Buch lesen: «Тетрадь с Энцелада»
День рождения на Энцеладе
У меня теперь есть тетрадь. Настоящая. Толстая. На пружинках.
Только не говорите, что тетрадь может завести себе любой, кому не лень. В космосе – совсем не любой. Тетради тут попадаются реже, чем говорящие зебры. И ценятся на вес золота.
На первой странице крупными буквами выведено: «Тетрадь с Энцелада». И подпись: «Юла».
Юла – это я. Не галактика в форме волчка, не комета, не планетоид и не космолет. Просто девочка. Мне сейчас десять лет и три месяца по земному счету.
Вообще-то мое полное имя Юлия Лаура. А Юла – это аббревиатура. И довольно удачная, поскольку я веселая и непоседливая, как игрушка-волчок. А по-настоящему, в документах, меня зовут очень длинно. Если по-русски, то Юлия Антоновна Цветанова-Флорес. По-испански – почти то же самое, только без отчества.
Если вдруг папа обращается ко мне «Юлия!», а мама – «Хулия!», это значит, что сейчас будет нагоняй на нескольких языках сразу. Папа всегда говорит со мной по-русски, мама по-испански, между собой они общаются то так, то этак. В раннем детстве, если они не хотели, чтобы я их понимала, разговаривали по-английски. Но английский я очень скоро освоила; тогда они перешли для секретных разговоров на немецкий – и опять шифроваться им удалось недолго, я быстро выучила этот якобы трудный язык. Языки мне даются легко.
Папу зовут Антон Васильевич, а маму – Лаура Флорес Гарсиа. Он из России, москвич, она – из Мексики, с полуострова Юкатан, из курортного городка Тулум. Познакомились они в космопорте Кетцаль, где оба работали. Когда их представляли друг другу, они посмеялись над тем, что у них почти одна и та же «цветочная» фамилия, только на разных языках. Потом выяснилось, что мамину маму зовут Хулиана, а папину – Юлия Анатольевна. Опять совпадение. Как тут не подружиться и не пожениться? Свадьбу играли в Тулуме, на родине мамы. А в Москву приехали позже, уже после того, как я родилась.
Папа служил в визовом ведомстве, мама в таможне. Несколько лет они кочевали по разным земным космопортам – естественно, вместе со мной. Кетцаль, Гагарин, Канаверал, Хануман. Мне нравилось переезжать! Иногда меня отправляли к дедушкам и бабушкам, но обычно только на пару месяцев, летом. Поэтому русской зимы я практически и не видела. Да и не слишком об этом жалею. Холодов не люблю. В Тулуме меня всегда баловали, а бабушка Юлия Анатольевна называла «дикаркой» и «дочерью джунглей». Она работала школьной учительницей и хотела меня непременно перевоспитать, а я не очень-то поддавалась. Дедушка Василий Андреевич покрывал мои мелкие выходки, но он умер, когда мне было пять лет. Ничего более грустного в моем детстве я не припомню.
Когда мне исполнилось семь, мы с папой и мамой улетели на орбитальную станцию «Энцелад-Эврика». Поясню для тех, кто вдруг не знает: Энцелад – спутник Сатурна на окраине Солнечной системы. Станция вращается вокруг Энцелада и вокруг своей оси, поэтому на ней имеется гравитация. Не такая сильная, как на Земле, но жить вполне можно. Для тех, кому маловато, есть магнитное покрытие на полах и ботинки с присосками.
Станция строилась на средства Межгалактического альянса разумных миров, поэтому на ней работают ученые не только с Земли, но и с разных планет. В каждом сегменте свой состав атмосферы. В земном сегменте живут всего два негуманоида, способные дышать нашим воздухом. Между сегментами шлюзы, проходя через которые сотрудники, если нужно, надевают скафандры или дыхательные аппараты. По разные стороны от обитаемых секторов расположены транспортные узлы. Один – станционный, с него стартуют экспедиционные корабли, исследующие всю систему Сатурна. У этой чудесной планеты примерно сто пятьдесят спутников, и на некоторых обнаружена примитивная жизнь, в том числе на Энцеладе, где подо льдом – незамерзающий океан. С другого бока – внешний транспортный узел, или, как говорят мои папа и мама, «вокзал». Сюда прибывают транзитные космолеты или посланцы из дальних миров. Туристов здесь практически не бывает. С Земли лететь очень долго и дорого, такое развлечение могут позволить себе только невероятно богатые и притом чрезвычайно здоровые люди. А в других мирах туризм, как я поняла, не так популярен. В космосе столько всего прекрасного и удивительного, что в каждой звездной системе найдется, на что посмотреть.
Мои родители работают в транспортном узле, на «вокзале». Визовый и таможенный контроль там предельно строгий. И правила безопасности куда жестче, чем между сегментами станции. Прибывающих держат в отдельном модуле, чтобы они не занесли на станцию инопланетные бактерии или микробы. Мы тоже, когда прилетели, провели в какое-то время на карантине, но я это плохо помню – отходила от анабиоза и пыталась приноровиться к новой реальности.
Других детей на «Энцеладе-Эврика» нет. Ни человеческих, ни инопланетных. Меня взяли в качестве исключения, потому что родители – ценные кадры, а я уже в сознательном возрасте. Была и другая причина. Я – подопытная зверушка. Меня регулярно тестируют, изучают на медицинской аппаратуре, наблюдают за моим физическим и интеллектуальным развитием. Ну и ладно. Для науки не жалко.
Школьные предметы я изучаю по медиакурсам. Они все записаны в память станционного компьютера, с Землей для этого связываться не надо. А задания проверяют родители и их соседи по станции. Курс начальной школы я проскочила месяца за два, там вообще делать нечего. Теперь меня обучают математике, информатике, физике, химии, биологии, астрономии, истории цивилизаций – я зубрю, что положено, хотя нравится мне совершенно другое. Мама сказала, что я прирожденный лингвист или даже космолингвист. Здесь таких специалистов нет. Сотрудники с разных планет общаются на космолингве – искусственном языке, довольно простом, сконструированном как раз для подобных случаев. Но космолингвистика, оказалось, гораздо сложнее. Я пока не очень поняла, как к ней подступиться.
В первый год на станции я вела себя паинькой. Боялась, что, если набедокурю, меня усыпят и отправят на Землю. А самый жуткий ужас мне внушал профессор Ут-Шуккал с планеты Утту – он арахноид. Ну, огромный паук-осьминог. Ростом с дяденьку. Мне и земные пауки не особенно нравились, я видела, как они опутывали паутиной мушек и потом их высасывали. Про Ут-Шуккала я вообразила себе, что ему-то добыча нужна покрупнее, и я бы как раз подошла. Поэтому я старалась с ним даже не пересекаться. Как увижу издали – прячусь.
Однако случится же такое…
Уроки уроками, а порезвиться тоже хочется. В нашей семейной капсуле очень тесно. В одном отсеке – спальня родителей и шкаф для вещей, в другом – моя комнатка с верхней койкой и столиком внизу. Иллюминаторов нет. А таращиться в мониторы и постоянно любоваться Сатурном и Энцеладом надоедает. И вообще врачи советуют много двигаться, чтобы организм развивался нормально.
Сначала я просто бегала по коридорам. Потом придумала разгоняться на такелажной тележке. Коридор нашего яруса дугообразный. И однажды, не рассчитав скорости на повороте, я врезалась в Ут-Шуккала и… сломала ему одну из конечностей! Вместо того, чтобы извиниться, я с визгом бросилась наутек и заперлась в нашей капсуле. Вечером, конечно, родители провели со мной воспитательную беседу. Но у меня был, наверное, такой жалкий вид, что папа с мамой остыли и сообщили мне важную вещь: конечности у арахноидов быстро регенерируют, поэтому ничего непоправимого не случилось. И всё-таки я продолжала бояться профессора.
На некоторое время я перестала гонять на хозяйственной технике. Зато мне разрешили одной подниматься на следующий ярус, где у нас спортзал, оранжерея и библиотека. В спортзале можно вволю покуролесить. Но без компании это не в радость, а днем там почти никого не бывает (в земном секторе соблюдают суточный ритм и воспроизводят смену ночи и дня, чтобы людям было комфортно). Заниматься механическими упражнениями на снарядах мне не нравится, я люблю подвижные игры, предпочитительно ролевые. С папой и мамой такое иногда получается, но у них слишком мало свободного времени.
В оранжерее невероятно красиво, только всё очень строго. Фрау Амелия Вайскопф, станционный биолог, требует передвигаться по дорожкам и ни в коем случае не прикасаться без спросу к растениям. Некоторые виды – неземные, есть ядовитые, хищные или еще не изученные. А есть, говорят, разумные. С такой ботаникой шутки плохи. Зато с фрау Вайскопф мы всласть говорим по-немецки. Не понимаю, почему этот чудесный язык считается грубым. Мне кажется, он ничем не хуже ни русского, ни испанского. И на нем существует такая поэзия! Фрау Вайскопф любит стихи, я уже выучила с ее голоса «Лесного царя», «Лорелею», «Песню Миньоны» («Kennst du das Land») и много прочего старинного романтического.
В библиотеку я сперва не рвалась. Мне казалось, там нечего делать. Вся информация давно оцифрована и доступна с любого устройства. Разве что в библиотеке гораздо просторней, чем в других помещениях. И заведующей работает не обычная тетенька, а улиткообразная Эун-Ма-Дюй-Чи с Тау Кита.
На спине у нее мощный панцирь с узорами. Подобно земным улиткам, она может вытягивать гибкие «перископы» – отростки, на которых располагаются глаза. Два верхних лучше видят вдаль, два нижних приспособлены для разглядывания мельчайших предметов вблизи. Из мягкой мантии проступают конечности с крохотными крючочками и присосочками, которыми она способна держать любые предметы и выполнять все тонкие операции. Передвигается она довольно быстро, хотя ползком. Общаться с ней можно на космолингве и на английском, хотя произношение у нее так себе. Но на слух она понимает всё.
По совместительству Эун-Ма-Дюй-Чи работает на станции космопсихологом. Папа сказал, что на самом деле это ее основная профессия, очень редкая и очень нужная. Если земной психолог должен знать только про человеческие проблемы, то космопсихолог изучает закономерности психики разных рас, чтобы помочь им корректировать поведение в условиях межпланетных полетов и на станциях вроде нашей. На Земле, когда люди ссорятся, они могут разойтись по отдельным углам или даже разъехаться в разные стороны. А на замкнутой орбитальной станции деться некуда. Конфликты возможны, хотя их стараются избегать либо предупреждать. Один из пунктов контракта гласит: как только сотрудник замечает в себе нетерпимость и раздражительность, он обязан проконсультироваться с космопсихологом.
Устраивать себе отдельный кабинет в медцентре Эун-Ма-Дюй-Чи не стала. Наверное, это правильно. Кто по собственной воле пойдёт туда на приём? И зачем? Чтобы окружающие сразу поняли, что у коллеги не всё ладно? Психов в космос пока не берут, а срывы и бзики бывают у всех. Иногда нужно просто поговорить по душам. И лучше даже не с человеком, а с разумной улиткой. Проверено на себе: успокаивает.
Помимо аппаратуры для раскодировки файлов, созданных в разных цифровых системах, в библиотеке есть панели для арт-креатива и устройства, погружающие в виртуальную реальность. Пользование ими допускается лишь под присмотром психолога, а то можно втянуться и уйти в виртуал навсегда. Мне пока не разрешают таких развлечений. Но посидеть в кресле – это пожалуйста. Оно большое, уютное, мягкое. Заберешься с ногами – и просто улёт!
В общем, я туда зачастила. И в один прекрасный момент узнала, что в одном из сейфов, которые я принимала за панели и рисовала на них свои светокартины, находятся настоящие книги. Честное слово, не вру! Я их видела и держала в руках. А некоторые уже прочитала.
Зачем отправлять на край Солнечной системы увесистые тома, если доставка каждого грамма груза стоит бешеных денег? Сейчас многим кажется, что книга – вещь бесполезная. Занимает много места, собирает пыль и грязь, в ней трудно найти то, что нужно, если не знаешь номер страницы и не оставил закладку. Хотя в кабинетах земных ученых по-прежнему много книг, иногда это просто инсталляции. Для красоты и солидности. А все данные оцифрованы.
Но так было не всегда.
Когда станция на Энцеладе только начала функционировать, на космических объектах случались аварии, электроника выходила из строя, и компьютеры теряли всю информацию. На Земле такие поломки устранялись легко и быстро, а в космосе они могли привести к катастрофе. Поэтому самую важную документацию земного сектора дублировали на материальных носителях. Я использую это выражение, потому что иногда это совсем не бумага, а пластик. Главное, чтобы такой носитель не йокнулся при отказе компьютера, и чтобы в текст можно было вносить изменения. В сейфах держали бортовые журналы, сведения о членах экипажа, расчетные формулы и таблицы, инструкции для нештатных ситуаций, медицинские справочники, – в общем, всё, что поможет обеспечить выживание космонавтов.
Но человек не машина. Сердце просит не только инструкций. Тогдашние психологи убедили начальство, что к практическим пособиям нужно добавить «вечные книги». Кто уж их там выбирал, я не знаю. Но на «Энцелад-Эврику» попали Библия на четырех языках (иврит, греческий, латынь, церковнославянский), Коран (с параллельным арабским и почему-то французским текстом), Махабхарата (санскрит и английский) и Пополь-Вух (текст на киче и на испанском). Из прочей литературы сюда отправились «Одиссея» (древнегреческий плюс немецкий – благодать!), весь Шекспир в одном томе (на староанглийском), «Избранное» Станислава Лема на польском (ура, мой любимый писатель!) и сборник стихов Орелии Гор на английском в переводе на космолингву. Если вы из другого мира, то, наверное, не знаете, что Орелия – марсианская поэтесса XXII века, а главная тема ее поэзии – тоска по Земле, на которой она никогда не бывала, поскольку организм коренных марсиан не приспособлен к земной атмосфере и гравитации. Еще она сочиняла стихи о несчастной любви. Герой ее стихов – «небесный возлюбленный», космонавт, который погиб при аварийной посадке. Орелия так и не вышла замуж, зато прославилась на всю Галактику. Многие космонавты возят с собой ее книжечки как талисманы.
Я, естественно, бросилась всё это читать, а Эун-Ма-Дюй-Чи не препятствовала, убедившись, что с книгами я обращаюсь бережно.
А потом мне самой захотелось что-нибудь этакое написать. Не на экране какого-нибудь девайса, а на живой бумаге. Портить книги, само собой, я не стала бы, уже не маленькая. Но другой доступной бумаги на станции не обнаружилось.
Я попыталась использовать свою старую майку, хотя сразу же выяснилось, что идея провальная. И чернила нормальные сделать не получилось, и перо из выклянченной отвертки вышло плохое. Потом набралась наглости и попросила у фрау Вайскопф какой-нибудь ненужный кусочек коры или высохший лист достаточного размера, чтобы на нем можно было писать. Она удивилась, слегка побурчала, но всё-таки выдала мне маленький свиток – бамбитерия арсинойская начала линять, и верхний слой коры сползал с неё слоями. «Поздравляю, ты заново изобрела берестяные грамоты!», – сказал папа, увидев, как я царапаю отверткой буквы на коре бамбитерии. А клинопись на табличках я уже пробовала, только вместо глины взяла пластилиновую мастику, которую сварила на лабораторной по химии. Мистер Сэвидж не возражал.
Приближался мой день рождения. Правда, в космосе время – вещь условная. Чтобы не оторваться от земных корней, мы продолжаем пользоваться привычным календарем. Но какое, скажите на милость, может быть «седьмое июля» на Энцеладе? И все-таки для меня устроили праздник. В столовой, где накрыли столы, собрались все сотрудники нашего сегмента, не занятые на рабочих местах. К моему облегчению, Ут-Шуккал был, видимо, занят. Зато я впервые увидела командира станции: оказалось, это не мрачный космический волк, а вполне симпатичная женщина, капитан Самира Алай. Немолодая, но стройная и спортивная.
И вот все встают в две шеренги, а я иду поздравляться туда, где стоят капитан и мои родители. Самира Алай надевает мне памятный знак с эмблемой станции «Энцелад-Эврика» и с моим отчеканенным именем, а папа вручает подарок: тетрадь.
Да. Это она. Толстая. На пружинках. С приложенным капитанским карандашом – его пишущий стержень не ломается и затачивается сам собой. Такие карандаши выдают для ведения бортжурналов.
– Это… мне? – я аж задохнулась от удивления. – Но откуда?..
– Совместное производство, – сказал папа и показал рукой на всех собравшихся. – Каждый внес что-нибудь.
Я осторожно раскрыла тетрадь и потрогала ее шелковистые листы приятного желтоватого цвета с чуть заметными, как тонюсенькие паутинки, клеточками. Вроде бумага, но не такая, как в старых книгах. Другая на ощупь.
– Тетрадь уникальная, – подтвердила мама. – Нигде такой больше нет. Дизайн разработали мы. Пружинки – от робота, списанного на запчасти. Обложка – из переработанной подкладки скафандра.
– А бумага?
– Пришлось помудрить. Мучнистые стебли курзянки атосской, обработанные фрау Вайскопф и мистером Сэвиджем, паутина, сотканная профессором Ут-Шуккалом, серебряные наносетки от твоего учителя физики, доктора Ньюмена, и еще кое-что… Станок сконструировал твой учитель истории цивилизаций, господин Ван Юн Вэй. Его семья когда-то занималась в Китае изготовлением бумаги для каллиграфии.
– Ох, – оторопела я. – Теперь боюсь прикоснуться. Такому сокровищу место в музее межпланетных культур!
– Нет, она для письма.
– А что писать?
– Всё, что хочешь, – сказала Самира Алай. – Можешь фантазировать. Или писать о себе. Что ты видела, что запомнилось.
Это меня озадачило еще больше. В древних книгах были ух какие приключения! А у меня что? На станции нет ни жутких монстров, ни кровожадных аборигенов. Даже пауковидный Ут-Шуккал оказался добрым и милым. Я больше его не боюсь, но общаться с ним могу только знаками – звуков он не издает и не слышит.
– Ну, а теперь давайте праздновать! – вывел меня из ступора папа.
Пир удался на славу, хотя проходил не как на Земле. Угощался каждый по-своему, шипучку в бокалы не разливали. Но цветомузыку запустили, стены украсили виртуальными гирляндами, и кто мог, с удовольствием потанцевал.
Много дней я любовалась тетрадью и не отваживалась сделать первую запись. Думала, с чего бы начать. Долго выбирала название. «Дневник»? Нет, не то. Каждый день я писать не хочу. Иначе тетрадь через месяца три-четыре закончится. «Моя звездная Одиссея»? Смешно. На Луну теперь возят экскурсии школьников, на Марсе мы оказались транзитом. Так что я почти ничего не видела. А про спутники Сатурна и без меня уже написали немало.
Наконец, придумалось. Пусть будет как есть! «Тетрадь с Энцелада». Звучит не слишком оригинально, но красиво и немного загадочно.
Мне больше не скучно. У меня есть тетрадь и есть друзья. И прекрасно, что все они взрослые, а некоторые и вовсе не люди.
Самый лучший мой друг – Эун-Ма-Дюй-Чи. Она объяснила мне смысл узоров на своем замечательном панцире. Оказалось, это не просто орнаменты. Это и код, и язык, и летопись, и история жизни. В них содержится информация о вселенной Тау Кита, о конкретной планете, о точной дате рождения каждого индивидуума, об имени, дарованиях и достижениях. По мере развития личности панцирь растет, узор усложняется, разветвляется и пополняется. Судя по красоте и изысканности узора, Эун-Ма-Дюй-Чи считалась выдающимся представителем таукитянской культуры. Вот тебе и «улитка»…
Она показала мне, как отразилось на узоре ее пребывание на Энцеладе: возник новый виток с орнаментом, напоминающим внешний облик Сатурна, а на соседних витках – изображения крупных спутников и отдельно – вид Энцелада со станции. Ещё виток – фигуры всех сотрудников станции, включая Ут-Шуккала.
А ещё я однаружила зарождающийся, пока еще очень тонкий и бледный, рисунок с изображением человечьей фигурки. Обмануться было нельзя: на панцире проступал хоровод гуманоидов, но, если приглядеться, все они выглядели вариантами одного персонажа, как в раскадровке.
«Кто это?» – удивилась я.
«Разве не видишь сама? Это ты».
И тут я поняла, что Эун-Ма-Дюй-Чи гораздо более одинока, чем я. У меня есть папа и мама. А существ, подобных Эун-Ма-Дюй-Чи, на станции нет. Когда-то надеялись, что таукитяне смогут создать свою станцию на Энцеладе, но от такого проекта пришлось отказаться. Прежде всего потому, что нашелся объект поближе, и все средства вложили туда. А межгалактический альянс финансирует прежде всего совместные институты, вроде станции «Энцелад-Эврика».
Связь со своей планетой она поддерживает, но смену ей не пришлют. Никогда. Почему? А, много причин… Ладно, Эун-Ма-Дюй-Чи уже привыкла, и ей тут нравится. Только… Космопсихологу тоже бывает нужно поболтать с кем-нибудь о какой-нибудь ерунде.
Похоже, моим первым инопланетным языком будет таукитянский.
