания, он бросил ей пакетик с сухофруктами, и, пока нагревалась кастрюля с водой, девочка съела все подчистую. Потом он состряпал овсянку быстрого приготовления, которую нежданная гостья тоже умяла.

– Бред какой-то, – буркнул Августин, непонятно к кому обращаясь.

Девочка по-прежнему молчала. Он протянул ей книгу, и она принялась перелистывать страницы – непонятно, читая или нет. Августин засел за работу и постарался не обращать внимания на присутствие другого человека рядом.

Он не мог вспомнить, видел ли эту девочку раньше. Ее, конечно, хватятся – как же иначе; за ней должны вернуться с минуты на минуту. Наверное, виновата суматоха перед отъездом. Неудивительно, что в такой неразберихе потеряли ребенка. Как это обычно случается? «Я думал, она с тобой» – «А я думала, с тобой».

Наступил вечер, но никто так и не прилетел. На следующий день Августин попытался связаться с военной базой в самом северном круглогодичном поселении острова Элсмир. Никто не ответил. Августин проверил другие частоты, все до единой, и на него нахлынул страх. Любительские волны молчали, каналы экстренной связи монотонно потрескивали, не было слышно даже переговоров военных летчиков. Как будто на всей земле не осталось радиопередатчиков – или больше некому было их использовать. Августин продолжил сканировать частоты. Безуспешно. В ответ – только шуршание помех. Он попытался себя успокоить: мало ли, отчего мог случиться сбой? Может, буря? Завтра он попробует снова.

Вот только девочка… Что с ней делать? В ответ на его вопросы она глядела с отстраненным любопытством, словно находилась по другую сторону звуконепроницаемого стекла. Как будто внутри у нее зияла пустота, и осталась лишь безмолвная оболочка с растрепанными волосами и серьезным взглядом. Августин не знал, как себя вести, поэтому обращался с ней, как с домашним питомцем – проявлял неуклюжую заботу, как о представительнице другого вида. Он кормил ее, когда ел сам. Говорил, когда был в настроении. Водил на прогулки. Подсовывал разные вещи, чтобы она могла поиграть или просто поглазеть: рацию, карту звездного неба, заплесневелый пакетик с ароматической смесью, найденный в ящике стола, атлас-определитель, посвященный Арктике. Он старался изо всех сил, хоть и понимал, что не очень-то получается. Впрочем, неудивительно: она была ему чужой, а он был не из тех, кто заботится о бездомных.

Этим сумеречным днем, когда солнце встало, а потом снова спустилось за горизонт, Августин искал девочку везде, где она любила бывать. Обычно она зарывалась в спальные мешки, как ленивая кошка, забиралась с ногами в одно из кресел на колесиках, сидела за столом, тыкая отверткой во внутренности сломанного DVD-плеера или пристально глядела через грязные стекла окон на бесконечную цепь Кордильер. Девочки нигде не было видно, однако Августин не волновался. Порой она пряталась, но не убегала далеко и никогда не пропадала надолго. Он разрешал ей иметь свои тайники и секреты. Это казалось справедливым: на станции не было ни кукол, ни книжек с картинками, ни качелей – ни одной вещи, которую девочка могла бы назвать своей. Впрочем – как постоянно напоминал себе Августин, – ему было, по большому счету, наплевать.

* * *

Однажды – это случилось в разгар полярной ночи, после нескольких недель полнейшей тьмы и спустя два месяца после эвакуации – девочка прервала молчание и задала вопрос:

– Скоро рассвет?

Августин впервые что-то услышал из ее уст. Не считая, конечно, зловещего мурлыканья – череды протяжных, трепещущих нот, рождавшихся в глубине ее горла, когда девочка глядела в окно: казалось, она облекала едва уловимые движения пустынного ландшафта в слова на неведомом языке. И вот она наконец заговорила по-настоящему – произнесла пару слов хрипловатым шепотом. Ее голос звучал ниже и тверже, чем ожидал Августин. До этого он сомневался, умеет ли она говорить и знает ли английский, но эти два слова слетели с ее губ совершенно свободно, и выговор был американским – или, возможно, канадским.

– Полярная ночь уже наполовину позади, – ответил ей Августин, ничем не выдавая своего удивления.

Девочка кивнула, точно так же бесстрастно, и продолжила жевать вяленое мясо, которое было у них в тот день на обед. Она держала ломтик обеими руками и отрывала зубами по кусочку, словно хищный детеныш, который учится питаться по-взрослому. Августин передал ей бутылку воды. Он задумался, о чем хотел бы спросить свою маленькую спутницу, и с удивлением понял, что вопросов совсем немного. Прежде всего – как ее зовут.

– Айрис, – произнесла девочка, вглядываясь в сумрак за окном.

– Красивое имя, – отозвался Августин и увидел, как в стекле отразилась хмурая гримаска.

Разве не так он раньше говорил молоденьким девушкам? И разве им не нравились эти слова?

– Кто твои родители? – спросил он немного погодя.

Конечно, он задавал этот вопрос не впервые, но не мог удержаться, чтобы не спросить вновь. Возможно, теперь он наконец раскроет тайну появления девочки и узнает, кто из коллег-ученых – ее родня. Однако Айрис продолжала жевать, не отрывая взгляда от окна. Больше она не проронила ни слова – ни в тот день, ни в следующий.

Со временем Августин начал ценить ее молчание. Девочка была разумным созданием, а разум он ставил превыше всего. Когда он ее нашел, то поначалу ударился в меланхолию и позволил себе много жалоб на судьбу. Тогда он неустанно проверял радиочастоты, надеясь, что за потерянным ребенком скоро вернутся; что из безотрадной тишины вдруг объявятся военные, заберут девочку, – а его, Августина, оставят в покое. И пока он прокручивал в голове все «почему»: почему замолкли приемники, почему ребенка забыли на станции, – Айрис просто смирилась с положением вещей и стала потихоньку осваиваться. Постепенно и ее присутствие, и ее молчание перестали его раздражать. Проклюнулся первый росточек симпатии, и Августин решил, что о вопросах можно пока забыть. С тех пор, как обсерваторию окутала полярная ночь, единственным важным вопросом оставался тот, что задала девочка: как долго еще продлится тьма?

* * *

– А если я скажу, что вон та звезда – на самом деле планета? – однажды спросила мать, показывая на небо. – Ты мне поверишь?

Да, конечно, да, ответил Августин, он поверит, – и она назвала его умницей и хорошим мальчиком, ведь этот белый огонек прямо над крышами – Юпитер.

Августин обожал ее, когда был маленьким, – пока не понял, что она не похожа на мам других детей, живущих по соседству. Вслед за ней его то охватывало воодушевление, то сбивала с ног тоска, – он реагировал на малейшие перепады ее настроения горячо и чутко, как верный пес. Даже сейчас, закрыв глаза, Августин видел ее кудрявые каштановые волосы с проблеском седины, ее губы, небрежно, без зеркала, накрашенные винной помадой, ее восхищенный взгляд, когда она указывала на ярчайшую из звезд, зависших над домами в Мичигане.

Тот хороший смышленый малыш, оказавшись в суровых краях на попечении старика-незнакомца, наверняка заплакал бы, заверещал, затопал ногами. Августин никогда не был особенно смелым ребенком. Возможно, он предпринял бы робкую попытку сбежать – захватив немного припасов, шагнул бы в пустынную даль, – но через пару часов приплелся бы обратно. А скажи ему кто-нибудь, что идти больше некуда, что мама не утешит, что у него больше нет никого в этом мире, – как бы он поступил тогда?

Августин внимательно смотрел на свою юную спутницу. Раньше он нечасто размышлял о прошлом; сейчас же, постарев, угодил в ловушку памяти. Жизнь в тундре каким-то образом возвращала ему былые переживания – даже те, что казались давно забытыми. Он вспоминал тропические обсерватории, в которых довелось поработать, женщин, которых обнимал, все написанные труды и произнесенные речи. Когда-то на его лекциях собирались сотни людей, толпы почитателей жаждали получить автограф – его автограф! Тени былых свершений – любовных побед, научных триумфов, открытий – следовали за ним по пятам. Раньше все это представлялось важным, а теперь не имело никакого значения. Мир за пределами Барбо замолк и опустел. Женщины, скорее всего, были мертвы, научные труды сгорели дотла, университеты и обсерватории лежали в руинах. Августин всегда думал, что открытия его переживут, что еще многие поколения студентов продолжат на них ссылаться. Он мечтал оставить наследие на века. Тогда и бренность собственного тела оказалась бы сущим пустяком.

Интересно, вспоминает ли Айрис о прошлой жизни. Тоскует ли? Чего ей не хватает больше всего? Понимает ли она, что былого не вернуть? Скучает ли по дому, по братьям и сестрам? По родителям, друзьям, школе?

Когда полярная ночь уже близилась к концу, они вдвоем вышли на прогулку вдоль периметра станции, загребая ботинками свежевыпавший снег, который намело поверх утрамбованного, лежалого слоя. Освещая дорогу, низко висела луна. Оба оделись как можно теплее, спрятавшись в пуховые складки курток, словно улитки в раковины. Айрис закуталась так, что почти не было видно лица. У Августина на бровях и ресницах выросли сосульки, и размытый пейзаж искрился перед глазами всеми цветами радуги.

Девочка резко остановилась и указала рукой в большущей варежке на небо прямо над головой – туда, где поблескивала яркая точка.

– Полярная звезда. – Голос Айрис прозвучал глухо из-под туго намотанного шарфа.

Не дожидаясь ответа, девочка двинулась дальше. Она не спрашивала – говорила со знанием дела. Немного постояв на месте, Августин догнал спутницу. Впервые с момента знакомства он был по-настоящему рад ее компании.

* * *

Августин остался в обсерватории ради работы. Отслеживание данных, запись звездных последовательностей – все это казалось ему очень важным. Когда другие ученые уехали, а связь с внешним миром прервалась, он понял, что продолжать наблюдение за небом теперь необходимо ему, как воздух. Лишь преданность делу тонкой мембраной отделяла его от безумия. Лишь ощущение собственной нужности. Он прилагал все силы, чтобы давать мозгам привычную нагрузку. Даже разум, привыкший иметь дело с бесконечностью, не мог объять ту безбрежность, которую заключал в себе конец света. Это событие было необъяснимее и колоссальнее всего, о чем Августин размышлял раньше. Крах цивилизации. Гибель работы всей его жизни. Переоценка собственной значимости. Чтобы не думать об этом, он посвятил свое время сбору данных, исправно поступавших из космических глубин. Земля за пределами обсерватории погрузилась в безмолвие, чего нельзя было сказать о Вселенной. В первые дни только благодаря ежедневному обслуживанию телескопа, обновлению баз данных и присутствию отстраненной маленькой спутницы Августин не сошел с ума. А вот девочка оставалась невозмутимой. Ее всецело увлекали книги, обеды, пейзаж за окном.

Мало-помалу Августин тоже свыкся с реальностью. Успокоился, осознал безысходность в полной мере – и решил двигаться дальше. Он убеждал себя не торопиться – сроки больше не поджимали, конца работе не предвиделось. Данные поступали стабильно, никем не тронутые. Он перепрограммировал телескоп под собственные нужды и гораздо чаще стал выходить на свежий воздух, бродя меж опустевших палаток в густо-синем сумраке долгой ночи. Все нужные вещи – по одной за раз – Августин перенес на последний этаж обсерватории. Он волоком подтаскивал к зданию матрасы, а затем по очереди поднимал наверх. Во время одной из вылазок, когда Айрис шагала позади с ящиком кухонной утвари, Августин остановился, чтобы отдышаться, и отметил, что девочка отлично справляется. Упорства ей было не занимать. Вместе они вынесли из общежитий все необходимое и подняли на третий этаж, где стояли лишь столы, компьютеры да шкафы с документами. Теперь сюда перекочевали запасы консервов и сублимированной еды, бутылки с водой, топливо для генератора, батарейки. Айрис где-то раздобыла колоду карт. Августин позаимствовал в общежитии глобус в красновато-коричневых тонах и принес его под мышкой. Не без труда: латунная ось довольно ощутимо врезалась в ребра даже через толстую подпушку парки.

На третьем этаже места хватало с лихвой. Но помещение было завалено бесполезной, устаревшей техникой, никому не нужными статьями, в которых обсуждались давно опровергнутые гипотезы, потрепанными номерами астрономических журналов. Когда не нашлось даже свободного уголка для нового глобуса, Августин поставил его на пол, с трудом открыл окно и, не церемонясь, вытолкнул наружу древний, покрытый пылью монитор. Айрис, взбивавшая спальные мешки, тут же бросилась посмотреть на разбросанные в снегу обломки, некоторые из которых еще катились вниз по склону. В глазах девочки застыл вопрос.

– Барахло, – прокомментировал Августин и водрузил свой глобус туда, где раньше стоял монитор.

Новый предмет оживил обстановку, выделяясь своей изящностью среди научного хлама. Августин не хотел мусорить под окнами – позже, когда взойдет луна, он собирался все убрать. Просто приятно было отвести душу и отправить монитор в полет. Клавиатуру погибшего компьютера, обмотанную проводом от мыши, Августин протянул девочке. Айрис тут же швырнула клавиатуру в ночь – а потом с интересом наблюдала, как ее тарелка фрисби, крутясь, исчезает в темноте.

* * *

Когда в тундру вернулось солнце, два обитателя обсерватории начали выходить на склон, чтобы полюбоваться рассветом и закатом. Сперва зрелище длилось недолго. Яркий диск выглядывал из-за горизонта, возвещая о своем появлении венцом нежно-оранжевых лучей и заливая округу огненно-коралловым светом. Но как только выступали из сумрака снежные вершины, солнце сразу начинало садиться, окрашивая небо в сиреневый, розовый и льдисто-голубой, будто выпекая слоеный пирог в пастельных тонах.