Buch lesen: «Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023»

В оформлении книги использованы фотографии Евгения Петрушанского

(переплёт, форзац, нахзац (разворот))

и Игоря Мухина (нахзац (полосная)).

© Юзефович Л.А.

© ООО «Издательство АСТ»

Ландшафты

Обеденный перерыв¹

 
Съесть пару мятых пирожков, запить
                                             томатным соком,
Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз,
Курить, смотреть, как вьётся дым
                                   под потолком высоким —
А рядом, как часы, стучат костяшки домино.
 
 
На электрических часах устало
                                                стрелка дрогнет,
Ещё минута – и течёт
                                     расплавленный звонок.
Оставят парни домино, свои оправят робы,
И встану я за мой рябой,
                                     мой фрезерный станок.
 
 
Забью тяжёлым молотком тупую заготовку,
Так, что прокладка зазвенит
                                        в промасленных тисах,
И вдруг пойму, что этот день,
                                       как я, прямой и тонкий,
Переломился пополам не только на часах.
 

1965

После смены

 
Течёт толпа из хмурых проходных,
На всех углах двоится и троится,
И вот уже остались мы одни,
И вот уже вокруг чужие лица.
 
 
Там, позади, людской поток течёт,
И полы у плащей взметает ветер,
А здесь уже мы все наперечёт
И, может быть, одни на целом свете.
 
 
Напрасная ль дорога нам легла,
Раз так легко нам в мире растворяться,
Прощаться возле каждого угла
И на холодных улицах теряться?
 

1965

В подземелье. Псково-Печерский монастырь

 
Отец-наместник дал мне разрешенье
Сойти во тьму, ведь мы с ним —
                                                земляки.²
Свеча в руке, кончаются ступени
И каплет талый воск на башмаки.
 
 
Над нами флюгера на башнях стонут,
А здесь во мраке тлеют образа.
Со мной идёт загадочный эстонец,
Его непроницаемы глаза.
 
 
И нас ведёт загадочный священник,
Его глаза сухи, утомлены.
Я у него готов просить прощенья,
Хотя не знаю за собой вины.
 
 
А тишь такая, что зрачки морозит.
Но вот в простенке задрожит свеча —
Закладывают склеп. Как капли оземь,
Всё глуше, глуше кирпичи стучат.
 
 
А ведь сегодня утром мне казалось,
Что чудеса должны быть высоки, —
И вот в песке подземном увязают
Закапанные воском башмаки,
 
 
И холод этих стен в разгаре лета
Рассеивает всю мою тоску.
Так дай мне Бог шагать по белу свету,
Как я иду по чёрному песку.
 

1967

«Нам объяснял экскурсовод…»

 
Нам объяснял экскурсовод,
В какой реке какая рыба,
В какой тюрьме какая дыба,
В какой земле какой народ,
 
 
Какая где растёт трава,
Где мертвецов в земле хоронят,
Где на добычу стай вороньих
Их вешают на дерева.
 
 
Мне было чувствовать дано,
Как весело прошло по жилам
И голову мою вскружило
Всезнанья сладкое вино.
 
 
Теперь я понял, что нигде
Не могут люди жить без хлеба,
Что дождь на землю сходит с неба,
А рыба плавает в воде.
 

1970-е

Селенга

 
На песке у медленной воды
Влагой наливаются следы —
 
 
Это в полукружье каблука
Селенга́, зелёная река.
 
 
У неё – шестнадцать рукавов,
Вдоль неё – пятнадцать островов.
Как щетина жёсткая, трава
Густо покрывает острова.
 
 
Дно реки – страницу из песка,
Покрывают строки дневника.
Образуют в тёмной глубине
Надписи, неведомые мне,
Бычий череп или шар ядра,
Гривенник и дужка от ведра.
 
 
Селенга, зелёная река,
Вспомнит молодого казака,
Вынесет на берег для меня
Пряжку от казачьего ремня
С барабаном, саблей и орлом,
Чищенную мелом и сукном.
 
 
А теперь у медного орла
Зеленью подёрнуты крыла,
Как трава по этим островам,
Как вода по этим рукавам.
 

1970-е

Баллада

 
Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Табуны твои сотрясали степь,
А теперь у тебя четыре шатра,
На четыре шатра – одна кошма.
 
 
Где лежит кошма, там сидит жена.
Было сорок жён, а теперь одна.
 
 
Лишь она одна в очаге твоём
Бережёт огонь и сидит у ног.
Не ушла, как все, за чужим седлом
Ни травой под снег, ни водой в песок.
 
 
Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Твой бунчук сиял, как в ночи огонь.
Где стоял бунчук, свищет тарбаган,
Табуны твои стали ветром с гор.
 
 
У тебя мечей: один меч тупой,
Один ржавый меч,
                   с третьим – в землю лечь,
А четвёртый меч твой последний раб
Привязал к бедру, убежав вчера.
 
 
У тебя коней: один конь хромой,
Один конь больной,
                            один конь – дурной,
А четвёртый конь мог служить добром,
Да живёт стрела под его ребром.
 
 
У тебя друзей: один друг немой,
Один друг слепой,
                             один друг – скупой,
А четвёртый друг не поднимет рук,
Его кружит дух, как гончарный круг.
 
 
А врагов твоих дотемна считать,
До зари потом и до звёзд опять,
И ещё останется сто врагов,
Чтоб прогнать тебя по семи кругам,
А сто первой – та, что глядит в огонь
Твоего последнего очага.
 
 
Чья ладонь дрожит на твоей щеке,
Да душа лежит – не в твоей руке.
 

1970-е

Наводнение

 
В конце июня расцвели жарки.
К концу июня выгорели травы.
Патруль идёт по берегу реки —
Я у воды и два солдата справа.
 
 
Надувшаяся к ночи Селенга,
Тугая, словно брюхо барабана,
Несётся, не вмещаясь в берега,
От скал Хангая до Хамар-Дабана.
 
 
Откуда столько бешеной воды?
Ни одного дождя за три недели.
Стоит жара, лесных пожаров дым
Ложится чёрной крошкой на постели,
 
 
Но оттого смутилась Селенга
И все её притоки одурели,
Что вечные в горах сошли снега,
И скалы от потёков побурели.
 
 
Не таяли они с начала дней,
Сияли с разделенья тьмы и света.
Вершины гор уже угля черней —
Невиданное наступает лето.
 
 
И движутся, пронзая чёрный лес,
И сверху озаряя ельник мелкий,
На циферблате меркнущих небес
Прожекторов чудовищные стрелки.
 

1970-е

Бурхан

 
Думал я о бурятском боге —
Как он тих, незлобив и благ
Восседает в своём чертоге
О восьми золотых углах,
 
 
Как он смотрит на землю эту,
Потонувшую в ранней тьме,
Позволяя вечному свету
По монашеской течь курме,
 
 
И с руки, от бронзы помятой,
Направляя его в ночи,
Чтоб в окне, проложенном ватой,
Я увидел его лучи
 
 
Сквозь своё, склонённое к раме
И двоящееся в полумгле
С четырьмя пустыми глазами
Отраженье в грязном стекле.
 
 
Как страницы великой книги,
За окном шелестят пески.
Тяжело ты, лунное иго, —
Свет, сошедший с его руки.
 
 
Там, над садом в четыре сотки,
Прилетевший с соседней сопки
Возле бога кружит октябрь
С белым пухом в жёлтых когтях.
 

1980-е

Ветеран

 
Военный городок на берегу.
Железные ворота. Проходная.
Горячий ветер лижет Селенгу.
Жара – дневная, музыка – ночная.
 
 
Песок и ветер хлещут по глазам,
Но со слезой яснее вспомнишь – узкий
Небесный серп над крышами казарм
Под утро, в ожидании погрузки.
 
 
В посёлке с ночи сняты патрули.
Комэски в штабе склеивают карты.
Над полосой светлеющей земли
Развёрнуты песчаные штандарты.
 
 
Они летят над самой Селенгой,
Воды касаясь пыльными кистями,
Где узкий берег выгнулся дугой,
Как верховой со срочными вестями.
 
 
В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк.
Молчит труба. Под утро, к эшелону,
На станцию кавалерийский полк
Вытягивает тёмную колонну,
 
 
Чтобы теперь в столовке полковой
С плакатом про героев Халхин-Гола
Плеснуть в стаканы водки даровой
Под лязганье казённого глагола.
 
 
Есть винегрет и верить, что твоя
Жизнь удалась, на полку встанет книга,
И выползет из черепа змея,
Чтобы ужалить старого комбрига.
 

1980-е

«Четыре дня на юг, на юг…»

 
Четыре дня на юг, на юг,
Четыре долгих дня
Он торопил коня на юг
И не щадил коня.
 
 
В кровавой пене конский бок,
Глаза – красней вина,
Но мчится бешеный седок
И шпорит скакуна.
 
 
И тот, кто сорок лет назад
Вознёс его в седло,
Кто гнал его сквозь дождь и град,
Промолвил, опуская взгляд,
Вздыхая тяжело:
 
 
«Довольно, дам покой ему.
На этом берегу
Он – лист дубовый, к моему
Прилипший сапогу.
 
 
И я стряхну его с ноги,
Пускай летит в огонь,
Туда, где сняты сапоги
И отдыхает конь».
 

1990-е

Манёвры

 
Снег отражает, как слюда,
Небес туманное свеченье.
В урочище Эрген-Цада
Нас выводили на ученья.
 
 
Урочище Эрген-Цада
Омыто ветром небывалым.
Трепещет поздняя звезда,
Как стоп-сигнал над перевалом.
 
 
Воздевши крылья на весу,
Садятся медленные птицы
В распаханную полосу
Вдоль государственной границы.
 
 
Мне этот мир давно знаком —
Древка антенны тяжкий трепет
И топовышка с бунчуком,
И рации немолчный лепет.
 
 
Там полковая частота
Ещё набита позывными,
Но вдруг вся эта голота
С их голосами номерными
 
 
Куда-то сдуется, и вот
Сквозь треск армейского эфира
Нездешний голос пропоёт
О красоте иного мира.
 
 
На первозданном языке
С гортанными и носовыми
Он возвестит о той реке
За башнями сторожевыми,
 
 
Куда, покинув свой капкан,
Мы все придём в блаженной неге,
Когда сарматский истукан
Приедет на хромой телеге.
 

1990-е

Унгерн

 
Там, где жёлтые облака
Гонит ночь на погибель птахам,
Всадник выткался из песка,
Вздыбил прах – и распался прахом.
 
 
Даже во́рону на обед
Не подаришь жёлтую вьюгу.
Здравствуй, время утрат и бед!
Око – северу, око – югу.
 
 
Эту степь не совьёшь узлом,
Не возьмёшь её на излом,
Не удержишь бунчук Чингиза —
Не по кисти. Не повезло.
Что ж, скачи, воплощая зло,
По изданиям Учпедгиза.
 
 
Чтобы мне не сойти с ума,
Я простился с тобой. Зима.
Матереют новые волки —
Не щенята, как были мы.
А на крышу твоей тюрьмы
Опадают сосен иголки.
 

1990-е

«Я помню, что проснулся рано…»

 
Я помню, что проснулся рано,
Что тихо было и тепло,
Едва-едва темнели рамы
Сквозь посветлевшее стекло.
 
 
Не знал я, что запомню это,
Как помнят то, пред чем в долгу, —
В начале дня, в исходе лета
Я выхожу на Селенгу.
 
 
Минуя бесконечный берег,
На запад тянется река,
Кулик бревно шагами мерит
По кромке влажного песка.
 
 
В начале дня, в исходе лета
На том далёком берегу
Листок багульника, что где-то
Успел прилипнуть к сапогу,
 
 
Снимаю, на воду бросаю.
Кружась, он падает у ног.
Он узок, он похож на саблю,
Мазутом мечен черенок.
 
 
О, эта точка, эта мета,
Пар над водой и шум в крови!
В начале дня, в исходе лета —
Лети, кружись, тони, плыви.
 

2000-е

«Чернеет ночь, белеет снег…»

 
Чернеет ночь, белеет снег,
Луна над крышами желтеет.
Домой приходит человек,
Включает свет и ужин греет.
 
 
Покуда чайник засвистит,
И пар из носика ударит,
Газетой он пошелестит —
Какой погодой ночь одарит?
 
 
Он стал внимателен теперь
К набегам туч, снегов круженьям,
Как женщина в поре потерь
К своим вечерним отраженьям.
 
 
Он знает: хрупок этот мир,
И камень этих стен непрочен,
И снег под сводами квартир
В каких-то книгах напророчен.
 
 
Ну а пока идут часы
Его вечернего уюта,
И свеж батон, и мягок сыр,
И чай заварен в меру круто.
 

2010-е

Зимняя дорога

 
Годик пожил – и всё, прощай,
И ушёл, опираясь на меч.
А у ней – ни ключа, ни плаща,
Леденеет она до плеч.
 
 
Перед ним – ни зги, ни пути,
Ни огня, ни звезды, ни встреч,
По следам его не найти,
Не утешить, не уберечь.
 
 
А ведь, было, совсем привык,
Понимал человечью речь,
Забывал кащеев язык…
И ушёл, опираясь на меч.
 
 
Что же делать, куда брести?
Чем согреться и как забыть?
Разве сердце зажать в горсти
И на счастье его разбить.
 

2015

Гадание по Лукрецию

 
Начало 1990-х, Москва, лето.
«Независимая газета»
проводит букинистический аукцион.
Один из лотов – Тит Лукреций Кар,
«О природе вещей»,
с экслибрисом Колчака.
Начальная цена – 50 долларов,
Огромные деньги.
Кто купил – не знаю.
 
 
Через двадцать лет напишу в сценарии:
1919 год, Омск, зима.
Бессильный диктатор,
                                 не устающий напоминать,
что диктатура —
                          учреждение республиканское,
бессонной ночью решил погадать
                                                        о будущем,
но Горация нет под рукой.
Раскрыл наугад Лукреция,
закрыл глаза,
ткнул пальцем в страницу, читает:
«Когда солнечный свет, проникая в жилище,
мрак прорезает лучами,
в этих лучах множество крошечных тел
                                                     ты увидишь —
мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно,
бесцельно,
в вечном движенье
и в вечной борьбе пребывая».
 

2016