Buch lesen: "Золушка для поручика"

 
Есть ли тот, кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит – да.
То, что есть в тебе, ведь существует…
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует —
Как же нет Любви?
 

Иван Бунин

Пролог

Москва, август 1905 года

– Саша, родная моя, не плачь, не надрывай сердце, – сухонькая старушка в теплом платке и старом засаленном салопе обнимала кудрявую рыжеволосую девочку лет восьми-девяти. Малышка худа и некрасива, как гадкий утенок в сказке Андерсена, одета бедно и не по погоде, но чистенько, волосы ее, короной уложенные на голове, кудрявые и непослушные от природы, выбились из кос, оттого прическа девочки выглядела немного неопрятной. – Не вернуть родителев твоих, а одной мне тебя не поднять. Благодари Бога и командира батюшки твоего, что устроил в такое заведение. Это ж надо, благодать какая, учительшей станешь, рази мог отец твой мечтать о таком? Веди себя тихо, учись хорошо и молись. Богородице особливо молись, Она о сиротах попечение имеет.

– Хорошо, бабушка, – кивнула девочка, утирая платком заплаканные глаза. – Только ты приезжай ко мне, – она запнулась, понимая, что просит о невозможном, и тихо добавила, – ну, хоть изредка.

– Не томи, касатка, знаешь ведь, не сдюжить мне, – старушка отерла непрошенные слезы. – Далеко да дорого. Но, коли поедет кто в Москву-то, гостинцев передам, – заверила она внучку, в глубине души понимая, что и это обещание свое вряд ли исполнит.

– Александра, пойдем, нам пора, – к бабушке с внучкой подошла девушка в бумазейном платье с высоким воротом. – Прощайтесь быстрее, – она окинула девочку и старушку строгим взглядом. – Тебе еще одежду надо будет подобрать, а совсем скоро построение на вечернюю молитву.

Саша молча кивнула, порывисто обняла бабушку и, понуро опустив голову, направилась следом за строгой девушкой.

Совсем недавно она с маменькой и младшим братом жила в добротном деревянном доме на окраине заштатного уездного городка. Семья была не из бедных – корова, куры, большой огород, да еще жалованье хозяина. Беды посыпались на Громницких, когда дослужившегося до чина капитана и получившего личное дворянство Федора Калистратовича, отца Саши, перевели в 4-ю Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию и отправили на Дальний Восток. Там он вскорости и сгинул, сражаясь с японцами. Следом, не вынеся потери мужа, умерла мать, а за ней – маленький брат. Сашу забрали дальние родственники отца. Они же вызвали из деревни бабушку и спасли от разорения соседями дом и хозяйство. Местный батюшка надоумил написать прежнему командиру Федора, о котором он всегда хорошо отзывался, сам же письмо и составил, и отослал, куда следует. Ответа ждали долго, и когда совсем уже отчаялись, принесли Громницким казенную бумагу о зачислении отроковицы Александры в Мариинское училище в Москве на Софийской набережной на казенный кошт¹, «буде выдержит испытания». Старшая дочь священника, благоволившая Саше, когда та училась в церковно-приходской школе, отвезла девочку на экзамены, которые она сдала, если не с блеском, то вполне успешно.

Прибыть в училище надлежало после Успения². Бабушка решилась сама отвезти внучку на учение, понимая, что может и не дожить до ее возвращения из Москвы.

И вот теперь она смотрела на удаляющуюся сгорбленную фигурку и утирала платком глаза. «Ничего, ничего, касатка, стерпится, слюбится, – прошептала старушка, осенив спину внучки широким крестом, – ученая зато будешь, при месте и деньгах, глядишь, и замуж за дворянина выйти Господь сподобит».

Саша молча стерпела холодный душ, переодевание в платье не по размеру, сшитое из колкой материи, неприветливые взгляды надзирательницы, правда, чуть не расплакалась от того, что старушка-кастелянша погладила ее по голове, но вошла в дортуар³ с высоко поднятой головой. Когда девочке указали на кровать и тумбочку, она молча села и обвела взглядом комнату – четырнадцать узких железных коек, накрытых тонкими шерстяными одеялами. Саша вздохнула и постаралась сдержать слезы.

– О, новенькая, душечки, новенькая, – в дортуар, толкаясь, ввалились несколько девочек одного с Сашей возраста.

– Ты откуда, и как тебя зовут? – выкрикнула самая бойкая, на голову выше и гораздо крупнее остальных.

– Александра Громницкая, – Саша распрямила спину и высоко подняла голову, в упор глядя на спросившую. – Аликс. – Теперь она будет отзываться только на это имя, Саша, а тем более Сашенька останется для родных.

 
Любовь должна быть счастливой —
Это право любви.
Любовь должна быть красивой —
Это мудрость любви.
 

Саша Черный

Глава первая

Москва, зима 1912 года

Снег приятно похрустывал под ногами в такт шагам, мороз щипал щеки, подгоняя идти быстрее, чтобы не замерзнуть в сапогах, край башлыка под подбородком заиндевел от дыхания, но ничто не могло испортить Саше предвкушения отпускных дней, радости от встречи с матушкой, вкуса няниных пирогов, катания на коньках и прочего веселья. Ему недавно исполнить двадцать один, он – юнкер третьей роты Александровского училища на Знаменке, носит княжеский титул, но не кичится этим – семья живет небогато, даже пятнадцать рублей на сапоги вдовствующая княгиня не сыскала, и приходится ходить в казенных.

«Быстрее, быстрее, быстрее», – стучат каблуки жестких сапог, в которых юнкер уже не чувствует пальцев, но он все же находит в себе силы щелкнуть каблуками, встать во фрунт и ловко взметнуть руку к козырьку фуражки, отдавая честь встречному полковнику. Тот козыряет в ответ, кивая и улыбаясь в усы, на них глазеют прохожие, и от этого Саше становится легко и радостно.

Вот и родной дом. Юнкер взбежал на крыльцо, дернул колокольчик, где-то в глубине послышались шаги, заскрежетали, отпираясь, засовы, и громкий крик горничной Алены слышится не только на весь дом, но и на улице: «Барыня, радость-то какая, барыня, молодой барчук прибыли». Горничная сообщает о приезде Саши так, словно это чудо и неожиданность, но на самом деле юнкера ходят в отпуск каждую неделю – в среду на полдня и в субботу до вечера воскресенья. Юнкер Дебич отменным поведением и прилежанием не отличался, потому иногда оставался в отпускные дни в училище, но последний раз такое случалось с ним еще осенью.

Алена распахнула дверь, впуская Сашу, а вместе с ним морозный воздух, юнкер сбросил ей на руки шинель, башлык, фуражку, кашне и перчатки и вбежал вверх по лестнице, где уже ждет мать.

– Младший портупей-юнкер третьей роты Александровского юнкерского училища Александр Дебич прибыл в отпуск. До воскресенья вечера свободен. – Саша, наклонившись, поцеловал руку матери, она потрепала его по волосам и, пользуясь возможностью, коснулась губами сыновнего лба: когда юнкер выпрямлялся, княгиня едва доставала ему до плеча.

– Пойдем, Сашенька, поешь с морозу горячего, – Анна Павловна взяла сына за руку и повела его в столовую залу. Там уже дымится супница с наваристыми щами, которые все та же Алена разливает по тарелкам: княгиня стеснена в средствах, и прислуги в доме мало.

После обеда княгиня пила чай, но обычно делала это в одиночестве. В тот субботний вечер она отчего-то решила изменить своим правилам, позвав сына к ней присоединиться.

– Сашенька, голубчик мой, посиди рядом для разговору, – Анна Павловна грузно опустилась на диван у чайного столика, предлагая сыну устроиться в кресло напротив. – Да, матушка, – кивнул Саша, садясь. – Снова вам учеба моя покою не дает?

– А как прикажешь, Сашенька? – грустно посмотрела на него мать. – По первому разряду тебе непременно выпуститься следует, иначе никак нельзя. – Полк сможешь выбрать, за два года, что отслужить обязан⁴, к Академии подготовишься, а там, глядишь, и в столице обосноваться сможешь.

– Какая вы мечтательница, маменька, – усмехнулся юнкер, – а коль не получится по-вашему?

– До́лжно получиться, Саша, непременно до́лжно, – постучала маленьким кулачком по подлокотнику княгиня. – И жену к тому времени надо присмотреть. Может, не знатную, своего титула с лихвой достанет, но со средствами. Я и купчиху тебе прощу, если начальство разрешит⁵.

– Какая вы, Maman, меркантильная, в самом деле, – вздохнул Саша. – Сe n'est pas romantique.

– Не до романтики, друг мой, – голос матери прозвучал немного сердито. – Скоро совсем без штанов останемся. Форму тебе надо новую справить на выпуск, сапоги. Имение в опекунском совете заложено, леса самая малость осталась и ничего более. Дом вот этот разве что. Неровен час, по миру пойдем. А тебе все хиханьки.

– Что вы, матушка, право, ранее не говорили? – стушевался юнкер. – Не ведал, что дела наши столь плачевны.

– А что говорить? – пожала плечами княгиня. – Отцу твоему многажды говорено было, что не след так дела вести и доходы за ломберным столом спускать. Разве он слушал? – Она снова тяжело вздохнула. – На праздники будешь выезжать со мной и вести себя прилично. Пора остепениться и думать о будущем.

– D'accord, Madame, (хорошо, мадам, (фр.)), – кивнул Саша. – Пойду пройдусь, погода больно хорошая. На самом деле ему меньше всего хотелось выходить на мороз, но нравоучения матери достали до печенок, стало душно, и захотелось глотнуть свежего воздуха. Саша любил матушку и прекрасно видел, как она бьется, стараясь свести концы с концами и поддержать хотя бы видимость благополучия, его самого бесила и унижала эта вынужденная экономия и бедность, но жениться из-за денег – такой участи Саша не хотел. Целовать нелюбимую женщину, каждый день ложиться с ней в постель, говорить комплименты – это было выше его сил. Конечно, если будет хоть малая толика везения, невеста окажется симпатичной, а если больше повезет, то и не совсем глупой, впрочем, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету.

Саша побродил по Пречистенке, сунулся было в кабак погреться, но, вспомнив, что в кармане нет и полушки, снова вышел на улицу. Уже достаточно стемнело, мороз основательно щипал щеки и уши, совершенно заледенели ноги, да и руки в тонких перчатках замерзли, но он упрямо не хотел возвращаться домой, словно пытался доказать матери, что имеет право на собственное мнение и свою жизнь.

Когда стало совсем невмоготу, юнкер повернул к дому, зашел тихо, с черного хода, пробрался к себе наверх и долго грел у печки замерзшие руки и ноги – попросить в ночи согреть ванну посчитал неудобным.

На следующий день было воскресенье. Княгиня по обыкновению отправилась к обедне в ближайший храм, Саша же, тоже по обыкновению, на службу не пошел. Последнее время он и от исповеди, и вообще от церкви отлынивал, считая мир вокруг абсолютно несправедливым и виня в том Бога. «Если Он добрый и праведный, почему попускает войны? Если Он любил людей, зачем столько бедных? Отчего мир устроен так, что люди умирают?», – писал Саша в своем дневнике, который тщательно прятал от всех. Однажды он попытался поговорить об этом со священником, но получил в ответ что-то невразумительное о собственном малолетстве и скудости ума и больше на исповедь не ходил. Брат Миши Воронова, с которым Саша дружил еще с кадетского корпуса, студент университета, высокий, вечно лохматый парень, пытался объяснить неравенство и бедность несправедливым распределением капитала и призывал с этим бороться. Он даже давал Саше какие-то книги и журналы, но тому они показались скучны, а рассуждения Мишкиного брата нелепы, потому книги и журналы Саша вернул, а общение со студентом прекратил. Только вот вопросы остались. И кому задать их, юнкер Дебич не знал.

Выходные, как всегда, пролетели очень быстро, и начались обычные учебные будни. День юнкера был расписан самого утра до позднего вечера. Гимнастика, молитва, завтрак, учебные часы, обед, снова занятия. И лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров, затем ужин, вечернее построение и отбой.

В холодные осенние и зимние дни, когда учеба давалась особенно тяжело, все время хотелось прилечь и поесть сладкого, Дебич и Воронов особенно любили эти послеобеденные часы полной свободы. Можно было послать ротного служителя Порфирия в булочную Савостьянова, что наискось от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Миша любил трубочки с кремом, а Саша – яблочные и миндальные. Получив лакомство, юнкера усаживались под лестницей на дровах и говорили обо всем на свете – о будущем распределении, о девушках (ни один еще ни разу не был влюблен по-настоящему), о стихах, что порой писал Дебич и о социалистах, в дружбе с которыми состоял брат Воронова. Два часа пролетали быстро, и Саша чаще всего успевал съесть всего одно пирожное. Второе тогда отдавалось Порфирию для его маленького внука, за что служитель был очень благодарен барчукам, и через несколько лет именно эти пирожные спасли Саше жизнь…

Метельный и снежный декабрь, наконец, подошел к концу – наступили долгожданные рождественские каникулы. Две недели балов, елок, катаний на коньках виделись юнкеру Дебичу волшебным временем, но, как и во всем волшебном, было в этих днях время, когда карета превращалась в тыкву, а кони в мышей – если иногородние разъехались по своим домам и имениям до десятого января, то москвичи должны трижды в неделю появляться в училище к семи утра, чтобы на приветствие командира третьей роты капитана Черницкого проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». Юнкер Дебич ужасно не любил эти ранние подъемы после вечерних развлечений, когда домой-то добирался едва в четыре утра. Его товарищи разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в него после каникул, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблок, малороссийского сала и прочей снеди, которой будут запросто делиться с москвичами, лишенными таких радостей. Об их времяпрепровождении начальник училища не печется, а местных гоняет на Знаменку трижды в неделю. И ладно бы, для какого дела, нет, просто построение, и все свободны до следующего раза.

В один из таких «злосчастных» дней Саша буквально бежал по крепкому морозу в училище. Он капитально проспал и теперь сильно опаздывал на построение. Предыдущий день был довольно теплым, и снег слегка подтаял, а ночью подморозило, и многие тротуары превратились в ледяные дорожки. И сейчас для спешащего юнкера это было сущим наказанием, хотя в иное время он с удовольствием прокатился бы на импровизированном катке. «Главное – не поскользнуться и не упасть, а то конфуз выйдет», – думал Саша, еле удерживая равновесие на скользком снегу.

Вот показалась уже булочная Савостьянова, а наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви, до которого осталось буквально два шага, когда, приветствуя старшего по званию, юнкер все-таки не удержался и рухнул на снег, чертыхнувшись про себя самым грязным ругательством, которое мог слышать от дворника Василия. Саша тут же вскочил, отряхнулся и, слегка прихрамывая, пошел к крыльцу, провожаемый сочувственными взглядами прохожих, оханьем, ахами и вздохами остановившихся поглазеть на происшествие дам и девиц. «Эх, надо же было так опростоволоситься, – растирая ушибленную ногу, подумал он. – Вечером бал в Благородном собрании, и какой из меня теперь танцор?! А там вся Москва соберется».

Радовало одно – на построение он успел, значит, в училище не оставят, и Дебич считал минуты до того, как Черницкий скомандует: «Вольно, разойдись», и можно будет отправиться домой.

Минут через пять оказалось, что радость юнкера Дебича была преждевременной – в тот день звезды сложились таким образом, что все мечты молодого человека пошли прахом.

Окончив перекличку, капитан Георгий Орестович Черницкий, или по училищному прозвищу, происхождения которого уже никто не помнил, Жорж в кубе, окинул взглядом стоящих в струнку юнкеров, скомандовал: «Вольно», а потом достал из-за обшлага мундира какую-то бумагу. Все притихли.

– По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Мариинском женском училище, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От третьей роты поедут: Воронов, Багрицкай, (Жорж в кубе именно так и говорил по-старомосковски – Багрицкай), Андриевич, Михайлов, Рихтер и Дебич. Старшим – князь Дебич. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны отличаться не только благородством души, но и блеском сапог. Вы свободны, господа юнкера, перед отправкой я сам осмотрю всех, разойтись. – Черницкий убрал бумагу и пошел вон из зала.

Дебич тяжело вздохнул и отправился к доктору – следовало как-то зафиксировать ногу, перед тем намазав место ушибы йодом, вымыть и хорошо высушить испачканные перчатки и просто отдохнуть. Он решил остаться в училище – позавтракать, разобраться с перчатками, пообедать, поваляться на кровати с книжкой, а потом и на бал. Дома, конечно, Алена быстрее привела бы в порядок его перчатки, да и накормила чем повкуснее, но Саша за дни каникул устал от постоянных нравоучений матушки и счел за лучшее просто сбежать, благо, появилась возможность.

Мариинское женское училище на Софийской набережной, как и все заведения ведомства императрицы Марии, было предназначено для обучения девиц из семей бедных, так что от этого бала Саша не ожидал ничего. Танцевать с перевязанной ногой было не сильно удобно, флиртовать с барышнями он не умел и не любил – они краснели и нелепо смущались, и сам он чувствовал себя сразу неловко, но отказаться от поездки даже не пытался: быть наряженным куда-то считалось честью, многие завидовали Дебичу и хотели бы оказаться на его месте. В другое время и при иных обстоятельствах он бы и сам был рад развеяться: поплясать с хорошенькими барышнями, отведать за ужином изысканных яств, но именно сейчас было все это весьма некстати. В Благородном собрании, куда он теперь не попадал, собирался весь цвет богатой купеческой Москвы, и именно там собирался князь Дебич искать невесту. Строго говоря, намеревался он, как это ни грубо звучало, продать свой титул какому-нибудь купцу за право жениться на его красавице-дочке, чтобы на эти средства поправить родовое имение и дальше жить и воспитывать детей так, чтобы не пришлось им носить казенные сапоги и считать копейки и полушки. Теперь же ему придется танцевать с такими же бесприданницами, как и он сам, а возможность познакомиться с богатой jeune fille à marier (девицей на выданье (фр.)) отложить до Масленицы, а то и до Пасхи.

В таких невеселых думах Саша и задремал – в спальне было тепло, да еще и от обеда разморило: в училище оставалось мало юнкеров, и впервые была возможность наесться до отвала, чем он не преминул воспользоваться.

– Алекс, вставай, лошадей уже подали, пора, – ворвался в комнату и в сладкий сон Саши голос Мишеля Воронова. – Вот, перчатки твои прихватил, пошли.

– Такой сон спугнул, э-эх, – Дебич сел на кровати, растирая руками лицо. – Умыться бы.

– Снегом умоешься, все уже внизу, тебя одного ждем, – не дал ему спуску Воронов и, буквально толкая в спину, выгнал из спальни.

По лестнице Саша спускался уже веселее, а на улице, вдохнув морозного воздуха, окончательно проснулся, но соображал еще плохо, потому увернуться от пущенного в него кем-то снежка не успел и получил крепким белым комком по лбу. Но, естественно в долгу не остался. Завязалась веселая возня, мгновенно остановленная громким голосом капитана Черницкого.

– Отставить играть. Вы что, кадеты желторотые? В каком виде на бал прибудете после таких игрищ? – шумел Жорж в кубе. – Потные да грязные и взъерошенные?

Юнкера тут же прекратили снежное сражение и выстроились в одну шеренгу. Капитан прошелся по строю, осмотрев каждого, затем удовлетворенно кивнув, разрешил садиться в уже стоявшие у ворот тройки. «Мальчишки!», – улыбнулся в усы Георгий Орестович, наблюдая, как его подопечные толкают друг друга, устраиваясь в громоздких, оббитых ковром санях, пихаются локтями, выкраивая место поудобнее, впрочем, все это без злобы, а с ухмылкой и разными шутками.

На улице холодно – гривы коней покрылись инеем, белый пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него фонарь на другой стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг.

Лошади тронулись как-то сами с собой, едва ямщик в овчинном, подпоясанном кушаком тулупе и огромной мохнатой шапке тронул вожжи. Сначала тихо и медленно, затем перешли на рысь, все убыстряя бег. Звенели бубенцы под высокой белой, расписанной цветами дугой на кореннике, из-под копыт летели комья снега, ударяясь в передок саней, свистел ветер такой сильный, что Дебичу, сидевшему справа по движению, пришлось затянуть повыше башлык и прикрыть лицо рукой. Слева чуть в вышине промелькнула белая стена и колоннада Румянцевской библиотеки, на углу – темная колокольня и купола храма Богородицы в Башмаках, впереди при повороте на Моховую показалась Боровицкая башня – высокая, как древний исполин.

Въехали на мост, сани немного повело, когда полозья попали на трамвайные пути, но ямщик быстро выправил коней – только скрежет от соприкосновения металла с металлом, да сноп искр… Справа вдалеке луна позолотила купол храма Христа Спасителя, впереди показалось скованная льдом Москва-река, запахло ванилью и шоколадом от фабрики Эйнема, и Саше ужасно захотелось марципанов.

– А по этому мосту Стеньку Разина везли на Болото, – ни к кому не обращаясь, пробасил толстый неуклюжий Рихтер, всегда интересовавшийся историей.

– Не по этому, – парировал Михайлов, – тот мост снесли, а то бы он сам от ветхости разрушился. Он был в восемь арок, а этот – в три пролета. А еще ворота Белого города были вот там, где мы только проезжали, их тоже уже нет.

– Я на картинках видел, – не стал спорить Рихтер. – Красивые ворота были с ажурной башенкой.

– А под старым мостом разбойники жили, мне отец рассказывал, – вступил в беседу Багрицкий – рыжеволосый юнкер с вьющимися волосами и уже пробивающимися над верхней губой усиками, которыми он очень гордился, как и своим происхождением «от Рюриковичей». – Говорили еще, что строительство моста было очень дорого, и потому поговорка есть – не дороже Каменного моста.

Дебич слушал вполуха, его заворожили стены и соборы Кремля, особенно Иван Великий, белой свечей возвышающийся на фоне черного звездного неба. Лошади пошли шагом, еще сильнее запахло ванилью, сани замедлили ход и остановились у ворот трехэтажного белого здания прямо напротив кремлевской стены. «А здорово, наверное, жить и учиться, видя из окна Кремль», – подумалось юнкеру, но уйти в мечты он не успел – все зашумели, одновременно пытаясь выбраться из саней, и, разминая затекшие от неудобного сиденья ноги, в беспорядке направились к дверям, которые уже открывал высокий седоусый швейцар.

Окинув взглядом уютный палисадник перед домом, деревья в инее и укутанные снегом кусты, Саша подошел к ямщику, на правах старшего расплатился с ним собранной со своей шестерки складчиной и дал пятиалтынный на обратный путь, чтобы никто не переманил их вожатого, и он точно дождался.

– Благодарствую, господин юнкер, – убирая деньги в карман, пробасил ямщик. – К которому часу приезжать, к полуночи?

– Не раньше, – кивнул Дебич, махнул рукой и направился к дверям.

В холле было шумно. Юнкера скинули шинели, башлыки и шапки, как попало пристроив все это богатство на боковую вешалку, и теперь топтались у зеркала, поправляя мундиры и приглаживая волосы. Счастливые обладатели усов, старались подкрутить их в как можно более щегольской манере. Дебич только вздыхал, глядя на это – его собственные усы расти никак не желали, хоть он уже и пытался бриться по утрам, скребя легкий пушок на щеках и над губой старинной отцовской бритвой.

Швейцар объяснил «господам обер-офицерам», где можно оправиться, пригласив обращаться к нему запросто, «если покурить, освежиться или наливочки».

– Одеколон хороший, от Брокарда, а наливка домашняя – вишневая и клюквенная, без всякого спирту, только свой собственный градус, даже господин Председатель попечительского совета граф Боборыкин не брезгует откушать.

Сверху послышалась музыкальная какофония – оркестр настраивал инструменты.

– Пора, господа, – кивнул своей роте Дебич. – Не к лицу нам опаздывать, еще начальнице представляться, а уже бал начинают, – и юнкера друг за другом потянулись по лестнице на второй этаж. Там их уже ждали две воспитанницы старших классах в парадных платьях с небольшим декольте: одна в кремовом, вторая – в салатовом. Они провожали всех гостей в бальную залу, из открытых дверей которой пахло лимоном, паркетной мастикой и еще чем-то вкусным и лился яркий свет от множества зажженных люстр и бра.

Первая барышня была высокой, светловолосой, с ярким румянцем и выразительными голубыми глазами. Когда она улыбалась, на щеках появлялись милые ямочки. Вторая же – худенькая и невысокая с рыжими, чуть вьющимися волосами, из-за чего ее прическа казалась слегка растрепанной, Саше вовсе не глянулась – «серая мышка», – подумал он, – «нет, скорее, рыжая, полевка».

Зала поражала светом, обилием зеркал и множеством парадно одетых гостей – тут были и ученицы старших классов в платьях пастельных оттенков, и офицеры в эполетах и сапогах без шпор, даже один полный генерал, но уже того возраста, что способен был только сидеть в кресле, яростно борясь со сном. В углу недалеко от настраивающего инструменты оркестра на возвышении стоял ряд кресел, в которых восседала начальница училища Ольга Егоровна Венкстерн⁶ (относительно имени юнкера просветил Жорж в кубе) в окружении нескольких дам. Все они – в глубоко декольтированных платьях из какого-то струящегося материала, с высокими прическами – были примерно одного возраста, вернее, совсем без оного, потому что на взгляд им можно было дать от тридцати до пятидесяти. Колье и диадемы дам блестели в свете люстр и притягивали взгляд.

Дебич выстроил юнкеров, и они направились прямо к обтянутым синим бархатом креслам, стараясь не поскользнуться на слишком хорошо натертом паркете. «Идти надо, как в танце, ставя ноги чуть вбок и не отрывая их от пола», – вспомнил Саша наставление училищного танцмейстера и показал этот шаг остальным. Получилось замечательно, и пол под ногами перестал быть катком.

– Князь Дебич, старший команды юнкеров, наряженных на бал от Александровского училища, – представился Саша, аккуратно поцеловал протянутую дамой руку, поклонился и отошел, уступая место товарищам. Оглянувшись, успел заметить, что давешние барышни, улыбаясь, смотрят на него, но, поймав его взгляд, спешно прикрываются веерами и ретируются за колонну. «Ну, точно мышки. Смешные», – подумалось юнкеру. Он усмехнулся, подхватил под руку Воронова и уверенной походкой направился в буфет промочить горло в ожидании танцев.

– Какие он тут все хрупкие и маленькие, – не удержался от комментария Михаил. – Не кормят их что ли?

– Может, просто не выросли еще, – пожал плечами Саша.

– Нас встречали самые старшие, выпускной класс, начальница кому-то говорила, я услышал, – парировал Воронов. – Получается, если они и моложе нас с тобой, то на год где-то. В общем, jeune fille à marier, как раз твой случай, – он усмехнулся и залпом выпил стакан сельтерской.

– Увы, не мой, тут большинство – бесприданницы, а мое положение ты знаешь. Сам не хочу, – он вздохнул, – но маменька привыкла жить на широкую ногу. Кто я такой, чтобы лишать ее радости? – Дебич тоже попросил воды, но тут оркестр заиграл в полную силу, распорядитель, вылетев на центр, объявил:

– La Polonaise, messieurs, invitez vos dames (Полонез, кавалеры, приглашайте своих дам (фр.)), – весело хлопнул в ладоши, и пары начали выходить на центр.

Дебич оглянулся, выбирая, кого из барышень ангажировать на танец. Ближе всего оказалась «мышка-полевка» в зеленом платье, и именно ей он с поклоном предложил руку:

– Позвольте вас пригласить, юнкер князь Александр Дебич, – Саша щелкнул каблуками и слегка наклонил голову.

– Александра Федоровна Громницкая, – представилась девушка, слегка приседая в реверансе, а потом положила руку на плечо юнкера, гордо подняла голову, и он почувствовал, что теряется в глубине ее карих глаз.

«Что это? Зачем? Как невовремя…», – подумал Дебич, а сердце радостно запело, и губы сами собой растянулись в улыбку. Эта маленькая мышка неожиданно сразила его наповал.

Саша знал за собой, что влюбчив – все прошлое лето в усадьбе его мыслями владела соседская Зиночка, а до этого целый Сезон он спать не мог, вспоминая голубые глаза и пухлые губы Сони Белопольской, чья матушка когда-то училась вместе с княгиней Дебич в институте. Нынешняя осень принесла новую влюбленность – в сестру корпусного приятеля Оленьку Извольскую, что с недавнего времени стала вместе с матерью навещать того в приемные дни. Именно с ней Саша намеревался танцевать в Благородном собрании, а через пару дней он был приглашен на домашний музыкальный вечер к Горецким, где обитали пять барышень разного возраста и стайками носились их подруги, создавая атмосферу всеобщей влюбленности и радости.

Дебич нравился девушкам и всегда с головой уходил в новое увлечение – дарил цветы, сочинял стихи, что, надо сказать, получалось у него весьма недурно, готов был играть с барышней в четыре руки на пианино, рисовать ей в альбом и писать туда разные милые глупости, но был он столь же ветренным, сколь влюбчивым, и расставался всегда легко, не сильно страдая сам, но и не обижая девицу. Во время танца он всегда умел не только великолепно вести партнершу, но и виртуозно занимать ее разговором на любую тему, сейчас же мог только несколько глуповато улыбаться, глядя на Александру, и односложно отвечать на ее вопросы, что выглядело ужасно нелепо.

Юнкер старался взять себя в руки, но едва он собирался начать милую болтовню, язык прилипал к гортани, сердце начинало биться сильнее, на лбу выступали бисеринки пота и даже привычные знакомые с детства па танца давались с трудом, и в один момент он едва не сбился с такта. «Стыдитесь, князь, – упрекнул внутренний умник. – Вы лучший танцор училища, и чуть не оконфузились». На какое-то время это помогло, Сашу немного попустило, и по окончании полонеза он смог поблагодарить партнершу и отвести ее к креслам у колонны. На вопрос, не желает ли она освежиться, девушка ответила отказом, тогда юнкер попросил позволения отлучиться и направился прямиком в каморку к швейцару, где выпил залпом лафитничек наливки и, попросив папиросу, не одеваясь, выскочил на крыльцо курить.