Я, Тамара Карсавина

Посвящается Оливье, моим родителям, всем моим партнерам и партнершам, научившим меня танцевать и любить танец

 
Летуч и легок балерины шаг,
Но отчего ж так беспокоен взор?
Туда, туда, где чаянье всех благ,
Зовет нас ног ее божественный узор.
 
 
Там ждет нас, среди пальм и белых роз,
Любви виденье, не испытанной никем,
Чтоб унести нас из юдоли слез,
Чтоб обрести утраченный Эдем!
 

Жан-Луи ВОДУАЙЕ (о Тамаре Карсавиной)

Lyane Guillaume

Moi, Tamara Karsavina

The Life and Destiny of a Star of the Russian Ballets

Фотография на обложке Paul Popper/Popperfoto via Getty Images/Getty Images предоставлена Фотоагентством Getty Images

© 2021, Groupe Élidia Éditions du Rocher 28, rue Comte Félix Gastaldi BP 521 – 98015 Monaco www.editionsdurocher.fr

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Желтая тетрадь

Зеркало, о мое зеркало…

Биконсфилд, 28 февраля 1969

Я уродина.

Старая уродина.

Как давно я не сидела вот так, за туалетным столиком, не шелохнувшись, сосредоточенно изучая свое отражение в зеркале, заставляя себя вглядываться в него. И вот – случайно найденная статья из старой газеты, два пожелтевших листочка, выскользнувшие из какой-то книги, – я так жадно прочла их…

В те годы, когда я перед выходом на сцену по нескольку часов гримировалась, зеркало говорило мне: «Ты красива, очень красива, и ты еще долго будешь так же хороша».

Долго. Как много воды утекло с тех пор. А сейчас 1969-й, мне вот-вот стукнет восемьдесят четыре, и зеркало безжалостно подтверждает: ничего не остается от «дивы Карсавиной», божественной, пылкой, византийской мадонны – той, что кому-то казалась «нежно изогнувшимся цветком»… Откуда он, этот вдохновенный пассаж?.. Ах да! Дебюсси. И Морис Палеолог, в те времена французский посол в России, – это он написал обо мне в своих мемуарах как об «идеале языческой чистоты, и чувственной и целомудренной»! О несравненном очаровании Тамары Карсавиной в 1910 году писали и в газете «Фигаро»: о ее улыбке, грациозности, пластичности – о том, как все в ней ослепительно. И даже больше: «Нимфа снов золотых… Создание с крыльями из газовой ткани».

Я, чью красоту так громко славили в Париже, Санкт-Петербурге, Москве, Праге, Киеве, Монте-Карло, Риме, Лондоне, Берлине, Дублине, Брюсселе, Гамбурге, Копенгагене, Вене, Хельсинки, Таллине, Стокгольме, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Рио, Монтевидео… я стала такой старой и невыносимо уродливой.

Впору испугаться.

Вчера на лестнице приюта для стариков, где я теперь живу, я встретила консьержа; он вел за руку дочурку лет пяти-шести. Едва заметив меня, малышка навзрыд расплакалась.

– Почему ты плачешь? – спросил отец. – Ведь это такая любезная дама…

– Нет! Она ведьма!

Я, танцевавшая фей и одалисок, эльфов, принцесс, нимф, ундин, наяд и сильфид, – ведьма. А коль уж выгляжу ведьмой, то поневоле пугаю детей.

Время, тем паче прошедшее, дает жестокий урок.

Тут я вдруг понимаю, что расхохоталась (насмешка лучше отчаяния), и зеркало сразу отражает и мои ввалившиеся щеки, и морщинистую кожу. Двойной подбородок подрагивает над почти незаметной шеей. «Шея у вас длинная и тонкая, но при этом крепкая, – говаривал мне художник Жак-Эмиль Бланш, когда я позировала ему в ателье в Пасси. – Какой восхитительный контраст с нежностью черт вашего лица». А Кокто и вовсе переусердствовал: «Руки и плечи ваши вылеплены как у античной статуи».

А взгляд… где они теперь, мои «алмазные глаза» и улыбка, исполненная «жестокой нежности»? «Когда эти темные ирисы, – писал искусствовед Робер Брюссель, – распахиваются посреди смертельной бледности лица, – сколь дивны исходящие от нее флюиды поэзии и грации!» Глаза впали, утонув в глубоких морщинах; веко неумолимо нависло над помутившимся глазом, влажным как устрица, и взгляд потух.

О старость – какой урок смирения!

И я хохочу еще веселей.

Когда я была ребенком, в нашем доме часто раздавался смех. Чаще всего смеялись над собою. Нас учили всерьез относиться к серьезным вещам, но не воспринимать всерьез самих себя. Бывало, что насмехались и над другими – чуть-чуть, но всегда беззлобно. Мой отец Платон Карсавин ушел с должности учителя танцев, уступив ее долго и некрасиво интриговавшему за его спиной Мариусу Петипа – всесильному мэтру французского балета, который царствовал тогда в императорской школе танцев в Санкт-Петербурге, где я исполнила свои первые па. Мой брат Лев построил свою репутацию философа на едкой иронии и язвительном чувстве юмора, которым так и не изменил, – это и привело его к гибели.

И вот я смеюсь над собою, над своей старостью, своим безобразием.

И все из-за газетной статейки – двух пожелтевших, осыпавшихся по краям листочков с выцветшими буквами. Забытые между страницами одной из книг в моей библиотеке, они были найдены случайно. Я прочитала их и невольно бросилась к туалетному столику, к эллипсообразному зеркалу, когда-то обещавшему мне так много.

Вырванный из номера «Светского сплетника», давно закрывшейся жалкой газетенки, этот текст без авторства, озаглавленный «Париж, опьяненный Россией» и датированный 1909 годом, был написан типичным для Belle Époque выспренним и жеманным языком, а завершался абзацем столь пафосным, что не мог не вызвать улыбку. Бурлеск!

И наконец, ослепительная в красном платье, – этот цвет так любил Тьеполо, – к тому же и по последней моде сшитом, в тюрбане с аметистом, появляется королева дня, балерина наших снов, звезда Русских сезонов – Тамара Карсавина, чистейший брильянт в окружении своих обожателей, околдованных ее византийским, загадочным и строгим взором… Добродетельная гетера, алмея Севера, незабвенная Сильфида – ОНА, о Карсавина, высшее воплощение Вечной Женственности, отныне сияет на небосводе среди звезд!

Влекомая к зеркалу точно магнитом, я конечно же не бросилась, а поковыляла к туалетному столику. Немного вперевалку – из-за одряхлевших бедер и полноты, с каждым годом доставляющей все больше неудобств. Оказавшись лицом к лицу с самой собою, я поймала себя на том, что рукой тереблю дряблый отвисший кармашек под подбородком, кручу прядь реденьких волос, завитых в смешные белые букли, – сквозь широкие проборы видна восковая бледность лысины. Сидела и всматривалась в эти поплывшие черты в поисках хоть одного, пусть даже самого разнесчастного следа той самой «Вечной Женственности». Тщетно. В мозгу снова застучали слова дочери охранника, невинного дитятки, хотя не стоило бы придавать им такого значения: «Она ведьма!»

Женщина, ставшая старой и безобразной, перестает быть женщиной. И я снова смеюсь, охваченная острым, почти освобождающим чувством, что отныне я – существо особенное, бесполое, немножко ужасающее, немножко жалкое, но проницательное до беспощадности – и тем более сильное, что предчувствую близкий конец. И я подумала: да, так и есть – скоро «Вечная Женственность» воссияет на небосводе среди других звезд.

Хватит черного юмора. Оторвавшись от своего отражения, я опустила взор на страницы, которые все еще держала в руке (слава богу, еще не дрожащей) и перечитала статейку – на сей раз медленно, полностью проникаясь ритмом фраз и магией имен.

Гул множества голосов, шуршание тканей, звон хрусталя, женские духи (Герлэн, Роже и Галле?), сквозь которые упрямо пробивался запах сирени; кислый привкус цитрусового сорбетто, тающего на языке… так, несвязными образами, воскресали во мне подробности вечеринки, устроенной дамой, что вдохновляла Пруста на «Поиски утраченного времени», а статья из «Светского сплетника» служила мне кусочком печенья «мадлен».

Июнь 1909-го. Конец наших парижских гастролей, как раз перед отъездом в Лондон. Наверное, число 10-е или, может быть, 15-е. Я всячески старалась быть на высоте, поскольку на предыдущем приеме в отеле «Крийон» графиня Греффюль, дававшая прием в честь нашего приезда, упрекнула нас в «очень провинциальных манерах». Однако увидев наши репетиции, она, переполненная воодушевлением, подтвердила, что окажет труппе покровительство. Мы счастливо отделались! Любезности, которыми осыпала нас эта высокородная дама, повергли меня в такое смущение, что я едва смогла пролепетать еле слышные слова благодарности.

Ни худенькая, ни полненькая, слегка неуклюжая, с румянцем на щечках «цвета, столь любимого Тьеполо» (так снобы называют вишневый оттенок красного), в платье из креп-жоржета. Круглое лицо мое ловко обвязано простым лиловым платочком, черные треугольники бровей, невинный взгляд… Такой я снова вижу себя на той вечеринке на улице д’Асторг. Добродетельная – да. Гетера – вот уж нет. Каким далеким и недостижимым казался мне тогда идеал роковой женщины, апогей роскоши и красоты!

Мне было двадцать четыре, и хотя я неплохо говорила по-французски и немножечко по-английски, мой русский акцент, когда слова, произнесенные на языке Мольера, «словно разрезают ножом», вызывал вокруг меня растроганные улыбки.

Вот так все и началось там, в Париже, весной 1909-го: приключения Русских сезонов и эта жизнь, беспорядочная, горестная и колдовская. Удивительная жизнь, пролетевшая так стремительно: моя жизнь.

«Париж, опьяненный Россией»

Никогда доселе под иллюминированной листвой садов при отеле Греффюль на улице Асторг не видали спешащей толпы столь блистательной, столь жизнерадостной!

Графиня, урожденная Элизабет де Караман-Шиме, в платье из дома моды «Уорт», цвета ванильных кружев, с эбеновой шелковой подкладкой, делающем талию осиной, в минувшую пятницу давала прием, что собрал весь Париж, – и все в честь этих русских, нежданных и новых любимчиков: Сергея Дягилева и его танцевальной труппы.^[1]

Среди приглашенных и аристократия из предместья Сен-Жермен (Грамоны, Бретейи, Клермон-Тоннерры, Полиньяки, Кастри), и финансовая аристократия (Ротшильды), а также члены правительства (месье Мильеран, министр труда, месье Делькассе, депутат от департамента Арьеж, бывший министр иностранных дел, которому мы обязаны укреплением франко-российской дружбы), выдающиеся иностранные гости (его превосходительство месье Александр Нелидов, посол России в Париже, Радзивиллы), знаменитости из театрального мира (Сесиль Сорель, графиня де Сегюр) и мира искусств (месье Боннар), мира музыки (месье Форе) и моды (мадам Жанна Пакен, месье Поль Пуаре), мира литературы (месье Поль Бурже – член Французской академии, месье Марсель Прево, только что избранный туда же, а также месье Франсис де Миомандр, лауреат Гонкуровской премии 1908 года за роман «Написанное на воде».

Научный мир, последняя страсть хозяйки дома, также не остался без внимания – судя по присутствию месье и мадам Кюри, оба – лауреаты Нобелевской премии по физике, и месье Эдуара Бранли, изобретателя радиокондуктора, чьи ученые изыскания поддерживала графиня Греффюль. Нас уже ничего не может удивить в графине ирисов и желтофиолей: разве она не встала на защиту капитана Дрейфуса в том приснопамятном деле?

Гости весело щебечут, держа бокалы с шампанским, и сколько же среди них восторженных, да что я говорю такое – околдованных блеском этих танцоров, которые весь прошедший месяц соперничали друг с другом в смелости и обольстительности в обновленном до роскоши зале театра Шатле. Их танцы буквально ошеломили публику, и отныне хорошим тоном считается так и заявлять: эти русские совершили настоящую революцию!

Полный неподражаемого достоинства, такой непринужденный, в цилиндре, чуть набекрень сидящем на массивной голове, – опустив взор, но дерзко натопорщив усы, великий вдохновитель этих незабываемых спектаклей («Шиншилла» – как его зовут близкие из-за белой пряди в набриолиненной черной шевелюре) приникает долгим поцелуем к нежному запястью хозяйки. И впрямь – месье Дягилев стольким обязан графине! Благодаря основанному ею Большому музыкальному обществу он теперь может рассчитывать на солидную финансовую поддержку, дополненную великодушными пожертвованиями великих князей и их друзей с непроизносимыми славянскими фамилиями!

Среди артистов самым чествуемым, бесспорно, оказался месье Адольф Больм – он, возглавив ватагу разбушевавшихся молодцов, вволю угостил зрителей (а того пуще зрительниц) неким подобием бешеной, буйной и дикарской жиги. Ибо «Половецкие пляски» – отрывок из оперы некоего господина Бородина «Князь Игорь» – поистине настоящий гимн во славу воинственной мужественности этого русского красавца.

Всякий желающий может перекинуться парой слов с очень образованным месье Александром Бенуа, создателем изысканных пасторальных декораций к «Павильону Армиды», – полагают, что это слепок с Версаля. Декорации? Да что уж там – картины, истинные жемчужины живописи! Ибо таково и есть эстетическое кредо месье Дягилева: в этих спектаклях всё – начиная от задника и до движения танцоров под музыку, аксессуаров, освещения и костюмов, – всё должно быть оригинальным и исполненным по высшему разряду. Два громадных фонтана, установленных с каждой стороны сцены, свежестью вод орошали колосники, чем изумляли весь партер. Такого еще не видели! Барочное и многоцветное изображение Версаля месье Бенуа, этим русским с французскими корнями, не могло не изумить парижанина, привыкшего к розово-серой сепии и классической слащавости нашего XVIII века.

Месье Филипп Бертло, дипломат, влюбленный в Китай и в Восток, был неистощим на похвалы дикарской утонченности палитры, выбранной месье Бакстом (увы, оставшимся в Санкт-Петербурге) для балета «Клеопатра»:

– Эти рабы в голубом и зеленом на фоне всех оттенков бескрайнего ковра ляпис-лазури, так и переливающегося из-под роз, – о, что за находка!..

– Когда занавес раскрылся на гигантских египетских статуях из красно-золотистого гранита, – признается графиня де Бриссак, кутаясь в муаровый плед цвета старинного золота, – а вдалеке виднелся Нил, такой бирюзово-зеленый, что перехватило дыхание, да еще и в рдеющих пурпуром сумерках, – у меня по всему телу, от затылка до пальцев ног, пробежала дрожь. Ах!

Полин д’Аркур (одетая по последней моде – в сатиновое платье, схваченное высоко на талии, как носили во времена Директории, с широкими рукавами до локтей) замирала от восторга, наблюдая в лорнет за млечной чистотой «Сильфид», но тут врывается пышная мадам Потоцкая в белом шиньоне, предпочитавшая «Сильфидам» «Праздник». Попурри из девяти коротких балетов, так стремительно сменяющих друг друга, повергло ее в такой восторг, что она, боясь лишиться чувств, настойчиво потребовала нюхательную соль.

А в это время поэтесса Анн де Ноай, смеясь так весело, что раскрывшиеся губы обнажают сверкающий перламутр зубов, награждает месье Фокина, балетмейстера с необузданным воображением, комплиментом – она его только что сочинила, да еще александрийским стихом:

 
В египетский ли облекусь изысканный покров,
Иль к половцам, в кровавой пачке, в стан врагов, —
К вам, Михаил, стремлюсь во весь опор, —
Балета вы и царь, и бог, и мушкетер.
 

Воздух пронизан сладостью, благоухают сирени – это их последнее цветение. Белоснежная чистота скатертей, украшенных гирляндами роз, пастельные гризайли дамских нарядов, блеск драгоценностей, ослепительных среди темной массы фраков, пышные корсажи на алебастровых грудях, шляпки с гигантскими бантами, букеты и фрукты… Оркестр, незаметный под сенью беседок, скрытый за порфирными чашами фонтанчиков и колоннадой, окружающей статую купающейся Дианы, играет мягкую и приятную музыку.

В буфете, где братаются Россия с Францией, водка запросто сочетается с монтраше, а les pirojki (закрытые жареные лепешки с капустой) и пожарские котлеты соревнуются с террином из молодого кабана, к которому подают гарнир из трюфелей, расположилась молодая гвардия балерин с газельими бедрами, воздушных, как безе. Среди них сестры Федоровы (в лазурных бенгалинах и тонком венецианском кружеве, напоминающем розовую пыльцу), – и Софья терпеливо объясняет возбужденному Ага Хану, в чем состоит «глиссе ассамбле».

Поодаль, сидя в плетеном кресле, темноволосое создание с лилейным лицом небрежно поигрывает веером из перьев, рассеянно склоняя голову к месье Гастону Кальметту, директору «Фигаро», изумленному тем, что русская балерина напоминает итальянскую Мадонну и у нее отнюдь не монголоидные круглое лицо и разрез глаз. Нежная и многообещающая Вера Каралли изображает усталую и млеющую улыбку. Быть может, она мечтает о будущем, блестящем и таком близком, – как знать?..

Махараджа Капурталы, Джагатжит Сингх, он в тяжелом белом тюрбане, а под густой подстриженной остроконечной бородой на широкой груди висят драгоценные камни, – у себя дома, в индийском поместье, он только что приказал построить новый дворец в ренессансном стиле, – хочет показать восхищенному взору Робера де Монтескью, что стрелой проскользнул сквозь густую толпу, свой новый брильянт, недавно купленный у Картье. Говорят, у его высочества гарем, а в нем пятьсот жен! Однако стройному насмешнику «Монтескью-не-задирай-а-то-убью», еще вполне себе донжуанистому в этом сиреневом рединготе, прекрасно облегающем фигуру, наплевать на брильянт: он вытянул шею, высматривая что-то в дверях. В его жилах закипела кровь знаменитого предка – д’Артаньяна. Он заметил Иду Рубинштейн, звезду этих русских спектаклей. Она как раз входит – загадочная и бледная, воплотившая Клеопатру в одноименном балете. Утонченная и величавая, она похожа на юного принца и привлекает как мужские, так и женские взоры. В плотно облегающем платье, расшитом павлиньими перьями – красновато-коричневыми, цвета гелиотропа и небесно-голубой лазури с зеленоватыми переливами, – она спускается по ступеням с отрепетированной медлительностью, не оглядываясь на волочащийся сзади боа.

Что до графа Греффюля, укрывшегося вместе со своим старинным другом маркизом де Ло за пирамидкой макарон, то он обманывает собственную скуку, пожевывая сигару, не в силах оторвать взгляд от хрупкой спинки субретки, пока та, словно ожившая кариатида, несет тяжелое блюдо слоеных тарталеток с икрой. Кто ж тут не знает, что граф предпочитает охоту, а «круги» своей супруги и в грош не ставит – как и всех эстетов, которых презрительно зовет «япошками».

Зато – вот и клан «посвященных»: композитор Рейнальдо Ан, благоухающий фиалками, со своим другом – месье Марселем Прустом, признанным хронистом парижских салонов в жемчужно-сером жакете, и с неугомонным Люсьеном Доде, сынком Альфонса, с орхидеей в бутоньерке – его маленькая ловкая ручка в кремовой перчатке готова слямзить печенье с проносимого мимо подноса. Трио живо беседует, обступив божественного Нижинского, восхищаясь его игрой в «Армиде» в роли похотливого раба, увешанного ожерельями. Каким приземистым и мужиковатым сейчас, в тесном городском костюме, кажется этот шаловливый дух с раскосыми глазами, ослепивший на сцене публику головокружительными прыжками!

Такое иногда бывает с теми, кому мы поклоняемся. Ирреальные и недосягаемые в искусстве, они внезапно раскрывают, спускаясь до нас, свое разочаровывающее человеческое.

Рыжая и словоохотливая, и игривая и пикантная, в платье из тафты цвета мимозы, подчеркивающем ее округлости, мадам Мися Эдвардс, знаменитая звезда салонов, пианистка и эгерия стольких художников, воркует точно гризетка, сошедшая с полотна Жюля Шере. Гризетка? Ну уж нет. Предводительница – к тому же с Дягилевым она изображает из себя банкиршу. Не она ли предоставила ему средства, необходимые для аренды Шатле?

Освободившись от уз благотворительности, наши светские дамы эмансипируются! Так, богатая Беатрис Эфрюсси, урожденная Ротшильд (синее платье от Натье из полушелкового фая, светло-розовый воротничок и пышный бант из разноцветных лент), считает за честь финансировать искусство – и она туда же! Как и графиня де Шевинье (наряд из тюля цвета шелка-сырца, с капором из растительного волоса цвета мела, за которым видны бледно-сизые оттенки), ведущая происхождение от маркиза де Сада и, как говорят, имеющая столько же друзей, сколько у нее жемчужин. Обе они стараются убедить весьма привлекательного месье Анри Дегранжа – основателя автопробега «Тур де Франс» и с недавнего времени еще и нового ежедневного издания «Комедия», посвященного искусству, – отказаться печатать статью о композиторе Альбенисе, недавнюю смерть которого все оплакивают, и вместо нее опубликовать интервью с месье Нижинским.

– Щеголь как никто умеет закинуть одну ножку на другую, но едва сможет связать пару слов, – шепчет аббат Мюнье, известный исповедник этих дам, кроша пирожным на пластрон своей засаленной сутаны.

В ответ месье Роден замечает:

– И правда, его уж лучше высечь в камне!

– Да просто высечь, ха-ха-ха! – острит старый грубиян Камиль Сен-Санс, большой любитель каламбуров.

И наконец, ослепительная в красном платье, – этот цвет так любил Тьеполо, – к тому же и по последней моде сшитом, в тюрбане с аметистом, появляется королева дня, балерина наших снов, звезда русских сезонов – Тамара Карсавина, чистейший брильянт в окружении своих обожателей, околдованных ее византийским, загадочным и строгим взором… Но – фи, фи, балетоманы и господа полусвета! Мадам Карсавина недоступна, и, говорят, она верная жена! Добродетельная гетера, алмея Севера, незабвенная Сильфида – ОНА, Карсавина, высшее воплощение Вечной Женственности, отныне сияет на небосклоне среди звезд!

«Светский сплетник», 1909^[2]