Buch lesen: «Дневник Л. (1947–1952)»
© Éditions Goutte d’Or, 2019
© Д. Исметова, перевод на русский язык, 2020
© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2020
* * *
На создание этого произведения автора вдохновили персонажи и события, описанные в книге «Лолита» Владимира Набокова (1-е издание – сентябрь 1955 года).
Роман публикуется с согласия Литературного фонда Владимира Набокова и The WYLIE AGENCY Inc (Великобритания).
Посвящается Марии Хинденок и Орелии Зевчук
Плохой сон был как бы вне ее, где-то в реальном мире. Она должна взять над ним верх там или же нигде.
Джойс Кэрол Оутс. Ошеломительное падение
Душа моя среди львов.
Псалмы, 56:5
Ужасный факт состоит в том, что все книги сделаны из других книг. Каждый новый роман обязан другим романам, которые уже написаны.
Кормак Маккарти
Предисловие
Лишь малая часть короткой жизни Долорес Гейз, или Лолиты, известна сегодня широкой аудитории благодаря тексту, оставленному нам мужчиной, умершим в 1952 году. Он называл себя Гумберт Гумберт. Но до сегодняшнего дня никому не доводилось читать дневник самой Долорес, а ведь она вела его, несмотря на сложность и распущенность нравов той жизни, на которую ее обрекли Гумберт Гумберт, Клэр Куильти и другие мужчины.
Чтобы лучше понять переживания Лолиты, боль и радостные моменты ее жизни, чувства к другим мужчинам (их было трое), попытки сбежать от Гумберта Гумберта и уловки, к которым она для этого прибегала, чтобы дать ей наконец высказаться, мы публикуем отрывки из ее дневника. По счастливой случайности он был найден детьми соседей и друзей Долорес прошлой зимой в небольшом городке Грей Стар, затерянном на северо-западе Соединенных Штатов. Оберегая свою частную жизнь, эти люди пожелали остаться неизвестными. Данные строки – благодарность им.
Задача была не из легких.
Я проехал около двух тысяч миль по деревням, большим и маленьким американским городам, пообщался с десятками людей. Не все они хотели помочь, скажем так. В конце концов, мне удалось напасть на след дневника. Порой, уставший и потерявший всякую надежду, я был уже готов отказаться от своей затеи, и только держа дневник в руках, убедился в его существовании, в том, что он не был плодом воображения, навязчивой идеей, порожденной моей собственной историей, которая так напоминает историю Лолиты. Я рассказал ее в книге «Он меня любил»1. А значит, интуиция не подвела меня! Пролистав тетради, я удостоверился, что усилия не были напрасны.
К сожалению, вы прочтете лишь отрывки из дневника – все разобрать оказалось невозможным. Некоторые его страницы были полностью или частично заляпаны, перечеркнуты, вырваны или разрисованы детской рукой. Кто знает, может, это рисунки дочери Долорес?
Тексты были отобраны и разделены на пять частей, необходимых для понимания той сумбурной жизни, что выпала на долю девочки-подростка в конце 1940-х годов. Публикуемые отрывки рассказывают, как Долорес стала Лолитой. Мы не правили и не меняли текст оригинала, пытаясь сделать его удобоваримее или избавить от несоответствий. Лишь предложения, которые были подчеркнуты либо написаны другим цветом, мы отметили курсивом.
Эта книга – голос Долорес-Лолиты. Его тон и стиль повествования будут меняться с течением лет. Сначала детский, он станет позже зрелым и страстным. Мы надеемся, что вы не осудите Лолиту за ее сентиментальные и сексуальные поиски, за ее ошибки, отсутствие вкуса, неправильный и бедный слог (во всяком случае, поначалу). Ведь это исповедь девочки, рано отнятой у матери, не получившей хорошего воспитания и отданной мужчинам, которые склоняли ее к занятиям, весьма предосудительным с точки зрения морали.
К. Т.
I. Гум (август 1947 – август 1948)
Я так взмокла, что пот до сих пор еще стекает по спине. Внутри машины все просто горело. Целый день мы ехали на запад, пока солнце не стало похоже на огромный огненный шар на горизонте.
Кровавое отверстие, сказал Гум, кровавое и отвратительное2. А затем прочитал мне лекцию о притяжении и отталкивании, о планетах и атомах, которые крутятся друг вокруг друга и обсуждают людей, которые тоже притягиваются и отталкиваются… Ты мое маленькое золотое солнце, белое в местах, недоступных глазу, сказал он.
Я и вправду загорела повсюду, кроме грудей и ягодиц.
Он снял комнату в том шикарном отеле «Зачарованные охотники». Одну-единственную, потому что отель забит доверху. Кажется, тут проходит конгресс евангелистов или что-то такое. Консьерж принес нам дополнительную кровать, и Гум сказал, что будет спать на ней, если я захочу. Ну конечно, я хочу. В номере есть ванная комната, она вся белая, и там много бесплатного мыла в маленьких упаковках, а еще есть маленькая терраса. Я думаю о Чарли, о Мэри, о вожатых летнего лагеря, где я была еще вчера, и об общежитии, в котором воняло потными ногами и курятником: если бы они увидели меня здесь, у них бы слюни потекли от зависти…
Кажется, завтра в больнице, до которой нужно ехать целый день, мы увидим маму. Гум говорит, что ничего страшного с ней не произошло, но, по всей видимости, для него ни в чем нет ничего страшного. Вчера, когда директриса велела мне собирать вещи, потому что за мной приехали и мне нужно будет срочно уехать, было как-то странно, что именно он притащился за мной в лагерь. Он сказал, что они с мамой поженились. Ничего себе! Я уехала в лагерь на месяц, и, хоп, меня забирает новый отчим! У него загадочный вид, и это бесит. Когда я спрашиваю, что же случилось с мамой, он отвечает только: «Тебе со мной плохо?» – и повторяет, что мы навестим ее и проведем вместе замечательные каникулы, что это будет забавное путешествие… Я пыталась настаивать, но он сказал, что, как мой отец, ну, отчим, ха-ха-ха, он принимает решения ради моего блага и так далее… В общем, я сдалась.
И ведет он себя так, будто и правда мой отец. В полдень в ресторане он попросил меня не раздвигать вот так ноги. Нельзя. Он настаивал, что это вульгарно. Якобы на меня смотрят. Но в этой затхлой деревушке никого не было. Только парочка стариков. Он сказал, что этого достаточно, чтобы обо мне сложилось плохое мнение, и что я должна скрестить ноги. А я придвинула их к столу, хорошенько раздвинув, и он пришел в ярость, захотел расплатиться и сразу уйти. Я утихомирилась (за бутылку кока-колы). Странный он.
Но он мне нравится, этот Гум. Впрочем, как и всем, с его голосом и непостижимыми европейскими манерами. Когда в прошлом году он приехал к нам домой, то, словно порыв ветра, привнес в нашу жизнь что-то новенькое. Я тогда задыхалась с мамой и ее подружками. К тому же, ему было не плевать на детей. Он знал имена всех моих подружек. Мы потешались над Мей и Ширли, которые созрели слишком быстро, над их толстыми ляжками и руками, свисавшими до колен. Он пытался пародировать их, их походку: они не знали, что делать со своими телами! У него получалось. Было весело.
Помню, тот жаркий день, когда он впервые появился в саду, который мама называла la piazza! Я уже на протяжении нескольких минут слышала мамин голос. Но не нормальный, а куриное кудахтанье или как у павлинихи! Сладкий, возбужденный. О нет, сжальтесь надо мной, мама снова переменилась! Переменилась, завидев посетителя-мужчину. Скорее всего, именно его кряхтение и шарканье доносилось из дома. А я в одних трусиках спокойно загорала на солнце, лишь черный шарфик в мелкий горошек был обмотан вокруг моей груди (ну нет, они не зайдут сюда, думала я!). Я быстро выпрямилась и встала на колени, когда они появились передо мной: «Моя Лолита…» – сказала мать своим певучим отсутствующим голосом, который выводит меня из себя.
«Лолита, будь вежлива, поздоровайся».
«Здрасьте».
«Очень приятно».
Мне пришлось опустить солнечные очки, чтобы лучше его разглядеть и поздороваться вежливо. У этого мужчины в сером костюме был забавный акцент. Ему лет тридцать или сорок, не знаю наверняка. В общем, он был старый, высокий и немного вялый. Он отпрянул, увидев меня (нужно признать, что я была практически голая!), а потом прошелся по саду, забрасывая маму комплиментами, в то время как она хвастала своими растениями и этим уникальным уголком мира и спокойствия, «вы убедитесь сами»!
Я знала, что она искала постояльца для комнаты над гаражом, которая раньше служила нам кладовкой. Как-то уже приходил один, бывший военный. Он решил, что цена уж слишком завышена, но мама устроила ему такой же цирк. Только в тот день шел дождь, и я сидела на диване.
Две или три долгих минуты они сновали туда-сюда под солнцем (бла-бла-бла… замечательно… дар садовода… вьющиеся розы). Ну уходите же быстрее! Я видела, как этот тип в сером тает в своем костюме. Он становился еще более вялым, и капли пота сверкали на его лбу. Когда, в конце концов, они решили уйти, он сказал мне «до скорого» и посмотрел так, будто боялся взглянуть на меня. Я прикрыла трусики рукой, мне было немного стыдно, но я все-таки была у себя дома. Серые, избегающие встречи глаза. Глаза Гумми, которые я видела тогда впервые. В тот день он казался совсем не в своей тарелке. Несомненно, от жары, или от ханжества. Во всяком случае, так я решила для себя тогда. Я подумала, может, он пастор или священник или его посещают какие-то духи, ну или что-то в этом роде.
Я поправила свой шарф в горошек и снова легла на новехонькое банное полотенце с цветочным рисунком. Трудно поверить, но этот тип стал моим отчимом. Мы едем путешествовать вдвоем, и если что и переменилось теперь, так это моя жизнь.
После ресторана, когда мы снова сели в машину и направились в тот дорогущий отель, где собирались заночевать, Гум пообещал, что мы будем делать все, что я ни пожелаю. А я бы пожелала жить в мире, где не нужно скрещивать ноги.
Прошлой ночью он вскарабкался на меня, как краб, и приклеился своими бедрами к моему лицу. Я думала, что задохнусь, а потом почувствовала на моих губах и в ноздрях обжигающую жидкость.
О, он описался на меня, фу-у!
Я увидела, как его огромная тень выпрямилась, колени – по обеим сторонам от моей головы. Он говорил «прости, прости», нежно вытирая мне лицо простыней. А потом стал плакать.
Я не произнесла ни единого слова, не издала ни единого звука от страха разбудить людей в соседних комнатах, от страха выдать то тайное, что только что произошло. Эта была немая сцена, о которой, я знала, не нужно было говорить. Да, я поняла это, как только он стал расстегивать мою белую пижаму и гладить мои груди. Как только одной рукой придвинул мои ягодицы к себе, и я почувствовала, как колкий подбородок втискивается меж моих бедер, как только он стал лизать там у меня языком, как огромный пес.
Когда все закончилось, он взял мою руку и приложил ее к своему члену все еще твердому. Он даже не помещался в нее. А потом лег спать на дополнительной кровати, на которой полагалось спать мне.
На следующее утро вместо простого завтрака он заказал мне огромный десерт – шоколадный сандей. Ореховая крошка и аппетитная вишенка на горке взбитых сливок.
Я поблагодарила и вдруг почувствовала себя в ловушке. Мой голос куда-то исчез.
* * *
Я плакала, когда он сказал мне, что мама умерла. Машина остановилась на автозаправке, и он сказал это будто невзначай, а потом добавил: «Я здесь, я здесь», – прикладывая свою огромную голову к моей. Мне странно думать, что я больше ее не увижу, ну или не скоро. Мне казалось, что все это неправда, что я проснусь в моей комнате в Рамздэле и пойду в школу. Я ткнула его кулаком, и мы уехали, дорога заняла часы. Я видела дорогу и только ее, я плакала. Он объяснил мне, что теперь у меня никого не осталось кроме него, что мы будем гулять вдвоем и что сегодня вечером мы пойдем в боулинг в Лепингвилле, чтобы отметить мои двенадцать с половиной лет (хотя это было больше месяца назад). О, мама… Это сон, нет? Один из тех, что превращается в кошмар: когда ты спускаешься вниз по лестнице, и вдруг перед тобой пустота. Вот что со мной происходит, да?
О, мама, твоя смерть, наверно, была болезненной! Эта машина, которая сбивает тебя посреди улицы, твердый и холодный метал, который толкает и разбивает твое большое тело.
Я буду осторожна, переходя дорогу, обещаю.
В пути Гум крутился вправо и влево, приговаривая: «Смотри, смотри, Лолита!» Корова, лошади, гнилой пруд, любая загогулинка на фоне бесконечных зерновых полей под безоблачным небом. А потом ему заблагорассудилось напевать ту глупую мелодию, что мы напевали прошлой весной дома: о, моя Кармен, моя маленькая Кармен… С тех пор он называет меня «моя Карменсита». Это смешит его, как будто ничего не произошло, как будто мама не у*****. Мне сложно писать это слово!
В Лепингвилле мы ходили по магазинам полдня. Он купил мне кольцо, ботиночки, платье, жвачку, солнечные очки, прокладки, две бутылки кока-колы, комиксы. Как можно забыть? Был бы только отец жив…
Может, это он убил ее. Может быть… А может, я. А если он дьявол и увозит меня с собой.
Когда я зашла в его комнату перед боулингом, меня снова охватило это чувство, словно все вокруг нереально. Он стоял ко мне спиной и вытаскивал свой пиджак из шкафа. Очень аккуратно. Я остановилась на пороге и стала разглядывать его, как незнакомца, как нечто, вышедшее из небытия неизвестно с какой целью.
Я боялась, что он обернется и черты его лица будут неузнаваемы.
Что это будет лицо убийцы или сумасшедшего.
* * *
Этим утром за нами ехала полицейская машина. У Гума побелели руки, так сильно он сжимал руль. Он смотрел в зеркало заднего вида, и я читала страх на его лице. Смех, да и только! А потом полицейские включили сирену. Гум остановился. «Добрый день, господин». – «Добрый день, я что-то не то сделал?» Полицейский наклонился над окном и внимательно осмотрел машину. Руки Гума примерзли к его бедрам. Что-то не то! Он был похож на мою подружку Мэри в тот день, когда учитель математики застал ее врасплох – со жвачкой во рту во время урока. Гум протянул документы, добавив: «Машина принадлежит не мне, а моей жене…» Коп взглянул на бумаги, потом спросил: «Вы не видели, тут проезжал “шевроле”? Синий седан?» – «Нет… нет, я не особо приглядываюсь к маркам машин, а эту даже не знаю. Она новая?..» Полицейский бросил взгляд на меня, казалось, он продолжает допрос, вдруг я случайно что-то видела… Я хотела сказать, что этот мужчина не мой отец, что он переспал со мной и везет невесть куда, что это похищение… Гум тоже смотрел на меня, комок в горле не давал мне говорить. Как я могла объяснить все это за доли секунды, в двух словах и не запутавшись? Он бы не поверил. Потому что в такое тяжело поверить! Я почувствовала, что улыбаюсь, словно годами тренировалась, и отрицательно помотала головой. Нет, я ничего не видела. Мужчина отстранился, отдал документы и вернулся в свой автомобиль. «Au revoir la police»3, – сказал Гум, и мы продолжили нашу прогулку.
В следующем городе Гум купил мне новые джинсы. Я взяла белые на этот раз. Красивый цвет…
Я так глупа! В следующий раз, когда нас остановят, я все скажу, приготовлю речь, что-нибудь короткое, и выложу все. Но не знаю, будет ли этот следующий раз. Какая же я глупая!
* * *
Я люблю долгие путешествия в машине. Салон все еще пахнет духами и сигаретами мамы. Я хочу сказать, что этот запах меня убаюкивает. День ото дня пейзаж меняется, правда, очень медленно. Иногда с вершины холма я вижу, как дорога змейкой убегает от нас на десятки километров вперед (а может, и на сотни, не знаю). Я вижу, как она теряется за следующими холмами, в полях ржи и лесах, потом исчезает и снова появляется, тоненькая серая ленточка в нескончаемом деревенском пространстве, запачканная зеленью и охрой, а еще маленькими ветряными мельницами. Я воображаю, как через долгие часы, дни, месяцы мы тоже окажемся далеко-далеко… Мы будем там, когда я стану старой или когда умру. Иногда я теряю надежду, говорю себе, что трачу время понапрасну. Мне нужно знакомиться с людьми, ходить в школу, в кино, играть, выйти замуж. А еще съездить во Францию, проехаться на машине с откидным верхом, искупаться в Тихом океане на Венис-Бич и все остальное из того, что делают взрослые…
Но странным образом, когда солнце опускается к горизонту, мы всегда куда-то приезжаем! И когда приезжаем куда-то, в какой-то мотель, я начинаю искать животных: собак, кошек, осликов, пони… есть у нас что-то общее, они понимают меня. Я могу рассказать им все на одном дыхании. Им столько же лет, сколько и мне, только вот они старые, совсем старые. Очень старые дети.
* * *
Это уже пятнадцатый Sunset Motel или Oaks Plaza, в котором мы останавливаемся. Как всегда, Гум паркует «бегемота» (так он называет свою машину) перед входом в мотель, выгружает наши чемоданы и просит комнату с двумя кроватями. Это лишь формальность: чаще всего его устраивает кровать на двоих, когда ничего больше нет, а про дополнительную кровать мы забыли давным-давно. Каждый раз я пытаюсь тянуть время, насколько возможно. Прошу 25 центов, чтобы послушать радио, заказываю дополнительную песню, требую солнечную ванну на длинном стуле во дворе, мороженое, нахожу страшное насекомое в ванной или дочитываю статью в Hollywood Review.
Я никогда не сажусь на диван, даже если диван есть, но он всегда умудряется пристроиться на подлокотник моего кресла или на травке у моего шезлонга и начинает гладить мне ноги. Я ворчу «дай мне позагорать» или прошу сходить в бар купить мне чего-нибудь холодненького, но он начинает торопиться и, как всегда, засыпает меня обещаниями. Сегодня вечером мы пойдем в кино, завтра он подарит мне ролики, мы поиграем в минигольф, жизнь будет солнечной и пирожные с марципаном упадут с неба…
Я соглашаюсь, потом ворчу, когда он начинает ласкать мои груди и поднимает мой корсаж в горошек. Тут он начинает угрожать. Он меня бросит, в конце концов, он не мой отец и не обязан мною заниматься. Или он отправит меня в школу для трудных подростков. Кстати, я должна вбить себе это в голову: у меня больше ничего нет, только он, и, к счастью, он здесь. Я бедная Долорес Гейз, ни доллара, ни цента за душой. Всё в его штанах, куда мне надо бы засунуть мои загорелые пальчики. Я окажусь в убежище для обездоленных детей округа Рамздэль и какого-то другого, потому что я больше не отношусь ни к какому округу, ни к какому городу, ни к чему. Это будет суровое место с кучей тараканов и злых детей с блохами в волосах. Больше не будет мороженого… Да, кстати, мороженое, которое тебе купил отчим, вкусное, правда? Видишь, какой он милый, как хочет уберечь тебя от ужасов сиротской жизни в угольных ангарах и переулках…
А я плачу. Плачу, потому что боюсь его, но и жить в подвале со всеми этими ужасными потерянными детьми тоже боюсь. Плачу, потому что мамы больше нет и потому что я осталась одна со своим клубнично-ванильным мороженым. Не нужно было его заказывать. Я уже не знаю, что мне думать, и вообще стоит ли думать или просто дать ему везти меня, куда захочет! Делать это – всегда плохо, но, странное дело, я никогда не думаю об этом до того, как это произойдет, а потом… Никогда. До и после он просто милый Гум, который заботится обо мне и смешит меня.
Он вечно говорит, что всегда будет моим опекуном… если я буду послушной. Он смеется, обнимает меня, кружит. Нет, нет, я никогда так не поступлю, не оставлю тебя, моя Лолита. Ты моя подруга, а я твой друг. Пошли в кино, посмотрим один из твоих идиотских фильмов, ну что же я так, один из твоих прелестных фильмов с неотразимым загадочным принцем и белокурой принцессой-красавицей… Правда, принц в начале был отвратительной жабой, а принцесса читала Screen Romance и Photo Life, как ты… Потом он целует меня в лоб и мило обнимает.
Я довольно улыбаюсь и, в конце концов, смеюсь вместе с ним. Он может быть очень смешным, с его тонким чувством юмора. Да, он может быть забавным. Я обожаю его насмешливость, он сам так говорит. Он, и вправду, единственное живое существо, которое заботится обо мне.
Когда выходят новинки, мы идем в кино. Сегодня мы смотрели Dark Passage4. Я думала, что было бы здорово поменять лицо, как Хамфри Богарт, которого преследует полиция, – поменять жизнь. Но это бы не помогло.
Никто за мной раньше не гнался. Никто не знал моего лица. И никто не преследует меня сейчас. За мной ничего. И мало что впереди. Я мусор в реке, у меня нет выбора.
Каждый раз, когда мы возвращаемся в отель после ужина или кино, я оглядываюсь по сторонам и не вижу ничего и никого, даже лица моих подруг стираются из памяти, как если бы они теперь жили в другом мире. У меня нет фотографии мамы. Она тоже сотрется из памяти. Тогда я смотрю на Гума и чувствую себя ужасно одинокой. Но он тут, он тянет меня за руку и смеется, давай, иди сюда, Ло, тебе нужно принять душ, маленькая грязнуля. Потом, промыв мне мозги своими обещаниями и угрозами, он проскальзывает толстыми мыльными пальцами у меня между ягодиц туда, где грязно… и потрошит меня, как рыбу.
* * *
После полудня с разрешения Гума я пошла прогуляться в лесу позади мотеля. Лес был маленький, и мне совсем не было страшно. Если спуститься ниже, в самом конце пути, почти наполовину застланного орляком, есть очень широкая река и островок земли, со стороны напоминающий песчаный берег, и немного сухой травы под лучами солнца. Я смотрела на воду и плела косички из травинок. После, добавив к ним несколько желтых и белых цветов, я сделала венок и надела его на голову. Почерневшие от солнца мальчишки в разорванных белых рубашках проплыли на лодке вдоль другого берега реки. У них были удочки. Они помахали мне в знак приветствия и отпустили какие-то шутки, но я их не поняла. Они посмеялись и испарились, эти мелкие бесформенные герои.
Я впервые была одна с тех пор, как Гум приехал за мной в лагерь. Я была по-настоящему одна и могла сама решать, куда идти, пусть и всего на несколько часов. Я легла и стала смотреть на высокие деревья, взмывавшие в голубизну неба. Парочка сарычей медленно кружила в высоте, казалось, они совсем не прилагали усилий. А вдалеке, далеко-далеко на другом берегу реки за бесконечными пшеничными полями, голубые горы возвышались в горячем воздухе. Казалось, они стояли в полном одиночестве, без фундамента, будто живые храмы. Вдруг я ощутила спиной, как растет трава. Мир показался мне вдруг огромным и, как сказать… невероятно реальным. Этот мир обещал ждать меня, дождаться, когда я стану взрослой и свободной. Он не исчезнет. Он был полон свободы и разных возможных жизней. И тут тысячи мушек, летавших у меня в голове вот уже несколько дней, перестали жужжать. И я долго ни о чем не думала. Я поверила. Куда бы я ни пошла, что-то большее, чем я сама, защитит меня. Тогда я подумала об Иисусе, о душах моих матери и отца и тех, кто жил на этой земле до нас, но это было не то. Никто не подавал мне знака. Если честно, ничего не произошло, но вроде как все поменялось.
Снова дорога, автозаправки, рестораны, мотели и солнце, которое постоянно гонится за нами, перепрыгивает через нас и, в результате, обгоняет… Я не знаю, куда мы едем. И Гум, по всей видимости, тоже. Мы гуляем по твоей прекрасной Америке, говорит он. Гум притворяется, что его привлекают пейзажи и маленькие городки, в которых мы останавливаемся. Чаще всего в этих городах есть пыльная главная улица, продуваемая горячими потоками воздуха, кирпичные здания и пара бутиков, над которыми красуется дата их открытия: «с 1898», «с 1912»… претенциозного вида мэрия с белыми колоннами, очень приличная церковь и больше ничего. Ничего, пустота, Прыжок в пустоту. Безграничные пшеничные поля и хлопок. Все такое ровное. У меня кружится голова. Ничто меня не спасает! Я не хочу смотреть.
А, нет, иногда есть еще и стелы, на которых огромными буквами написано название города или вокзала, но так бывает редко. Зато всегда есть вывеска: «До свидания!» Скажешь тоже! Да, Гум тщетно пытается заинтересовать меня этими прекрасными местами (постоянно затерянными на другом конце света), но в настоящее возбуждение от этого путешествия он приходит, лишь когда ужин подходит к концу. Когда мы задерживаемся в зале и разговор исчерпывает себя. Когда нужно идти в кровать.
* * *
Я выпрыгнула из окна. Видно было лишь половину Луны, и она освещала сад как надо. Перемахнув через невысокий палисадник, я оказалась на улице позади мотеля. Наконец – земля, тропа и ночь над пустыней.
Воет койот, привязанный к Луне какой-то невидимой нитью. Я бегу, бегу, сама не знаю, почему. И не знаю, как давно. Гум спит, не переживай. Гум спит в своей комнате, уже поздно. Он ушел из твоей комнаты давно, очень давно! Но я продолжаю бежать и, как в кошмарном сне, постоянно оказываюсь на главной улице. Это не улица. Это автострада, и по ней на всей скорости, не замечая меня, едут грузовики. Их дыхание засасывает меня… их шум. Кажется, что кто-то кричит, огромные слепые животные. Международные грузовики. Вдалеке появился свет. Заправка. Ресторан для путников. Я далеко от мотеля, уже забыла, где он. Заглядываю в окна. Группа мужчин сидит у барной стойки и еще двое – за столом в глубине зала. Это старики, у них животы свисают на колени. Я топчусь удвери. Очемя попрошу внутри? Вызвать полицию? И что я скажу? Надо приготовить речь. У меня спросят, откуда я, не потерялась ли, они позвонят в мотель и Гуму, еще перед тем, как позвонить в полицию. А вдруг и полиция спит? Я не знаю, какая от нее польза! Арестовывать злодеев? Но Гум не совсем злодей, то есть не такой, как в фильмах.
За барной стойкой – женщина. У нее доброе выражение лица. Нужно поговорить с ней. Грузовики проезжают очень близко, они появляются ниоткуда и теряются в ночи. Вот если бы только один из них мог взять меня с собой. Просто остановиться и увезти меня, не задавая вопросов. Водитель сказал бы: я еду в Сан-Франциско, в Балтимор, в Сент-Луис… и я поехала бы с ним.
На улице холодно, и звезды затуманены, они меркнут при свете луны. Мне нужно решиться. Я вхожу. Странным образом, никто на меня не смотрит. Я продвигаюсь к бару, какая высокая стойка. Лишь мою голову и плечи видно из-за стойки.
Будь взрослой, говори!
Кока-колу, пожалуйста. Девушка подает мне колу. Мужчины посмотрели на меня с секунду: девчонка в белых джинсах посреди ночи. Затем они вернулись к своим разговорам. Для них это нормально. Их полностью затянуло то, о чем они говорят. Я прислушалась, разговор идет о технике. Моторы, бейсбол, вес загрузки, средняя величина за час…
Телефон вон там, в углу за баром. Я мешкаю, жду. Пью медленно, тяну время. Паникую, всё словно в тумане. Даже смех и разговоры вокруг доносятся до меня, как будто из-под воды. Каждый раз, когда я оглядываюсь на дверь, мне кажется, что Гум паркуется перед баром. Я прикладываю усилия, чтобы не упасть в обморок. Сердце бьется, пытается вырваться. Я ничего никому не смогу объяснить. Мне стыдно. Женщина подходит ко мне, спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Тебе бы в кровать, девочка, уже поздно. Где твои родители? Один из мужчин встревает в разговор. Если бы он был моим отцом, меня бы уже давно уложили спать. К нему присоединяется другой, с бокалом в руке. Он обращается к официантке, а та прыскает со смеху, глядя на меня. Мне вдруг становится с ними страшно. Я просто потерялась, гуляя после ужина, это правда, поверьте мне. Они пожимают плечами и наконец показывают, как найти мотель. Официантка говорит, что не нужно платить за колу. Спасибо. Залезая в окно моей комнаты, я обдираю коленки. В кровати меня ждет Мари, моя кукла с золотистыми волосами, ее большие, но тусклые голубые глаза устремлены в ночь. Мари слушает, она верит мне. Я прижимаю куклу к себе и прошу прощения за то, что оставила ее одну. Она у меня с четырех лет и все обо мне знает.
Ты тоже кукла, созданная лишь с одной целью: ждать в кровати, чтобы тебя ласкали, одевали и раздевали другие. Плоть, двигающаяся плоть.
В следующий раз я возьму ее с собой, обещаю, и мы уйдем гораздо дальше бара за углом. Проблема лишь в том, что я не знаю, куда идти. Где-то ведь должна быть дверь, секретный выход, или ангел, который должен прийти на помощь. Я видела такое в прошлом году в фильме «Эта прекрасная жизнь»5. Мы смотрели его в «Театре Элисон» с мамой. Мужчина там говорил своей невесте: «Хочешь Луну? Ты должна просто попросить…» Правда, потом его увольняют с работы, у него появляется куча проблем, и, когда он совсем уже теряет надежду и хочет покончить с собой, бросившись в пустоту, появляется ангел в образе старика в шапке, вроде тех, которых вы видите, когда идете за покупками. И этот старичок-ангел показывает ему, как замечательна жизнь и что жить стоит, несмотря ни на что. Когда мы выходили из кинотеатра, я подумала про себя, что он прав, поцеловала маму, и на ужин мы приготовили блинчики.
Этим вечером среди тех мужчин не было ангела.
Ну и что они могли мне сказать?
Мужчины, даже когда рассуждают о любви и аде, наверняка говорят о технике.
* * *
Он выпрямил руль в последнюю секунду, и грузовик проехал мимо, чуть не задев нас и громко сигналя, а потом исчез. Я не знаю, почему мне вдруг захотелось повернуть налево, просто взбрело в голову. Гум сказал, что больше не даст мне вести машину, хотя это было самое забавное, что мне доводилось делать с тех пор, как мы путешествуем. И даже несмотря на то, что он воспользовался ситуацией, чтобы отъехать подальше от дороги и присесть на пикник под деревом. Я начинаю понимать, что за пикником всегда следует сиеста. Он расстилает одеяло, мы раскладываем еду, сок, кушаем. Это весело. Гум в хорошем настроении, смешит меня. Он умеет описывать лес, нюансы тени и солнечные пятна, как никто другой… ему очень хорошо удается. Он использует слова, которые я не понимаю, такие как «изгвазданный», и это значит «запачканный», будто обрызганный тысячью капель грязи. Или слякоти. Потом я приканчиваю пакет чипсов, говорю: «Ну все, пошли», – а он начинает зевать: «Минутку, я устал, поспим немного, не ты ведь ведешь машину…» В конце концов он укладывается впритирку ко мне, пока я читаю интервью Ланы Тёрнер в журнале «Фотоплей», который он купил мне утром.
Утром мы учились водить на парковке мотеля, я сидела на своем чемодане. Потом я выехала на дорогу, сначала очень медленно. Люди, которые обгоняли нас, вроде не удивлялись, что настолько юная девочка ведет машину, а старый мужик сидит в кресле пассажира. Это было нормально. Такова вся моя жизнь с тех пор, как я езжу с ним. Люди находят нормальной эту парочку, кочующую по направлению к югу. Он снимает комнату, общую, с девочкой, которая даже не его дочь, и все считают, что это нормально. Иногда он просит двойную кровать: хорошо, есть номер 21,13, 32… Он жмется ко мне в прихожей мотеля, гладит мне спину, плечи, целует в уголки губ, а они на нас даже не смотрят. И это несмотря на то, что потоки спермы текут по улицам вслед за нами, его член постоянно свисает между бедер, огромный и вульгарный, а у меня в том месте все красное, как кровь, и изо рта у меня воняет спермой… но они ничего не видят. Они слепы. Или же мы невидимы. Мы стали фантомами, возродившимися, поедающими гамбургеры и издающими странные звуки по ночам. Может, поэтому я свернула налево. Чтобы проверить. Проверить, жива ли я еще.