И снова – как в ту душную пыльную ночь в Ятрибе, как в тот памятный день в Баб-аз-Захабе, когда он приносил присягу, – встретился с нездешним, обморочно-спокойным взглядом существа, душа которого слабо пришпилена к телу и вьется на ветру вечности, трепеща в пустой голубизне небес.

– Приветствую тебя, о Абу Хамзан, – бледные губы изогнулись в намеке на улыбку.

Почему-то Абу аль-Хайр чувствовал, что «я это думаю только для себя» ему не поможет. Сероватые в желтизну глазищи смотрели в какое-то другое зеркало его души, заложенное глубже, чем плавает мысль. Туда, куда сам Абу аль-Хайр не стал бы заглядывать.

– Прошу прощения за то, что не имел чести знать такое достойное имя, – на безупречном ашшари промурлыкал Тарик.

И, судя по шерстяному шороху джуббы, склонился в низком поклоне. Давай, замурлыкивай оплошность. Человечек из Лаона, как же…

Глазищи смигнули, и Абу аль-Хайра попустило. Шелестя сукном черной парадной фараджийи, хранитель ширмы спустился на циновки дворика. Они все продолжали сидеть как сидели на этой халфе: Якзан аль-Лауни выступил из черноты внутренних покоев совершенно неожиданно. Сумеречник в черном придворном платье чиновника высшего ранга чуть наклонился – рукав кафтана почти касался плеча Абу аль-Хайра. Видимо, смотрел в глаза Тарику.

Оборачиваться не хотелось, а сумеречники молчали. Потом лаонец резко что-то сказал – по-лаонски.

– Тебе-то откуда знать? – так же резко – но на ашшари – ответил Тарик.

Видимо, Якзан аль-Лауни улыбнулся: то еще зрелище, надо сказать. Как будто всплывает из-подо льда бледное, бледное лицо… странно, кстати, почему бледное, хранитель ширмы не отличался цветом кожи и волос от остальных своих золотистых, переливающихся рыжиной сородичей.

Нерегиль резко выдохнул. Но смолчал – вот диво дивное. Впрочем, с хранителем ширмы обычно не спорили, это точно.

Сахиб ас-ситр переступил по циновке мягкими туфлями и наклонился чуть сильнее: видимо, чтобы заглянуть в глаза женщинам. Сначала Арве – та придушенно пискнула. И тут же осеклась. Потом Шаадийе – та стойко смолчала. Молодец девчушка, то, что надо.

– Да-аа… – согласился Якзан аль-Лауни, разгибаясь.

И добавил, пока Абу аль-Хайр не успел удивиться:

– Ты, о Абу Хамзан, и ты, о девушка, которую называют Шаадийа, но которую на самом деле зовут Хинан, идите за мной. А… ты… и ты – ждите.

– …Хмм… Я полагал, что в Басре среди чиновников только один предатель – эмир… – задумчиво проговорил халиф, пощипывая короткую черную бородку.

И перевел взгляд на Якзана аль-Лауни, сидевшего, как и полагалось, у занавеса.

Тронная подушка-даст лежала в остроконечной стенной нише, выложенной золотисто-синими изразцами. Из-за света лампы казалось, что халиф сидит внутри яркой шкатулки. Помятый за множество приемов занавес был отодвинут в сторону, и хранитель ширмы небрежно придерживал его локтем. Вторая рука неподвижно лежала на колене подвернутой ноги.

Поймав взгляд халифа, сумеречник бледно улыбнулся. И покосился в сторону Абу аль-Хайра – говори, мол.

Тот сказал:

– У эмира-предателя должны быть сообщники. Много сообщников, о мой халиф.

– Мне нужны доказательства. Бессудных казней и убийств я не допущу.

– Подойди сюда, о Хинан, – вдруг кивнул золотистой головой лаонец.

Девушка скользнула вперед с опытной грацией танцовщицы.

– Она добудет нам доказательства, – подтвердил Абу аль-Хайр.

– Как?

– Сколько стихов ты помнишь на память, о Хинан?

– Не более десяти тысяч, – смутившись и закрываясь рукавом, ответила она.

– Она запомнит пару разговоров, – морозно улыбнулся сумеречник. – И еще больше имен.

– Одобряю, – наконец кивнул повелитель верующих. – Арву я не приму. Пусть ее приготовят для… внутренних покоев…

И халиф тяжело вздохнул.

Да, нелегко ему приходится. Великая госпожа Буран известна своей ревностью. Собственно, на этом и строился весь план…

– Ты сказал, меня ожидают четверо. Я принял двоих, не принял одного. Четвертый?..

– Разрешения предстать перед эмиром верующих покорнейше ожидает Тарег Полдореа.

Когда ритуальная фраза отзвучала, Абу аль-Хайр зажмурился.

И правильно сделал.

– Что-оо?!.. – заорал аль-Мамун.

Якзан аль-Лауни отрешенно молчал, переводя глаза с одной резной балки на другую.

– Я был лучшего мнения о тебе, о Якзан! Как ты посмел?! Как ты посмел привести его перед мое лицо?! И это после того, что он вытворил в Медине?!

От крика на лбу аль-Мамуна выступили жилы. Да, крепко ты достал своего господина, Тарик, ох, как крепко…

Лаонец поднял и опустил уши. Затем искренне удивился:

– В письме Ибрахима аль-Махди – сплошное вранье.

Буря тут же стихла.

– Что?..

– Вранье. – Для верности еще и кивнув, лаонец опять принялся выгуливать взгляд по потолочной резьбе.

Потом, пользуясь потрясенным молчанием аль-Мамуна, добавил:

– Тарег Полдореа защищал Медину и ее жителей в воротах Куба-альхиба. Почтеннейший Абу аль-Хайр ибн Сакиб сражался с ним плечом к плечу и может подтвердить мои слова. И все его люди – тоже.

К чести аль-Мамуна нужно было сказать, что он овладел собой очень быстро:

– Мне не нужны свидетели для подтверждения твоих слов, о Якзан.

Как обидно-то, сколько народу ехало. Ну-ка встряну:

– Прости меня, о мой халиф, за непрошеный совет. Но тот, кто оболгал Тарика, преследовал свои цели.

– Выходит, все ниточки сходятся к здешнему начальнику барида… – задумчиво протянул аль-Мамун. – То-то он так из кожи лез… Но на прием не пришел, все больным сказывался…

И вдруг халиф встрепенулся:

– А ты! Якзан! Почему ты мне не сказал?!

Лаонец вынырнул из собственного личного моря:

– Ты не спрашивал меня о письме принца Ибрахима, господин.

Вот так.

Вот так вот. Ты не спрашивал.

Кто-то говорил, что Якзан аль-Лауни не в себе. Кто-то боялся его так, что не говорил о нем вообще ничего.

«Я последний из клана», – тогда, в Ятрибе улыбнулся ему лаонец из-под маски пыли и грязи. «Что-то я замешкался на этом свете», – добавил он с отсутствующим видом существа, перед чьими глазами проходит гораздо больше, чем хочется или нужно видеть ради сохранения рассудка. Вроде как свои – ну да, враждебный клан – так вот, «свои» побоялись его убивать и привезли к бедуинам связанным, с замотанной в мешок головой. Лаонцам тоже не хотелось смотреть в серо-желтые совиные глаза, вечно вперенные в какой-то пейзаж на Той Стороне. Бедуинам было на все плевать. Купцу-работорговцу тоже. Эмир Васита выдержал месяц. Выпоров сумеречника в очередной раз – Иорвет, точнее, уже Якзан, еще и говорил правду, всегда только правду – эмир решил преподнести халифу аль-Амину подарок. А что? Воин-самийа, длинноногая грациозная смерть с совиными пустыми глазами. Очень дорогой товар, не всякий может себе позволить. Только товар этот оказался воистину штучным…

Рассказывали, что новый халиф случайно услышал, как один из стражников хурс – а Якзан нес в тот день службу в зале приемов – что-то фыркнул на своем языке. Ну, после доклада очередного сановника. Потом тот же воин, уже в другой день, пробурчал что-то еще. Опять же, по-своему. Тогда аль-Мамун не поленился позвать знатоков лаонского и прозанимался с ними достаточно, чтобы понять бурчание чужеземного гуляма.

В то, что аль-Мамун учил лаонский только для этого, или вообще учил лаонский, Абу аль-Хайр не верил, но так рассказывали. Так или иначе, но эмир верующих понял: сумеречник знает ашшари. Ибо лаонец ворчал на предмет того, что кто-то очень большой враль. И присовокуплял не самые пристойные слова в адрес враля. Потом халиф вызвал сумеречника и хорошенько допросил его. А потом, думал про себя Абу аль-Хайр, эмиру верующих стало настолько страшно, что нужно было либо рубить самийа голову, либо делать его хранителем ширмы. Так Якзан аль-Лауни получил свою должность.

Кстати, о воине. Говорили также, что госпожа Мараджил уже пару раз подсылала к Якзану людей с очень длинными и острыми ножами. Лаонец каждый раз оказывался быстрее. Сахиб ас-ситр листал людей, как книги, а клинком владел не хуже, чем зеркальным почерком. Кстати, говорили еще, что Якзан аль-Лауни умеет ходить через зеркало. Враки, конечно.

…Халиф, тем временем, поносил лаонца последними словами:

– Как ты мог, Якзан?!. Ты знал и молчал! Как ты мог выставить меня дураком перед всем светом!..

Откричавшись, аль-Мамун принялся отдуваться и промакивать лоб краем чалмы.

Якзан молчал со своим всегдашним отсутствующим видом – и смотрел в потолок.

Халиф вздохнул и вдруг, ни с того ни с сего, спросил:

– Ну почему, почему Тарик сбежал из Мейнха, а? Почему он все время норовит сбежать от меня?

Абу аль-Хайр почувствовал, как поднимается у него чалма на вставших дыбом волосах. Халиф не ожидал ответа на свои горестные вопросы – он обращал их ночи, лампе, изразцам пола: словом, жаловался на судьбу.

Ответ, между тем, пришел мгновенно. Якзан аль-Лауни отчеканил:

– Тарег Полдореа полагал, что ты приказал убить своего брата, его жену и его ребенка.

Абу аль-Хайр почувствовал, как бьется где-то под потолком мотылек.

Все так же безмятежно лаонец продолжил:

– Но я сказал ему, что он ошибается, а вся вина за убийства лежит на твоей матери и матери твоего брата.

Мотылек стрекотал крылышками. Время сгустилось, как смола, и застыло.

– Позови нерегиля, раз уж ты его привез, о Абу Хамзан, – кашлянув, приказал аль-Мамун.

Ноги затекли, а жизнь почти иссякла в Абу аль-Хайре, но он нашел в себе силы встать и выйти из приемного зальчика. В соседней комнате горела одинокая лампа у стены. Вон он, этот внутренний дворик.

На циновках из халфы, свернувшись калачиком, безмятежно спала Арва.

Одна.

Нерегиля во дворике не было.

– Что же ты делаешь, сволочь. Что же ты делаешь, аль-Кариа, бедствие из бедствий, пакостное ты подлое чудище! – ахнул Абу аль-Хайр.

И в отчаянии сел на темные, склизкие от росы ступени.

*** * ***

Умм-Каср, незадолго до этого

Когда существо в черной придворной фараджийе, поманив за собой Абу аль-Хайра и Шаадийю, скрылось в ночной, пахнущей алоэ темноте, Арва боязливо выдохнула воздух – а до того, похоже, и не дышала, до того боялась пошевелиться:

– Тьфу ты, страсть какая, хуже гулы…

И обернулась к сидевшему рядом юному невольнику:

– А ты, братец, не испугался? А, красавчик?

И, поправляя край платка, поиграла бровью. Абу аль-Хайр, видать, обзавелся гулямчонком: этого юношу Арва еще не видела среди слуг. Явно из кипчаков, безбородый, полногубый, с миндалевидными оленьими глазами – вах, этот отрок чаровал взгляды мужчин и женщин, и всякий мог искать его расположения. Вот почему господин не призывал ее последние два дня – не иначе как уединялся с новым приобретением…

Поганец тем не менее даже глазом в ее сторону не повел, словно муха ему прожужжала. Ну, точно любимчик. И какой нравный – всего-то пару раз водил его господин в спальню, а уже нос задрал, фу ты ну ты…

Под арками в темноте галереи кто-то пошевелился.

– Кто там? – вскинулась Арва.

А вдруг это евнухи Великой госпожи, придушат еще!..

– О владычица красавиц, от вида которой луна говорит: «Мне стыдно, я скроюсь!» Мое имя – Зейнаб, и я служу здесь всем женщинам и девушкам без изъятия, – прошамкал из ночного безвидного места старческий голос.

И на халфу осторожно сползла, кряхтя и посапывая, тучная старуха, туго обмотанная хиджабом, цвет которого угадывался даже в темноте – красный. Нет, конечно, хиджаб был черным, но в том, что это сводня, сомневаться не приходилось.

Арва без колебаний сняла с пальца кольцо с сапфиром – подарок давешнего неблагодарного, чтоб ему зебб отсох, а яблоко всегда казалось лимоном. Она-то уж видела себя в столице, а этот черный жирный ишак… Ну да ладно.

– Мир тебе, о матушка. Я здесь как одинокая птица на ветке, просвети малознающую, бредущую на ощупь…

Старуха подковыляла ближе и грузно плюхнулась на циновки. Без малейшего смущения смахнула с ее ладони перстень, поднесла к крючковатому носу. И горько покачала головой:

– Горе тебе, о девушка, не знающая здешних порядков и обычаев…

Арва быстро сняла с пальца еще один, с хорошим ярким яхонтом.

– Ну… – Сводня пожевала волосатыми губами, потом удовлетворенно кивнула глубокому свечению камня. – Вот что ты должна знать, о девушка. Великая госпожа более всего любит, когда ей самолично подносят по утрам парное молоко. Так что прям завтра ей чашку неси. Стражу в хариме нынче несут не евнухи, а поганые кафиры-сумеречники с ихними бабами. Баб тех подкупить никак нельзя, только словами договаривайся. Деньги не суй – получишь тростью от смотрителя занавески, ты его, льва рыкающего, видела уже.

Арва только сглотнула.

– И вот еще что… – покивала старуха, заправляя волосы под платок. – Рядом с Великой госпожой во всякое время сидит сумеречница, что над всеми сумеречницами-охранницами главная. Лицом белая, мордой острая, волосищи смоляные текут рекой! Платьев на ней понадевано – аж шесть штук, одно другого краше. То волшебная женщина, и служит она нашему святому шейху Кассиму аль-Джунайду, мир ему и благословение от Всевышнего, но правоверная она или нет – о том мне неизвестно. Главной сумеречнице тоже оказывай почет и уважение, не то – сама знаешь – проклянет тебя шейх. Он здесь тоже поблизости обретается. Ну вот, теперь тебе все известно, и да убережет тебя Всевышний. А что ж тебя одну-одинешеньку здесь оставили?

– Как одну? – всполошилась Арва. – Я с…

Она быстро обернулась, но никакого кипчакского гулямчонка рядом с ней уже не было – словно юноша привиделся ей в неверных приморских сумерках.

Повернулась обратно к старухе – ее тоже след простыл. Тьфу, заколдованное место, ночь – джиннам, день – нам.

Вздохнув, Арва прилегла на циновки и свернулась калачиком. Выспишься, хоть цвет лица не погубишь. А цвет лица ей очень, очень скоро понадобится.

*** * ***

Майеса сидела на красивых ровных циновках и целилась веером в лаковую шкатулку. Подобно черному жуку, шкатулка блестела поверх ларца для зеркала, ларца для притираний и трех больших ханьских коробок для заколок. Пирамидку на спор отодвинули на шесть шагов, а веер то и дело сдувало залетавшим из садов бризом.

– Третий раз – последний, Майеса! – не иначе как под руку пропела Саюри.

– Бро-сай! Бро-сай! – захлопали в ладоши остальные.

Майеса плавно вбросила веер в воздух. Он послушно проплыл до пирамидки – и скользнул по верху шкатулки!

– Ах! Дурной, злой ветер! – воскликнула девушка.

– Платье – долой! – в экстазе заорали все и принялись тащить за рукава, стягивая с нее уже третий слой одежд.

Но ничего, на Саюри уже и следующего хитами не было, а две прозрачных рубашки поддерживала хлипкая лента алого кушака. Хохоча и притворно отбиваясь, Майеса мотала головой и дергала локтями, заваливаясь то на один, то на другой бок.

– Кто следующий? – прыгая, как бесенок, Эда подхватил на другом конце комнаты ее веер.

И раскланялся, подражая движениям церемонной дамы Амоэ.

– Отдайте веер, юный господин! – засмеялась Майеса.

Эда щелчком сложил его и бросил обратно. Поскольку Майесу как раз потянули в сторону, она завалилась на циновки, и веер пролетел мимо.

Пролетел и – угодил прямо в мужчину, шедшего себе по галерее-энгаве.

Мужчину?!.

Все мгновенно оказались на ногах, позабыв про игру.

– Кто вы такой? Это женская половина! – строго сказала Саюри, опуская руку к рукоятям тикка.

– И как вы сюда попали? – плавно выступил на энгаву господин Ньярве.

Действительно, в первом дворике женской половины, который все тут же стали называть Двором золотых колокольчиков, несли стражу дама Амоэ и дама Тамаки. Как чужой мужчина умудрился пройти мимо них?

Фигура незнакомца чернела против рассветного полумрака. В звонкой тишине таинственный гость поднес руки к лицу и провел ими ото лба к подбородку, словно умываясь или стряхивая с кожи пыль.

– Проклятье… – тихо сказал господин Ньярве и отступил на шаг.

А Майеса почувствовала, что вот-вот упадет. И, задыхаясь, поднесла руку к сердцу.

– Простой жест – а сколько благодарных зрителей, – резко прозвучал от арки голос княгини. – Добро пожаловать обратно, Тарег-сама.

И оба одновременно положили руки на рукояти мечей: Тамийа-химэ – на оголовье тикка, Тарег-сама – длинного человеческого клинка в битых черных ножнах. Сердце Майесы провалилось еще ниже.

– У меня к тебе незаконченное дело, Тамийа. Мы закончим его между тобой и мной, как подобает воинам. Остальным нет дела до нашего разговора.

Князь говорил грубо и зло – хотел, чтобы Тамийа-химэ потеряла лицо перед слугами.

– Тогда пойдем в сад, Тарег-сама, – спокойно отозвалась госпожа.

Эда медленно, как во сне, двинулся вперед – но Тамийахимэ властно подняла ладонь:

– Нет.

Князь медленно повернулся и нарочито неспешно пошел по ступеням вниз. Госпожа вскинула голову и двинулась следом. Саюри рухнула на колени, припадая к ее шлейфу:

– Химэ-доно… химэ-доно… – малодушно всхлипывала она, – извольте распорядиться – я оповещу…

– Нет, – не отрывая взгляда от высокой темной фигуры, проговорила Тамийа-химэ.

Но на ступенях не удержалась, выхватила из-за пояса шелковый мешочек с прядкой волос младшего сына и встряхнула его перед собой:

– Что изменит наш поединок, Тарег-сама? Что ты скажешь моим детям?

А он крутанулся вокруг своей оси – так что полетел из-под ног песок, и прошипел в ответ:

– У меня тоже могли быть дети! Не смей вымогать мое прощение, тыча семейным горем! Предательница!

– Тебя предала Айша! Прошло семьдесят лет, Тарег-сама! Что это изменит?

– Бедуины говорят: отомстил через сорок лет – поспешил, – с кривой демонской улыбкой сказал князь. – Я умею ждать лучше, чем бедуины. А ты, Тамийа, видно, решила, что, раз я не прихожу за тобой, я раздумал мстить?

– Искренне признаюсь тебе, Тарег-сама, – горько сказала княгиня, – да, я так думала.

– Глупый кролик, – ощерился нерегильский князь. – Вынимай меч. Шалости – для детей…

– …и только мечи с тобой навсегда, ибо никогда не устают, – тихо закончила за него старинное присловье Тамийахимэ. – Позволь мне биться семейным оружием, Тарег-сама. Его должны принести из моих покоев.

– Позволяю, – криво улыбнулся князь.

И пошел в глубь сада. Росистая трава, на ней очень, очень скользят ноги.

– Эда, – почти не поворачивая головы, отдала распоряжение госпожа.

Коротко всхлипнув, оруженосец метнулся исполнять волю княгини.

Когда Тамийа-химэ ступила на траву, господин Ньярве одними губами сказал Саюри:

– Быстро. Беги. К Джунайду-сама. И ори на весь дворец.

– Что?.. – ахнула девушка.

Да и Майеса тоже ахнула, даже рукавом рот прикрыла. Как?.. Ведь…

– Быстро беги, дура, – прошипел господин Ньярве. – У химэ-доно хорошая школа – она отразит два, возможно, даже три удара. Быстро беги, пока есть время!!!…

Тут у Майесы подкосились ноги, и она вдруг оказалась на циновках посреди раскинувшихся шелков своих нижних платьев.

– Ах! – пришлось опереться ладонью о пол.

Парусящая рукавами Саюри и Эда разминулись в арке, обменявшись безумными взглядами. Заливаясь слезами, оруженосец упал на колени и быстро пополз к ступеням в сад:

– Химэ-доно… химэ-доно…

Тамийа-химэ медленно спустила с плечей верхние платья. Перевязала рукава нижней хитама белым шнуром, поданным плачущей Айко. Тарег-сама темной статуей стоял между двух шелестящих ив, над круглым зеркалом пруда.

Когда госпожа подняла обеими руками фамильный меч, из дальних комнат послышались отчаянные крики Саюри:

– Помогиии-теееее!..

– Преданные у тебя слуги, Тамийа, – нехорошо усмехнулся князь.

И резко выхватил меч, отбросив в траву ножны.

Госпожа обнажила клинок подобающе неспешным движением. Ножны оставила в левой руке. Медленно присела в поклоне. Тарег-сама лишь издевательски усмехнулся.

И странным, плавным, но совершенно не укладывающимся в голове движением отвел поднятый меч в сторону.

Теряя самообладание, Майеса снова поднесла к губам рукав.

– О боги, только не это… – прошептала она.

– Пожалуй, насчет трех ударов я погорячился, – запинаясь от страха, пробормотал господин Ньярве.

Его не за что было упрекнуть: они смотрели на самую страшную стойку из всех, что встречаются на пути меча, – «молчащую». По ней нельзя сказать, каков будет нанесенный удар. Поэтому от такого удара практически невозможно защититься.

Княгиня, острожно ступая босыми ступнями по мокрой траве, принялась медленно кружить вокруг Тарега-сама. Тот смотрел на нее уже не хищными, а совершенно спокойными глазами. И слегка поворачивался, словно его вел за собой кончик меча Тамийа-химэ.

– Химэ-доно-о… – простонала Майеса, не в силах сдерживать рвущийся наружу страх.

Свист, резкий блик на клинках, лязг.

Видимо, она все-таки вскрикнула, ибо обнаружила, что зажала ладонями рот.

Княгиня медленно отвела в сторону руку с тем, что осталось от перерубленных ножен. Отбросила их в траву.

Противники вновь закружились, настороженно пробуя пальцами траву под ногами. Тамийа-химэ крикнула и бросилась вперед, атакуя.

*** * ***

Абу аль-Хайр просто сидел. У него не было сил встать и вернуться. У него вообще не было сил.

И вдруг со стороны внутренних покоев раздался пронзительный женский крик.

Арва ахнула и тут же подскочила на тростниковом коврике, запахивая хиджаб. Абу аль-Хайр ахнул следом.

Из темноты на них, мелко перебирая ножками в белых-белых носочках, придерживая разъзжающееся в стороны запашное платье, выскочила женщина с голым лицом сумеречницы. И, увидев ошалевших ашшаритов, отчаянно закричала:

– На помощь! На помощь! Скорее! Князь Тарег Полдореа изволит убивать княгиню Тамийа-химэ! По-мо-гитеееее!..

И, все так же истошно голося, засеменила дальше – видимо, ей казалось, что это она бежит, причем быстро.

– Аааааа!..

Абу аль-Хайр неожиданно для себя вышел из тупого оцепенения и бросился вперед.

– Куда! Куда, о Абу Хамзан! Там же харим! – верещала сзади Арва.

Таких, как он, взбудораженных криками и наплевавших на приличия, оказалось немало. Грохоча каблуками по доскам и изразцам полов, они неслись через дворики и арки, стараясь не смотреть по сторонам, – отовсюду доносились истошные, заполошные крики и проклятия женщин. Уже потом Абу аль-Хайр спросил себя, куда бежал и почему безоговорочно доверился бегу этой странной толпы – а если бы они ошиблись направлением и ломились вовсе не туда, куда надо?

Произволением Всевышнего их вынесло прямо к цели: потом стало понятно почему.

Бежавший впереди молодой человек в простой белой чалме и стеганом зимнем халате налетел на раскинувшего руки сумеречника. Как большая серая бабочка, тот закрывал рукавами арку:

– Нет!

– Прочь с дороги! – закричал молодой человек, и Абу аль-Хайр понял, что это халиф.

У аль-Мамуна было такое лицо, что ятрибец его не узнал. Да и мудрено было узнать: Абу аль-Хайру еще не приходилось видеть своего повелителя в таком бешенстве.

– Нет! – в отчаянии крикнул сумеречник. – Не пущу! Он убьет всех! Всех! Не подходите! Вы не видите… не видите его… ореола!..

Бледную острую мордочку искажал совершенно человеческий страх.

И тут они услышали. Женский яростный вскрик. Короткий лязг мечей. Вопль боли – не женский. Орал Тарик. Ори-ори, чудище. А потом – долгий согласный вопль на аураннском.

Загораживавший дорогу сумеречник ахнул и кинулся в арку.

Все бросились следом.

И ударились о стену из расплавленного стекла, которая стремительно неслась вместе с ними куда-то в черную темень.

В странной тишине, где все бесшумно двигались и раскрывали рты, Абу аль-Хайр, словно в вязком сне, переставлял ватные ноги и шел, шел вперед.

В прямоугольном просвете серого утра он увидел рассветный сад. Траву. Яркое розовое пятно на траве. Платье розового шелка, бледное лицо, черная волна волос. Цвета размыто подплывали, словно глаза слезились.

Над розовым пятном, пошатываясь, стоял кто-то высокий. А потом сложился и рухнул в траву – странным, плавным, замедленным движением.

На мужчин, бессмысленно столпившихся на террасе, из глубины сада нетвердой походкой шла женщина с длинным, залитым кровью мечом, вся опоясанная болтающимися рукавами. Из-за вороха свисающих с талии ярких платьев Абу аль-Хайр не сразу понял, что на бедре у женщины – длинный красный порез.

С жалобным писком к ней тут же метнулась целая стая парусящих рукавами простоволосых аураннок.

– Он жив? – Голос аль-Мамуна звучал очень отстраненно.

– Жив, – ответил ему кто-то за спиной.

Абу аль-Хайр обернулся на не очень приятный, дергающий изнутри голос. И невольно отшатнулся: о Всевышний, разве такое бывает – как будто кожу и волосы ашшарита натянули на череп сумеречника. Джунайд, догадался он, борясь с отвращением. Загадочный шейх суфиев из ар-Русафа.

– И ты еще отговаривал меня… Все, все меня отговаривали… – с горечью пробормотал халиф.

– Это бесполезно, – спокойно прикрыл и открыл свои… перелицованные, нечеловеческие глаза Джунайд.

– Что бесполезно?

– Наказывать его.

– Хм, – недоверчиво отозвался аль-Мамун.

– Он все равно ничего не поймет. К тому же в данном случае сильнее всего он накажет себя сам.

– А что… произошло? – тихо спросил халиф.

– Видимо, Майеса бросилась между ними. Или к ним. А он… отмахнулся.

Абу аль-Хайр вспомнил жидкое стекло вместо воздуха и сглотнул. Бедная девушка…

– А почему… он…

– Потому что техника очень хорошая, – глуховато отозвался из-за спины голос Якзана аль-Лауни. – Как опытный мечник сдерживает удар, не давая ему уйти на излишнюю глубину, так опытный маг способен отмеривать Силу. Князь Полдореа, кстати, совершил один из самых благородных поступков, которым мне приходилось быть свидетелем. Он заметил девушку, когда было слишком поздно, – но попытался остановить удар.

– Сумеречники говорят в таких случаях – хлебнул, – бесстрастно пояснил Джунайд. – Прерывать выброс Силы очень, очень опасно.

– Он выживет, – пожал плечами Якзан аль-Лауни.

– А девушка? – неожиданно для себя спросил Абу аль-Хайр.

Ее как раз поднимали с травы. Голова с тяжелой волной черных волос свисала, как у сломанной куклы. Даже Тарик – у него вся морда залита была кровью из носа, а через грудь и правое плечо шла длинная резаная рана, хорошо его секанула аураннка напоследок – выглядел лучше. У него хотя бы текла кровь. А сумеречница казалась не просто безжизненной – выпотрошенной.

– Время покажет, – сдержанно ответил Джунайд.

Лаонца рядом, конечно, уже не оказалось.

*** * ***

Умм-Каср, две недели спустя

Усаживаясь на войлочную подушку, аль-Мамун огляделся: ему еще не приходилось бывать в покоях здешнего дворца, отведенных Якзану аль-Лауни. Стертые рыжеватые ступени сбегали в крошечный квадрат двора. В середине голубело холодное окошко прудика. В нем плавали сухие листья торчавшего над черепичными крышами тополя. Снова налетел ветер – погода стремительно портилась, с моря тянуло серыми рваными тучами, обещавшими моросящий дождь. Басра…

– Приведи его, – нахмурившись и поправив чалму, наконец сказал халиф.

Нерегиля он отправил под домашний арест в комнаты хранителя ширмы. Якзану служили сумеречники и мелкие джинны, которые выгодно отличались от людей тем, что их невозможно было подкупить или заставить обойти приказ. А приказ был: никого к нерегилю не впускать и охранять, как зеницу ока.

Две недели заточения самийа протекли очень тихо – тем более что зажило на нем все, как на бродячей собаке.

Впрочем, тихо – не значит приятно. Мало кому понравилось бы сидеть взаперти и ждать, когда тебя поведут на казнь. Ни на что другое Тарику, конечно, надеяться не приходилось.

А вот у эмира верующих две недели прошли в сплошных хлопотах. Старый Иса ибн Махан сказал: «Прости меня, о мой халиф, но я слишком стар для должности вазира барида». И предложил поручить все дела этому храброму ятрибцу… или мединцу?.. одним словом, Абу аль-Хайру ибн Сакибу. «Если справится, я буду знать, что у меня есть преемник», – поглаживая бороду, кивал сам себе начальник тайной стражи аш-Шарийа.

Абу аль-Хайр – как и Якзан, впрочем, – сказал: не всякий, кто явится и будет требовать казни нерегиля, виновен и участвует в заговоре.

Начальник местного отделения барида, нужно сказать, от таких советов воздержался. Он пришел на прием к эмиру верующих в садовые покои. В комнате расстелен был розовато-коричневый лаонский ковер. На ковре лежали подушки розового шелка. Мирадор покоя выходил в розовый сад. А на шелковой розовой подушке сидела прекрасная девушка-невольница, закутанная в легчайший розовый шелк. Ибн Заки просто обмер, когда увидел такое великолепие. И аж застонал, выражая надежду, что халиф счастлив и доволен в такой роскоши.

Аль-Мамун, щедро махнув рукой, подарил ибн Заки ковер, подушки – и девушку в розовом шелке. Шаадийа писала из дома начальника барида, что проводит большую часть времени с его зеббом между ног, и это ей порядком надоело. Зато другую часть времени она проводила за занавеской в комнатах мужской половины – в ожидании ибн Заки и его зебба, понятное дело. Начальник барида разохотился настолько, что не отпускал девушку от себя, приказывая находиться в той же комнате, что и он, и даже запрещал надевать шальвары. Вот сейчас я поговорю с нужными людьми – а ты сиди, жди меня. Шаадийа ждала. И слушала. И запоминала.

Письма она передавала со своей невольницей, которую, понятное дело, никто и не подумал досматривать или обыскивать. Начиналось каждое примерно одинаково: «Еле хожу, о Абу Хамзан, прошлой ночью он хотел шесть раз». Затем шли имена, имена, имена. И должности. И названия мест – многие в аль-Ахсе. И снова имена: эмира Басры. Вазира военного ведомства – ему карматы отстегивали в первую очередь. Купцов. Многих купцов, а как же, басрийцы извивались и обходили запрет на продажу невольников карматам: те очень, очень хорошо платили за контрабандный товар. Официально-то купцы, конечно, торговали только на вывоз: за это тоже хорошо платили сердобольные верующие, желающие выкупить родственников или просто единоверцев из карматского плена.

Аль-Мамун прикидывал, что если казнить всех виновных, за день они не управятся. Помост уже сколачивали – высокий такой. Ничего не объявляли, но людям и так было ясно – для нерегиля. О его предательстве и страшных деяниях в Медине рассказывали истории одна другой ужаснее. А уж про ночное его нападение на дворец говорили такое… Оооо, от этих рассказов люди бледнели и заказывали еще чаю. Абу аль-Хайр выходил в ползающих по Басре слухах героем: рискуя жизнью, скрутил страшную тварь и лично отволок в темницу.

На завтрашний день назначен был в Умм-Касре большой прием. Ко двору предписано было явиться всем чиновникам и именитым купцам без изъятья. Даже из столицы аль-Мамун приказал явиться важнейшим должностным лицам. Принцу Ибрахиму аль-Махди в том числе. Ну а что ж, не каждый день казнят главнокомандующего, в конце-то концов.