Buch lesen: «Завещание Гранда»

encoding and publishing house

© Зорин Г.А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

⁂

1

У перекрестка нервно топтался смуглый молодой человек. Дождь его мало беспокоил, он то и дело смотрел на часы. Опаздываю. Скандальное дело.

С четверть часа прошло, не меньше – выброшенная вперед рука, попытки остановить машину. Четверть часа безответных призывов. Но все как одна проносились мимо, все – мимо, точно они сговорились. «Суки», – шептал молодой человек.

Он уже потерял надежду, когда, наконец, притормозила тачка темно-вишневого цвета.

Водительница его окинула изучающим, но благосклонным взглядом. Высокая полноватая девушка, может быть, и юная дама – с крупными броскими чертами. Как говорится – яркая внешность.

Сняв розовую ладошку с руля, она спросила:

– Куда ж вам хочется?

– В район Донского монастыря. Недалеко.

– Маршруты сходятся, – сказала посланница судьбы.

Машина покатила по Шаболовке. Он скорбно глядел перед собою, губы его были плотно сжаты.

– С вами ничего не случилось? – озабоченно спросила она.

– Нет, я еще жив. Почему вы спрашиваете?

– Просто у вас такое лицо, точно вы едете в крематорий.

Он грустно промолвил:

– Вы не ошиблись. Случилась беда с дорогим человеком.

– С кем же? – спросила она с участием.

Он призадумался и произнес:

– Имя вам ничего не скажет. Оно ни разу не прогремело на требовательных подмостках жизни и в свет прожекторов не попало. Он скромно трудился в своем департаменте в ответственной сфере рыбоводства. Но сердце было из чистого золота.

Водительница была взволнована:

– Очень душевно и проникновенно.

– Я должен сказать о нем несколько слов. Само собою, не так эскизно. Это – суровое испытание. Но лучше меня никто не скажет. Никто не знал его так, как я.

Она сказала:

– Во время пауз изредка взглядывайте на меня. Может быть, вам станет полегче.

И, встретив его вопросительный взгляд, призналась:

– Наши маршруты сходятся. Я вам уже сказала об этом. Они драматически совпали. С дочкой покойного мы – подруги. Вместе учились.

Он отозвался:

– Непостижимо.

– Но это так. Странно, что я вас прежде не видела.

Остановившись на площадке и выбрав для машины местечко, она протянула ему ладошку:

– Дарья Гуревич. Ваша очередь.

– Гвидон – мое имя, – сказал ее спутник.

После печального обряда и обязательных поминок они оказались в ее квартирке.

– Достал ты меня надгробным словом, – сказала усталая Гуревич. – Прямо перевернул всю душу.

– Надеюсь, она вновь приняла свое исходное положение, – сочувственно отозвался Гвидон.

– Выходит, не разглядела покойного. Ты просто мне раскрыл горизонты.

– Ну вот еще, – пробурчал Гвидон. – Какие горизонты над ямой…

– Нет, это так. Я почти прослезилась. Жаль, что за столом на поминках ты уже не сказал ни слова.

– Вдохновение не приходит дважды.

Он вяло разглядывал душную спальню. Ложе, принявшее их в свое лоно, было похоже на колыбель, разросшуюся и вширь и вдоль. На круглом столике щурил глазки бесстыдный обнаженный божок.

– В печальном месте свела судьба, – задумчиво вздохнула Гуревич. – А ведь иначе могли и не встретиться.

– Запросто, – подтвердил Гвидон.

– Однако как жадно хочется жить на панихидах и погребеньях, – она притянула к себе его голову. – А ты к тому же еще прехорошенький. Ресницы девичьи, адской длины. И очи восточные, миндалевидные. На подбородке – вкусная ямочка. Груша бы лопнула от злости.

– Кто эта Груша?

– Сестра и завистница. Мы с ней погодки. Даша и Груша. Трогательные попытки диаспоры вклиниться в степной чернозем. Груша меня преследует с детства. Я неизменно была премьершей, а она – на подпевке и подтанцовке. Представляешь, сколько всего в ней копилось.

– Сестры ничего не прощают, – согласился молодой человек.

– Слегка унялась, когда вышла замуж. Супруг успешно вписался в действительность. Но до тебя ему далеко. Хотя он рвется в монополисты.

– Тогда это мне до него далеко.

– Ну почему у тебя все время обиженное выраженье лица? – нежно осведомилась Гуревич.

– Выдь на Волгу, чей стон раздается? Тогда и поймешь, – сказал Гвидон.

– А откуда ты взял такое имя? Правда, тебе оно подходит. Ты в самом деле как князь из сказки. Жаль, что Груня тебя не видит.

– Имя мое, – кивнул Гвидон, – классическое, древнеславянское. Но есть компаративистская версия. Когда ты читала «Декамерон», стоило обратить внимание на второстепенное лицо – мессера Гвидо де Кавальканти. Не покидает предположение, что это он – мой прямой предшественник. И фамилия моя – Коваленко.

– В самом деле, – сказала Гуревич, – что-то созвучное.

– Именно так. Фонетическое родство бесспорно. Но главное – наша духовная связь. Мессер был достойный человек безукоризненных нравственных правил.

– Очень похоже, что ты тут прав.

Выяснив происхождение гостя, хозяйка придвинулась к нему ближе. Беседа сама собой иссякла. Изредка тишину тревожили томные печальные звуки, напоминавшие стоны горлицы.

– Удивительно, – сказала Гуревич.

Гвидон сказал:

– Груня бы лопнула.

– И поделом ей, – сказала сестра. – Не пялься на чужое добро. Слушай, ты уже собираешься?

– Есть обязанности, – сказал Гвидон.

– Между прочим, я тебя не спросила, чем ты занят, когда не исследуешь генеалогическое древо.

– Я – филолог, у меня есть диплом.

– Гуманитарий. Оно и видно, – кивнула Гуревич.

– Но если сознаться, об этом я не люблю вспоминать. Занятие – не слишком мужское. На факультете царили девицы. Юноши только жались друг к другу – бедная беззащитная кучка.

– Страшно подумать, как тебя портили.

– Я сопротивлялся как мог.

– И что же ты делаешь?

– Что придется. Я до конца не определился. Филологи никому не сдались. Точно так же, как их наука. Ищут себе местечка на ярмарке. Как правило, его не находят. В сущности, жизнь не удалась.

– Но есть же у тебя увлечения!

– Пожалуй что есть. Не бог весть что.

– А все-таки, что это?

– Конъектура.

– Конъюнктура?

– Да нет! Ничего общего. Дарья Ефимовна, острословие, исходящее из звукового сходства, стоит недорого. Очень недорого.

– Не сердись. Ты разбиваешь мне сердце.

– Это занятие – бескорыстное, – назидательно произнес Гвидон. – Не конъюнктура, конъ-ек-тура. От латинского слова «догадка». Восстановление той части текста, которая не поддается прочтению.

– И тебе это удается? – Гуревич была заинтригована. – Тогда ты – опасный человек.

– А на рассвете румяной младости вообще был увлечен криптографией. Если сказать понятнее – тайнописью.

Гуревич вздохнула:

– При этаких склонностях место твое, мой друг, на Лубянке.

– Ты полагаешь? В каком же качестве?

– В любом, какое тебе по вкусу. Можно – следователем, можно – подследственным.

Гвидон покрутил головой и поморщился.

– Нет. Не подходит ни то, ни другое. С одной стороны, я – не подпольщик, с другой – не могу ходить на службу и вступать в производственные отношения.

– Свободный художник?

– Вроде того.

– И что же, за это платят деньги?

– В мужья твоей сестре не гожусь. Но как-то барахтаюсь на поверхности.

– Сестре от тебя ничего не отломится, – безжалостно сказала Гуревич. – Хватит с нее монополиста. Ну, до свидания, Кавальканти. Ради Христа, улыбнись напоследок. Мы с тобой уже не на кладбище. Когда глядишь на твое лицо, чувствуешь себя виноватой.

– Имеешь для этого все основания.

Она засмеялась.

– Дорогу найдешь? Самостоятельно?

– Не сомневайся.

Он бросил прощальный рассеянный взгляд на пышное постельное тело и медленно направился к выходу. Жирный обнаженный божок, хозяйски сидевший на круглом столике, нахально подмигнул ему вслед.

На улице молодой человек выразил недовольство собою.

– Все то же, – бурчал он себе под нос. – И не заметишь, как совратят. Добрая женщина, а негодяйка. Ты только палец ей протяни. Я, разумеется, тоже хорош. Характер – картофельное пюре.

Царила вешняя благодать. В последние минуты заката московские улицы были окрашены в густой темно-лиловый цвет. Вечер нашептывал Гвидону разнообразные предложения, одно прельстительнее другого. Однако Гвидон лишь ворчал и хмурился. И выражение обиды все не сходило с его лица.

2

Вечером следующего дня он должен был нанести визит вдове профессора Грандиевского, которого в научной среде устойчиво называли Грандом. Это прозвище не только напрашивалось ввиду эффектного первого слога, оно еще вмещало в себя различные смыслы и оттенки. С одной стороны, оно подчеркивало уважительное признанье заслуг, с другой – в нем была грубоватая лесть, с третьей – ирония и раздражение, легко объяснимые неприятным и авторитарным характером. Все знали, что он был дурно воспитан, малоконтактен, жил без союзников и в этом находил удовольствие.

С ним предпочитали не ссориться, но теплых чувств к нему не питали. Не замечать его было трудно, но ценность его работ оспаривалась. Чем более спорной и менее точной считалась его молодая наука, тем чаще она становилась мишенью.

Гранд называл себя футурософом. В этом качестве он позволял себе вольности. На протяжении многих лет прогностике, к счастью, было присуще оптимистическое начало. Академический анализ был идеологически бодр, мировоззренчески безупречен. Такая незыблемость позиции могла показаться даже мистической, если бы мистика сопрягалась с духовным и душевным здоровьем – может быть, главным богатством сограждан.

Было, однако же, очевидным, что псевдонаучное шаманство – это и есть стихия Гранда. Именно в ней ему вольготно, в ней он себя ощущает естественно и по-домашнему непринужденно.

Он навострился обходить твердые правила игры, а также условия поведения. Обыкновенно он стартовал не с узаконенного места, а где-то с середины дистанции, которую выбирал произвольно. Периодически он приглашал неподготовленную аудиторию поразмышлять с ним совокупно. В этом призыве была, разумеется, определенная провокативность – люди, пришедшие за установками, не обязаны ломать себе головы. Академик Василий Ильич Полуактов был убежден, что Гранд одержим жаждой дешевой популярности.

Если профессор Грандиевский ее добивался, то он преуспел. В особенности среди молодежи (прежде всего ее женской части). В юности любые системы несимпатичны – они ограничивают. Поэтому парадоксы Гранда имели широкое хождение.

Долгие годы его положение выглядело весьма сомнительным. Считалось, что он играет с огнем, одновременно скользя по канату. Однако и в дни либеральной смуты с ее торжествующей эклектикой, разноголосицей и размытостью он также существовал вне среды.

Когда за неделю до юбилея (ему бы исполнилось шестьдесят) он неожиданно скончался, коллеги были ему благодарны. Канонизированные традиции, не говоря уже о приличиях, требовали от них поздравлений, признания заслуг, красных папок, а с чем поздравлять и что признавать? Впервые Гранд поступил тактично, избавив общественность от мигрени. И – от возможной новой полемики. Утратившей в эту эпоху смысл.

Старым бойцам – в том числе Полуактову – было понятно: полемика – вздор, если она не влечет репрессалий. Сражение без жертв – не сражение. Это пародия на него.

Когда-то обличенья Флехтхейма, его последышей – низкопоклонников вроде профессора Грандиевского, были не только благонамеренным, но и увлекательным делом. Даже своеобразным экстримом, волнующим кровь и притом безопасным. Теперь это лишь могло воскресить полузабытые имена. Кому бы это было на пользу?

Нет спора, тоска по былым разборкам порой посещала сны Полуактова, но он унимал ностальгический трепет. Оборачиваться бывает опасно, при случае можно и шею свернуть. Благоразумней смотреть вперед.

Тем более что даже безвременье не отразилось ни на судьбе, ни на карьере Полуактова и некоторых его однодумцев, которые Гранда терпеть не могли. Их институт повысился в ранге. Не так давно возвели его в статус Культурологической академии, и Полуактов ее возглавил. Долгошеин почувствовал вкус к политике и занялся ею весьма увлеченно. Дамы, украшавшие кафедру, тоже давно определились – как в отношении к Грандиевскому, так и в устройстве собственной жизни. Море вернулось в свои берега.

Таким или примерно таким предстал Гвидону пейзаж ситуации, воссозданный вдовой Грандиевского и дополненный личными ощущениями.

Сабина Павловна приняла его в осиротевшем кабинете, заставленном пирамидальными полками, кряхтевшими под тяжестью книг. Переплеты отсвечивали золотом, тома теснились, точно вцепившись в клочок отведенной им территории. Те, что не смогли уместиться, лежали на столике и на стульях, на лесенке, на тахте у стены. Зато был пуст письменный стол невообразимых размеров, дугой охвативший бордовое кресло – пуст вызывающе, даже торжественно.

В такой аскетичности было величие, сразу прочитывалось напоминание о высшем назначенье стола – на этой арене рождается текст. Не было даже настольной лампы – над ним, как мяч над футбольным полем, завис уютный прозрачный шар теплого арбузного цвета. Ноги стола были круглыми, крепкими, способными выдержать его тело с ящиками по обе стороны.

Гвидону достаточно было взглянуть на это роскошное ристалище, чтобы понять: он готов на все, лишь бы оседлать это кресло. Стоило лишь вообразить дивные длинные вечера, храмовую тишину кабинета, ласковый свет над центром столешницы – и сердце томительно замирало. Путник найдет здесь отдохновение, и на него снизойдет покой. В проеме между двумя полками был помещен портрет профессора в раме благородного дерева. Гвидон то и дело невольно посматривал на остроугольное лицо, которое показалось бы сумрачным, если б не хитрая усмешка пожилого озорника.

Затем он вновь взглянул на хозяйку. Женщина лет тридцати пяти приятной и нестандартной наружности. Но – странное дело! – ни в ее внешности, ни в ее пластике он не нашел решительно никаких соответствий ни обстановке ее жилья, ни нынешнему ее положению. Нет скорбного вдовьего покоя, нет кротости, даруемой горем.

Вдова была в соку и в цвету. Стройная, сухощавая, гибкая. Движения с кошачьей ленцой вдруг обретали упругость и силу, как у тигрицы перед прыжком. Лицо ее было не слишком привычного малайско-оливкового цвета, на ее смуглых худых запястьях блестели серебряные браслеты с отчетливой чернью, на длинных пальцах посверкивали два эмалевых перстня – родная затейливая финифть. Дохнуло далекой боярской порою, старинной Русью времен раскола и бурного смешенья кровей.

Неторопливо окинув Гвидона желтыми дымчатыми очами, вдова резюмировала:

– Итак.

Гвидон перестал ее разглядывать и изобразил на лице самый живой интерес и внимание.

– Итак, – повторила Сабина Павловна. – Гранд постоянно мне говорил: у каждого есть сюжет своей жизни. Если он прав, нет больше на свете печали и яда, чем в этом сюжете. После него остались рукописи, и я, словно девушка из Орлеана, думала: стоит мне бросить клич – все возликуют, кинутся в пляс и станут меня тащить в издательства. Не тут-то было! Вся эта сволочь, все эти жулики и кастраты, как оказалось, едины в одном: в желании похоронить Гранда. На этот раз уже окончательно. Выяснилось, что все бессильны, немощны, ничего не могут. И видели б вы, с каким ликованием они признаются в своем ничтожестве.

– Может быть, они с ним смирились? – лояльно предположил Гвидон.

– Это они-то? Нашли страстотерпцев! Они с утра до ночи шуруют, потеют и роют землю носами. Один прибрал к рукам академию, другой решил погреть свои лапки, так сказать, в коридорах власти, третий устраивает делишки, даже когда вкушает сон.

– И как это ему удается? – заинтересовался Гвидон.

– Он вызывает нужных людей. С другими он и во сне не общается. Народишко – один к одному! Ими ничего не потеряно, кроме чести, но честь им – до фонаря. С живым они совладать не могли, теперь отыгрываются на мертвом. Больше всего они боятся, чтоб их не начали сравнивать с Грандом. Поэтому и встали стеной. Интеллигентская лимита! – вдова стукнула кулаком по столешнице, и браслеты на ее смуглых запястьях угрожающе зазвенели. – Стоило бы их всех замочить. Но – не в сортире. Это для них слишком благородное место. Тоже и дамочки хороши. Все как одна берут реванш. И те, которых Гранд удостаивал, и те, которых не удостоил. Впрочем, таковых не осталось. Послушать их – так он всех лелеял.

– Смерть неразрывна с мифологией, – примирительно произнес Гвидон.

– Мне эти курицы по барабану, – вдова саркастически усмехнулась. – У каждой из них своя заноза. Но Долгошеины и Полуактовы увидят, что они просчитались. А также – вся прочая шпана. Я поклялась, что выпущу книгу, и книга выйдет, будьте уверены. Я клятву сдержу, хотя и не знаю, как далеко придется зайти. К несчастью, еще одна преграда может действительно стать решающей. И Евдокия Вениаминовна сказала, что на земле вы один способны помочь мне в моем положении.

– Тетка на сей раз необъективна, – скромно проговорил Гвидон, – ведь я ей не чужой человек.

– Она – твоя родственница?

«Это мило, – подумал Гвидон, – говорит мне «ты». И непонятно, как реагировать».

Он подавил в себе искушение ответить ей тем же. Есть закон: когда беседуешь с работодателем, любое панибратство запретно.

– Она была близкой подругой матери. В детстве я звал ее «тетя Дуся».

– А в юности? – спросила вдова.

«Дает мне понять, что я – мальчишка», – с горечью подумал Гвидон.

– Это зависит от ситуации. Когда уж очень тянет пожаловаться, я называю ее «Евдокиюшка». Когда она рискованно шутит, я ей говорю: «Эдокси».

– Очень куртуазно.

– Ей нравится.

Оба синхронно себе представили Евдокию Вениаминовну и так же синхронно улыбнулись. И «Евдокиюшка» и «Эдокси» не слишком вязались с ее величественным и даже монументальным обликом. Но царственный покой был обманчив – с неукоснительной центростремительностью в ее руках сходились все нити. Все токи, пульсируя и содрогаясь, естественно сквозь нее проходили, однако не только ничем не вредя, но заряжая витальной силой. На сжатых губах мерцала улыбка, полная дьявольского всеведенья.

– Я объяснила ей ситуацию – мне необходим человек, способный понять варварский почерк. Муж мой объявил вне закона не только всякие ноутбуки, но даже пишущие машинки. Он утверждал, что Шпенглер прав: цивилизация – враг культуры. И не уставал повторять, что между вербализованной мыслью и пальцами недопустимы посредники. Тем более пальцы связаны с мозгом и поджигают его, как спички. Не сомневаюсь, что так и есть, но я-то в беспомощном положении. Я спросила у вашей покровительницы, не знает ли она чудодея, который справится с этим делом…

– И она пробасила: «Мне ли не знать?» – продолжил Гвидон.

Вдова рассмеялась. «Мне ли не знать?» – эти слова были опознавательным знаком, даже паролем славной дамы.

Впрочем, эта веселая пауза была недолгой. Вдова нахмурилась и, вновь оглядев его, произнесла:

– И вот, предо мною – Гвидон Коваленко.

– Именно так, – подтвердил Гвидон.

Вдова одобрительно сказала:

– Имя известное. Правда, и редкое.

– Мне приходилось не раз возвращаться к происхождению этого имени, – Гвидон с пониманием улыбнулся. – Разумеется, надежней всего – патриотическая версия. Этакий поясной поклон в сторону Пушкина и фольклора. Но есть и космополитический след. Увековечение памяти мессера Гвидо де Кавальканти. Муж достойный. Отменного образования, поведения и нравственных качеств.

– Как я понимаю, ты получил прочное женское воспитание?

– Именно так обстояло дело, – с готовностью подтвердил Гвидон. – Старший Коваленко исчез, когда я еще не ходил в детский сад. Мной верховодили мать и бабушка, потом – Евдокия Вениаминовна.

– Кстати, она тобой недовольна, – строго произнесла вдова. – Говорит, что у тебя странный заработок. Что ты произносишь надгробные речи.

– Это правда. Жизнь не удалась. Можно сказать, что я живу на содержании у смерти. Но заработок совсем неплохой.

– Евдокия Вениаминовна считает, что ты способен на большее.

– И мать и бабушка так считали. Женское окружение давит. Ты постоянно в долгу перед всеми. То же самое было на факультете.

– Бедняжка, – усмехнулась вдова.

– Спасибо. Это уже позади. Сколько ни силюсь, понять не могу, что дурного в моей работе? Всегда чувства добрые пробуждал.

Вдова недоверчиво спросила:

– А в почерках ты и впрямь разбираешься?

– Да. Смело давайте ваш палимпсест.

– Но я, как ты, должно быть, догадываешься, не так богата, как эти покойники. И благодарные наследники.

– В данном случае это неважно, – с достоинством пояснил Гвидон. – Расшифровывать почерки – моя слабость. А когда потакаешь своим слабостям, надо быть готовым на протори.

– Ну что же, выпьем за наше сотрудничество, – сказала вдова и распахнула почти вертикальную дверцу шкафчика, встроенного в книжную полку. Достала сосуд, в котором мерцала влага неопределенного цвета, а также два граненых стаканчика.

– Поехали, – сказала вдова.