Но Ксения уже выдохлась, да и не нужна ей была месть над бывшей соперницей, не радовала. Неожиданно она выхватила гигиенический пакет из-под сидения, и её вытошнило на глазах изумлённой Риты. Последние дни она почти не ела, только много пила.
– Перебрала антидепрессантов? – голос Риты был сухой и какой-то старчески скрипучий. Она злобилась, но продолжала владеть собой. Снисходительной она не была никогда, только умело таковой притворялась. Но у самой Ксении весь запал против Риты иссяк. Безразличие, вот что она чувствовала, и её выхлоп был только эхом прошлого. Без Рудольфа рядом, что такое – Рита? И вместе с приступом рвотного рефлекса она изблевала и эту Риту из себя. Окончательно. И тайны не имели никакого смысла.
– Я беременна, – сказала она Рите. – Вика мне говорила, что изобретено средство, сохраняющее плод на раннем сроке во время переходов через нуль-пространство. Конечно, риск остаётся. Но я не останусь на Земле. Это уже решено. И не принимала я никаких антидепрессантов. Я своему будущему Космомыслу не враг. Я знала, что он должен родиться. И мама знала. И он родится.
Ксения покачнулась, хотя аэролёт летел ровно и плавно, но быстро овладела собой.
– Вот подумай, если бы в той лодке сидела я, поплыл бы он ко мне? Нет, конечно. А к той поплыл, забыв себя. Любил её и тосковал, не простив себе своего зверства, но по отношению ко мне он так и мнил себя безупречным. Я видела того Хагора в то утро, а ведь ночью я не поверила Рудольфу, что он приходил.
– То есть? Как видела Хагора? – Рита как будто впервые услышала её упоминание о Хагоре.
– У нас. Возле бассейна. Он сидел рядом и смотрел в воду. Темнолицый старик с пронзительными, как у птицы, страшными глазами.
– Птицы разве страшные? Тупые какие-то. Бессмысленные глаза, в которых никогда не отражается высших эмоциональных проявлений, свойственных млекопитающим животным. Другая, примитивная форма жизни.
– У него были не тупые, но по-птичьи пристальные, не мигающие, нечеловечески страшные глазюки. И он… – тут Ксения застыла, поражённая мыслью о сходстве видения в бассейне с ветхим и маскарадным старцем из леса, когда тот сидел на бревне под ветвями деревьев у входа в чащу леса. А поскольку он, по виду как бы и старичок-добрячок, сидел себе как убогий странник, любующийся на птичек, она его и не узнала, не сопоставила со страшилищем, глядящим на неё из воды бассейна, как из опрокинутого экрана.
– Так это было нечто вроде трансляции изображения из источника, скрытого где-то, а кристаллы и есть всего лишь передающее устройство, – мой и тот, что был у Рудольфа.
– И что он сказал? Хагор этот?
– Ничего. Ночью я посчитала заявление Рудольфа о привидении Хагора приступом его безумия. Но утром безумие накатило на меня. Мы же давно были как два сообщающихся сосуда. Ты не знаешь, но опровергая сам себя, он иногда так любил меня, так любил! Как в юности, как в первые дни нашего сближения. А в ту ночь, когда произошло зачатие, в бассейне… Дома же дети вечно мешают, вдруг что услышат, проснутся, а я, когда начинаю контролировать процесс любви, я перестаю его ощущать в нужной полноте, и я сказала ему: «Проводи меня искупаться под звёздами». Он пошёл вместе со мной. Он любил меня одну, всегда только меня. Когда мы гуляли у Байкала, я собиралась ему сказать о будущем ребёнке, но появился тот Антон. И я отложила на потом, но никакого «потом» уже не было.
– Да, да, успокойся. Конечно, любил только тебя, – и Рита вздыхала, понимая, что не добьёшься от неё никакого внятного ответа. Поскольку Ксения пребывала на стыке двух миров, двух состояний, – ума и безумия, сна и яви.
– И разве это не доказательство? Мой будущий ребёнок, сотворённый под звёздами. Его будущее там, на них.
– И ты с лёгкостью сможешь переключиться с отца на сына? На Артура? – Рита растирала её в мелкое похотливое насекомое своим взглядом. Её передёргивало, потряхивало от ненависти к тому, что она, Ксения, опять станет матерью. Что тот самый бассейн, где сама она изгалялась некогда над своей поверженной и больной соперницей Никой, в её же доме практикуя свой изощрённый секс с отцом Ксении, стал тем местом, где зародился предсказанный Космомысл – будущий обитатель нового светлого мира новой Земли, будущий прекрасный сын Ксении.
Ксения была уверена, что сын. А эта вечная блудница, думала Ксения о Рите, поганка, мнящая себя богиней, так и осталась пустой и неплодной, трухой женской, ледником двухсотлетним, или сколько ей там? Что на нём может и произрасти?
Как ни тяжело с Ритой, одной ещё хуже
Ей стало противно размышлять о Рите, и она стала думать об Артуре. Артур примет её любой, Артур её не забыл. Артур живёт там один. Премудрая Эльза оттуда сбежала, а он её и не удерживал. Всё это он откровенно, как и всё, что он делал, сообщил во время последнего своего послания. Он стал немного другим, сдержаннее и умнее, но, как и тогда опять бритоголовый и смешной. Да и много ли времени прошло? Десять лет с того дня, как он объяснялся ей в любви среди огурцов и кабачков. Она совершила свой оборот по замкнутой орбите, но по орбите ли? А не по искривлённому витку своей закрученной и вовсе не замкнутой спирали человеческой судьбы? Ведущей куда?
– Ты и сама из тех, кто принадлежит к «Туманности будущего», не забывай это, – прошипела ей Рита, – да тебе и не дадут забыть. Напомнят тебе о твоих обязанностях. Или ты думаешь, что это благо дано тебе только для секса в бассейне? Только для того, чтобы фаллос мужа сменить на тот, что ты будешь лизать у его сына? Шлюха! Ты ещё не сделала и первоначального взноса за пользование тем, за что люди жизнь свою кладут…
– Уж не тебе ли я обязана этим? Разве не мой отец сделал свою жизнь тем самым взносом? Я знаю, как ты всегда любила делать дары за чужой счёт. Отец находил что-либо для мамы, так пустяк, конечно, но ей милый, а ты тащила его ей, намотав на него банты своего лицемерия. Ты и в мелочах верна себе. Сделала новый и убогий настил полов в моём доме, реставратор, а взамен вытащила из дома всё, папины коллекции минералов, мамины драгоценности, подарки матери Рудольфа. Хорошо, что я успела часть коллекций детям в школьный городок отдать. Но самое ценное ты прихватила. Да мне не жалко, Рита! Это же пыль космическая, это же смешно в свете вселенской вечности! А ты, неужели, не научилась простой премудрости, которую познала, даже годящаяся тебе во внучки Карин? Всё проходит! Всё, кроме будущего. Оно всегда впереди и потому времени не подвластно, и тлену тоже. Для него только и надо жить. И деревья цветут для будущего, и плоды наливаются тоже для будущего, и детей мы рожаем для него же.
– И стареем? – Рита кривилась в подобии ироничной усмешки, опять уподоблялась ритуальной маске духа зла. Вот уж улыбаться она не умела никогда. Не дано ей было расцветать лучезарной улыбкой, как и всем злым людям, – и умираем? – спросила она, не скрывая презрения.
– И живём только потому, что озаряемся его светом, светом Будущего. И любим.
– Да, у таких, как ты, смысл жизни в любви. Любовь под звёздами. В бассейне. Чтобы дети не услышали стонов своей неуёмной мамочки. Если бы Нэя не ушла тогда к Антону, он и близко бы к тебе не приблизился. Он не умел прощать. Он так ей мстил. А ты для него постыдное и отринутое прошлое, и его жизнь с тобой стала его карой, которую он сам себе изобрёл.
– Ага, карой. Тебе бы такую кару? А Рита? Тебе бы детишек таких пригожих? Или дети для тебя кара?
Рита замолчала, поняв, что Ксения поймала её на слове. И может передумать оставлять ей детей.
– Дети, – сказала она ещё слаще, ещё нелепее улыбаясь пародией на человеческую улыбку, и как бы придавая всей перебранке шутливый подтекст, – дети, конечно, главный смысл любви людей.
– Какой же смысл у тебя в жизни?
– Их много. Работа, исследования, познания, общение, дружба. Боже, что за детский диспут в начальной школе! Во что ты меня вовлекаешь?
– Неужели ты думаешь, что те «ловцы» уничтожают людей за их молодость? За их естественное стремление к счастью, красоте и здоровью? Что они фанаты жуткой старости и служители следующей за ней смертью? Нет. Они выслеживают только тех, чья жизнь перевалила за две сотни лет, даже за три, тех кто, ничего не давая другим, тратят на себя гигантский ресурс всего человечества. И стали камнем, завалившим путь научному потоку, не дают пробиться вперёд исследованиям, чтобы для всех остальных не наступило то, чем владеют одни они. Они хотят стать архаичными, долголетними богами над остальными краткосрочными рабами. Как это ты говоришь, над «заурядными людишками». А я даже не исчерпала свой положенный всем прочим биологический срок. Я только постарела раньше большинства своих сверстниц. То, что ты сделала мне «дар», я ценю. Но не знаю, было бы мне хуже, если бы такого дара ты бы мне и не сделала. Мы жили бы с Ксеном до сих пор, я продолжала бы спать и видеть свои сны наяву, но не имея остроты чувствований, не зная счастья, я не знала бы и горя. Что лучше? Что хуже? Это всё равно как вопрос, который часто задавала мне мама. Что лучше – жить, страдать и умереть с неизбежностью, или не родиться никогда? Ведь в итоге между тем и этим знак равенства – ничто. Но смерть это же в чём-то наша умственная абстракция. Это то, что отрицает мир, но мир есть, а отрицание не имеет своего существования. А то, что не имеет существования, того и не существует.
– Но однозначно существует земной ад – это процесс разрушения жизни, который мы наблюдаем, и даже имеем возможность прочувствовать начало и последующую глубину этого процесса на своей шкуре. Ты и понятия не имеешь, о чем я говорю. Ты считала за горе пару морщинок у глаз, утрату всего лишь части своей былой привлекательности. Ты не вкусила подлинной старости, моя дурочка. Ты дитя, которое стремится доказать свою житейскую мудрость старику только на том основании, что заимело силёнку, чтобы его толкнуть как следует. Но если опустимся на столь излюбленный тебе организменный уровень с его аналогиями, конспиролог – недоучка, давай представим следующее. Как в человеческом теле соотнести по важности и продолжительности жизни, скажем, ординарную клетку эпителия или любую другую, скажем ту, что являются составляющей слизистой оболочки того самого места, которое давало тебе столько счастья, – и мозговые нейроны? Их жизнь, каждого из них, сопоставима с жизнью самого человека, и они, если их соизмерять с жизнью той же клетки кожи, живущей несколько лет, фантастически долговечны. Где же тут неравенство или несправедливость?
– Ну, если уж напрячь всю цитоплазму моей ничтожной клетки, то вот что думаю: кто же шепнул тебе, что ты являешься мыслящим нейроном? Чей такой голос? А я это самое? Я-то всю жизнь жила тихо и неприметно, с единственным мужем, бывшим у меня прежде. И в служебных апартаментах личных блоков для услаждающей релаксации не имела никогда, как и персональных холлов для представительских приёмов. Ты, прежде чем оскорблять человека, соотнеси хотя бы своё насыщенное бытие и моё, тихое и порядочное. Или ты страдаешь невротическим переносом своих комплексов на ближнего?
– Мне трудно это принять, но я люблю тебя, – Рита отвернула лицо в сторону вечной синевы, под которой они и сами казались вечными, – люблю, зная, как ты относишься ко мне. Но люблю как дочь Артёма, единственного человека, кого я любила. И люблю. Потому что его места никто уже не займёт. И я хочу, чтобы ты освободила себя для новой любви, для новой судьбы. Чтобы тебе стало легче жить. А ты, безоблачно живя со стороны объективного зрителя, и просто постороннего наблюдателя, на самом-то деле жила плохо и сумрачно, и это до пятидесяти лет. Лучшую свою пору. Вообще не жила. А теперь мало и прикоснувшись к своему вожделенному счастью, всё утратила. Поэтому, даже злясь на твои выходки, я тебя жалею, совершенно бескорыстно. Независимо от того, как ты решишь поступить в дальнейшем с детьми. Взять их или оставить. Ты думаешь, что так просто меня затолкать в рамки твоего односложного представления обо мне? У меня не было детей. И ты мне в данный момент ближе всех. Как дочь. Но дочь, не любящая свою мать. Можно сказать и так. А это сплошь и рядом происходит с близкими людьми. Вот Альбина не любит тебя. А за что? За то же самое, за что ты меня не любила никогда. И, наверное, это невозможно, и я это принимаю.
– Как же тогда Рудольф?
– Он был лишь заменой, всегда заменой. Как Артур для тебя.
– Можно подумать, ты одна субъект с волей, а все болванки без ума и души. Он сам-то что? Не выбирал свой путь?
– Мы все как космические частицы сталкиваемся друг с другом, сшибаемся, отталкиваемся, меняем и свою и чужую траекторию. Мы все влияем друг на друга. И нет никакой судьбы.
– Есть. Я была его судьбой. Я. Но влезла Нэя, вытеснила меня. Но и толку? Зачем она покинула свой Трол? Земля не её планета.
– Да, – согласилась Рита.
– На Земле не было предначертаний её судьбы, не было ей места.
– Да, – согласилась Рита.
– Поэтому она похитила мою судьбу.
И на это Рита сказала, – Да.
Рита не была бы психологом, если бы не умела дать ей облегчения. И странное дело, облегчение наступило. Страдание, ещё утром непереносимое, отодвинулось куда-то за горизонт. Точно так же, как исчезали постепенно горы и открывались великие равнины, лежащие за массивными складками – морщинами Земли. И у Ксении в душе возникло ожидание своего будущего при всё ещё стонущей памяти уходящего прошлого.
Кому утешение, а кому неподъёмная тоска
У границы необъятно простирающихся, занятых системой космопортов и космодромов, степей они и приземлились, чтобы перекусить в случайно замеченном ресторанчике. Впервые за эти дни Ксения ощутила голод.
– Тебе всё же легко, – сказала Ксения, – ты никогда ни к кому не была привязана. Как мать Рудольфа. Она не пролила не единой слезинки. Стояла как палка, ушла, не захотела проститься. А бедный Паникин кричал в голос. Я даже не слышала, чтобы мужчины так плакали. – И Ксения опять зарыдала в содружестве с отсутствующим сейчас Паникиным. Рита это помнила и видела. К чему она ей пересказывала?
Чтобы Ксения не заметила, она вытерла набежавшую слезу салфеткой, сделав вид, что соринку. Но Ксения утонула в своих слезах, в своих вскрикиваниях и ничего не была способна заметить. Рита сунула ей молниеносным профессиональным движением маленькую капсулу, и Ксения, почти не почувствовав её, быстро и скоро успокоилась.
– Зачем ты? Я собой владею. Дай же поплакать. Мне так легче.
– Зачем ты притащила на церемонию детей? – упрекнула её Рита.
– Они должны с детства знать смерть в лицо. От этого не спрячешь, не спасёшь никого. И мысли о ней важны человеку. Это необходимо принять. Это другая половина нашего существования. Пока ещё не побежденная нами. Да и будет ли когда? Да и надо ли это? Что там, в том Зазеркалье? Но вдруг вечность одушевлённая и мыслит? Вдруг там Бог с его прощающими объятиями? И всё же я – первая, осталась и последней. Я. Если он и любил кого, то меня.
Рита слегка морщилась от её косноязычия, давно уже заметив, как неуклонно эта особа, обманом получившая свою юность, благодаря милости Вайса, неожиданно заплатила за этот дар заметной умственной деградацией. И так-то не являлась тою, у кого ума палата, а теперь и вовсе лепечет что-то, как самая отстающая в развитии девочка из школьного городка. Боже! Не поминая имя Божие всуе, но как возможно, чтобы эта трещотка рыжехвостая отняла его у неё, у Риты? – Твой. Теперь уже навек. Успокойся.
– Ты представь, – вдруг засмеялась Ксения, глядя, как Рита поглощает фасоль с розовым лососем, – мой кот утром обгадил мне всю гостиную. Он же пушистый. Накануне обожрался лососем, сбегал в лес и всё притащил на своём пушистом хвосте в дом. Вот зараза! – и она продолжала смеяться Рите в рот.
– Лосось до чего же мерзкая рыба. Я его лишь для кошки и заказываю в сети «Океан». А он без конца от него расстраивается своим брюхом, а я никак не могу сменить ему рацион, потому что теперь мне тяжело даже это. Никому же ни до чего нет и дела в нашем доме. И не было никогда.
Не станет нас – а миру хоть бы что/ Исчезнет след – а миру хоть бы что/ Нас не было, а он сиял и будет/ Исчезнем мы – а миру хоть бы что! Любопытно, если Омар был мусульманин, как уверяют, почему он так воспевал вино? И, по сути, изложил в стихах то же самое, о чём печаловался ветхозаветный Эклезиаст? Строчка в строчку, мысль в мысль. И не один ли это был автор? – Рита покосилась на Ксению, увлечённо поедающую красную рыбу тоже, но гриль с цукини.Рита отставила тарелку с рыбой, Ксения не таила желания её разозлить, но Рита сдержалась. Ксения глупа и не должна вызывать глубоких эмоций, так она себе внушала. Она изучала её успевшее высохнуть от слез бело-розовое лицо, думая о том, как важна мужчинам смазливость женщины, фигурка, а всё остальное большинству не важно. Рудольф сходил от этой дурры с ума в молодости. И она, Рита, предугадала, что и на спутнике он не устоит. И не устоял. Его звёздная фея Нэя стала там угасать. Что же тогда эта их любовь? К чему она Творцу, о котором так любит тренькать балалайка без струн Ксенька? Если все временные оболочки сбрасываются в пыльные кладовки Вселенной, включаются в новый оборот вещества в природе, и далее по Эклезиасту и Омару Хайяму. – «Что там, за ветхой занавеской тьмы/В гаданиях запутались умы/ Когда же с треском рухнет занавеска/ Увидим все, как ошибались мы.
– Где тут омар? Это же жалкая придорожная забегаловка, – Ксения зачем-то поставила рядом ещё один стакан и тарелку, как делают это язычники на поминальных трапезах. На тарелке лежал кусочек хлеба. – А ты любитель омаров? И что, у мусульман морские деликатесы были культовой едой? Ты увлекалась историей мировых религий? Хотя за такую долгую жизнь ты, видимо, сменила столько профессий и увлечений, что и не представишь… – она очевидно даже не слушала, о чём только что рассуждала Рита, а только улавливала отдельные слова. – И вот вся твоя приобретённая премудрость осела в тебе, как горькие кристаллы соли на дно, и воды души твоей невкусны, горьки… Зачем столько жить тем, от кого никому нет ни радости, ни тепла. Мудрость и та книжная, ветхая… а ведь есть же данные, что каждая такая процедура заметно умаляет или же стирает? умственный багаж той или иной личности… при условии, что личность изначально имелась. Поскольку зачем же полноценно-развитой личности такие вот игры в превращение личности в розовощёкий манекен? В имитацию того, чего нет. Или же запускаются такие процессы, когда время пятится назад, и понятно, что забирает с собою всё нажитое ценное имущество. Вот я, к примеру. Попала на спутник и жила там дура дурой! Вот как будто из цикла начального обучения вывалилась лишь вчера. Да и теперь-то… – она, оказывается, и сама признавала себя дурой.
Рита прикрыла веки, скрывая усталость глаз, серых и безмятежных по виду. Ну хоть такое признание мирило её с этой полоумной вдовой. А то рыдания, мысли об объятиях Творца и тут же о гадливом коте и каком-то лососе – и всё это соседствует, слеплено в один непотребный ком и в самой жизни. Святость и порнография в любви людей, непереносимое горе и лосось, которым объелся кот, в одном доме, безутешные причитания и смех следом – проявления одной женщины в минуту её зависшего над бездной состояния души. «Умру без сына» – и с лёгкостью отдам, себе другого рожу. А там, на спутнике, на новой Земле -2 ждёт молодой сильный любовник, а она мнит себя великим однолюбом и страстотерпцем в раздвоенном своём существе девушки и пожилой бабы – шлюхи. За что он, Рудольф, предпочёл её Рите?
«Фальшивка, дешёвка, отреставрированная ветошь в дурацком обличье какой-то Коломбины», – немилостиво обругала её Рита. И если бы не её отец, валяться бы ей в морщинах, кракелюрах времени, в своём старом доме, пыльном и захламлённом, и никто о ней и не вспомнил бы. Так и сидела бы в маминой старомодной шляпке с вульгарным цветком, жалкой короткой юбчонке, выставив балетные ножки в такой же жалкой надежде найти на пляже любителя одноразовой экзотики, или пила на своей веранде чай с вишнями вместе с талантливым полудурком Ксеном. Тут Рита подумала и о себе. Кто есть она сама? Если честно и наедине с собой? В беспросветной серой мгле потонули её прежние судьбы – женщина без памяти о прошлом. Неведомая сила словно в отместку за насилие над человеческой природой замуровала все прожитые годы за неподъёмной непроницаемой плитой – ни звука из-за неё, ни светового луча, несущего в себе облики давно любимых и ушедших давно. И при усилии вспомнить только серый туман заволакивает то, что принято называть памятью, а движущие картинки на старых, пусть и обновлённых информационных носителях навевают скуку и нежелание смотреть, словно это чей-то чужой архив из какой-то нелепой, едва ли не инопланетной жизни. Всё прежнее умирало в ней вместе со старой плотью, а новая искусственная молодость была похожа на влажную тряпку, стирающую пыль и копоть с поверхности вместе с нажитым добром одновременно. Душа скрипела от натуги, не желая себя тратить, как свойственно это подлинно-молодым, да и нечего было ей тратить, сухой и давно остывшей. Равнодушной. Скорее всего, без советника Вейса её карьера в ГРОЗ будет свёрнута, и быстро. Там за её спиной толпятся жаждущие влезть в её обустроенные апартаменты, те, кто не стесняются в бассейнах для релаксации сделать влиятельным и перенапряжённым чрезмерной работой мужам, что? Да то самое. В приличном обществе об этом не говорят. И эти умелицы по снятию избыточного напряжения уже заняли очередь, ожидая её выселения, а заодно и скандала, и слёз бы желательно. А вот вам! то самое в рот, о чём пристойные люди не говорят опять же. Она же без Виталия Вейса и Артёма никто, ничто и звать никак. Что умеет? Психолог никакой, врач? Да не смешите, разрез сделать боялась. Только и умеет важность и задумчивость глубокую изобразить. А Ксенька, дура дурой, а её раскусила, как и Артём, державший её в своё время на коротком поводке. Зная, как важно ей блистать, быть в высоких структурах, парить сверху с ним, истинным орлом, сидя вертлявой и необременительной лазоревкой на его крыле. Не считать же Робина Бёрда своей удачей? Он чужак, работающий на другом континенте в чужом заокеанском секторе ГРОЗ. Он не карьерист, он исследователь, он, как и гном Ксен для Ксюньки в своё время, годен только для выхода на публику. Мол, нужная всем дама, с мужем и карьерой. И если Ксенька утащит ангелоподобного мальчика с нимбом из золочённых волос, мальчика, который сочетал для неё в себе гены двух её любимых мужчин, в свою безразмерную бездну без возврата, что ей остаётся? Нет. Она ещё в силе постараться, чтобы ребёнку не дали разрешения на звёздный перелёт, пусть утешится детьми Нэи, их же двое. Старший остаётся на Земле. Он уже взрослый и выбирает сам. Девочки Риту не интересовали. Ни та, ни другая. Только мальчики. А дочка Ксенька пусть летит, куда подальше со своим неуёмным мотором в одном месте. Тьфу и тьфу ей вслед, рыжему помелу!
Риту охватил азарт сродни страсти – завладеть сыном Рудольфа и внуком Артёма в одном его прекрасном лице. Она вложит в этого мальчика всё, свои силы, свою запечатанную, так и не востребованную материнскую любовь, свои имеющиеся пока возможности для обеспечения ему не самого низкого этажа в смысле проживания на Земле.
Обольщая, утешая, она гладила руку Ксении.
– Летим? Ты успокоилась? Всё же ты мне, хотя и фырчишь в лицо, а дочь по бывшему мужу.
– Летим. И ты мне, хоть кривишься при взгляде на меня, а жена моего отца. Ладно, будь мамой. Я же сирота теперь во всех смыслах.
Неужели, Рудольф был некогда мальчишкой?
– Обнимают его чьи-то белые руки/Если сердце отдашь, то избавлю от муки/Мой, – твердит ему голос далёкий и ясный/Мой желанный, любимый, родной и прекрасный./Буду верной и преданной вечной женой/Унесу тебя в звёздную млечность с собой…
Рита бубнила монотонно, как некий нелепый заговор, как умалишённая карга, и голос её показался Ксении старым и треснутым, загробным каким-то.
Ксения заглянула в рот к Рите, и нисколько не удивилась бы, если бы обнаружила вместо пухлых губ и ослепительных зубов некую щель древне-земляного цвета. Странное предчувствие касательно Риты охватило её внезапно, сырым чёрным холодом повеяло откуда-то, как из пасти вскрытой могилы. Но нет. Красотка никуда не испарилась. На месте. Не ослышалась ли она?
– О чём ты завываешь? Решила всплакнуть вдруг? Реальная плакальщица…
– Стихи, – ответила Рита на её непонимание, – полудетские.
– Твои, что ли?
– Твоего бывшего мужа.
– Ксена? – Ксения усмехнулась, не понимая, к чему это она? – Неужели, и он проходил у тебя свою юношескую инициацию?
– Шутишь! Я даже при упоминании его имени с трудом вспоминаю, какой он, кто он, Ксен. Это стихи Рудольфа. Они смешные, но пророческие. Я частично их помню. У меня тренированная память, а память и человеческая личность это одно и то же. Нет памяти, нет и личности.
Рита посадила аэролёт в пустынной степи, примыкающей к полосе расположенных неподалеку космодромов. Зачем она так сделала? А так ей захотелось. Они вывалились в траву, распластались, и небо накрыло их сверху, стало низким, или правильнее, близким? Трава была жёсткая, пыльная, дождей давно не было, но всё равно было хорошо, благостно, и не верилось, что недавно они с Ритой так шипели друг на друга и обменивались плевками взаимных оскорблений. Солнца не было видно, но и облачности не было, перламутровая матовая дымка висела едва не над самым носом. Небо было слепым, воздух неподвижным, тишина казалась необитаемой.
Ксения раскинула руки, ноги, сбросила чёрные траурные туфли. Высоко над нею кружила птица, служившая ориентиром высоты, с чёрным оперением, и вроде бы всматривалась в Ксению, одетую в такое же чёрное оперение, как могла бы себе представлять это птица, с просторными рукавами, раскинувшимися вокруг рук, как крыльями. Да разве есть у птиц воображение или ассоциативное мышление? Но зрение-то у них прекрасное. Рита сидела, сгорбившись, в серебристом бледно-нефритового оттенка костюме, отчего сливалась с травой, это если для птицы сверху, размышляла Ксения. Травы не имели выраженного запаха, они довольно рано подсохли от сухих ветров.
– Прочти мне эти стишки. Даже не представляла, что он мог сочинять подобное. Когда он был мальчиком? Я уже в двадцать лет помню его мужиком?
– Возрастные гормональные вспышки, человек меняется очень быстро, радикально. – Рита еле шевелила негроидными губами, как нашлёпками, всем своим видом показывая, как ей этого не хочется.
– Как думаешь, если бы я была у него первой, с самой юности, он остался бы мне верным на всю жизнь?
Рита не ответила, но Ксения и без её подтверждения знала, да, был бы её навеки. Ксения знала много таких с юности неразлучных пар.
Рита шарила в серебрящейся сумочке, сняв её с плеча. Наконец вытянула маленькую пластину миниатюрного планшета, нашла в нём искомое и без всякого выражения, сонно, монотонно забубнила:
– Позади пятьсот верст/И молчанье снегов. /Брёл он лесом и думал /Что идёт пять веков. /Шёл в метель, голодал/ В кровь он ноги избил, /Но усталость не чуял/Потому что любил. /К ней он нёс своё сердце/ Сквозь снега к ней он шёл/Но сказала она/Ты напрасно пришёл/Как тогда говорилось /Был он гол как сокол /И она повторила/К чему ты пришёл? /Не богат и не знатен/Никчемен совсем/Ну, а я же невеста /На зависть тут всем /Было бедное сердце у девушки этой/Иль она не любила/Возможно, и это/ Минута молчания – всё решено/Он унёс своё сердце – ей не нужно оно/ «Но куда же, ты, в ночь»! /Вслед она закричала. /Он же скрылся из глаз/И лишь даль ей внимала. /Холод, звёзды и всё как в стекле, /Тишина/Её сердце заныло и, заплакав, она / Стала звать его громко/ Обещая любить, призывая вернуться/Умоляя простить…
– Ох! – Рита бросила пластину в недра сумочки. Тяжко вздохнула, переводя дыхание, легла рядом, закрыла глаза. Бледность вдруг утратившей живое сияние кожи поразила некой голубоватой мёртвой подсветкой, как у лица усопшего, отчего Ксения вообразила Риту лежащей в гробовом контейнере не без тайного ужаса от этой леденящей иллюзии.
Ксения стащила траурный шарф и кинула его в сторону, вздыбив руками нечёсаные волосы ещё больше.
– У тебя щётки массажной нет с собой?
Рита бросила ей сумку, Ксения нашла щётку для волос и незаметно сунула маленький планшет куда-то под своё объёмное траурное платье.
– Читать дальше? – спросила Рита, возвращаясь в свой привычный безупречный формат. Лицо имело прежний матовый и бело-розовый оттенок, как и затейливый камень на её перстне, кажущийся вкусным, – его хотелось лизнуть, чтобы убедиться в том, что он не из карамели.
– Нет, – поспешно ответила Ксения. – Чуть не усыпила. Достаточно. Что у тебя за камень?
Рита вытянула руку перед собой, рассматривая перстень, как будто увидела его впервые.
– Пустяк. Сибирский турмалин. Подарок одного давнего возлюбленного. Дешёвка, а я им дорожу. Вернее, случайно тут нашла и вспомнила. А так, ничем я уже не дорожу. Не знаю, кому отдать свои сокровища. Натащила как Кощей за годы и десятилетия…
– Столетия, хочешь сказать.
Рита не отреагировала на колкость.
– Некому отдать. Некому. Можешь понять это?
– Расскажи дальше историю про отвергнутого возлюбленного. Только не читай. Своими словами. Я не люблю поэзию.
– Он заблудился в тайге. Его захватила там богиня ледяной вечности, прибывшая на Землю с одним из метеоритов, который упал в безлюдную тайгу. Парень был красив, молод, чист. Его нашли замёрзшим у скалы. Весной же из скалы забил источник, и его вода исцеляла людей от неразделённой любви, давала забвение.
– Что стало с девушкой?
– Она искупалась в источнике и всё забыла. Он вычитал эту историю в какой-то архаичной книге…
– В чём же пророчество? Его все любили. А он? Кого? Да никого.
– Богиня вечности стала его последней женой. Но это же сказка. Он не замёрз, а утонул.
– Он не мог физически утонуть. Он просто отвёл мне глаза, внушил какую-то галиматью и сбежал через горные туннели. Он вначале мог и сам попасть под притяжение фантома, но опомнился и решил, что это его шанс, который он давно искал. А прилетел он туда для того, чтобы найти место, где Арсений свёл счёты с жизнью. Он его как-то вычислил. А тут это. Я говорила всем, что контактный браслет сгорел как бумага, рассыпался. А они уверяли, что я его просто выронила в озере, плохо закрепила на руке, и всё. Решили не искать такую маленькую вещицу, хлопотно. К чему? А я теперь уверена, что браслет уничтожил сам Рудольф, там же не могли не остаться записи, бред там или нет, что-то же было?