Buch lesen: «Все наши вчера»

Schriftart:

* * *

Посвящается моей маме.
И моей Марине.

Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»
Крадутся мелким шагом, день за днем,
К последней букве вписанного срока;
И все «вчера» безумцам освещали
Путь к пыльной смерти.

Уильям Шекспир, «Макбет»
(перевод М. Лозинского)

Один

ЭМ

Я смотрела на сливное отверстие посреди цементного пола. Это было первое, что я увидела, оказавшись запертой в камере, и с тех пор почти не отводила от него взгляда.

Сперва я просто упрямилась и так волочила ноги в выданных мне тюремных тапках, что им пришлось тащить меня по коридору за руки. Но увидев этот сток, я закричала. Он все рос и рос, пока не заслонил собою маленькую камеру из шлакоблоков. Я стала пинать державших меня мужчин, пытаясь вырваться из их железной хватки. При мысли о том, зачем в этой камере сливное отверстие, в голову лезли кошмары.

Никаких выдуманных мною ужасов не случилось – во всяком случае, пока что, – но дыра в полу по-прежнему приковывала к себе мое внимание. Мой взгляд снова и снова возвращался к ней, словно к путеводной звезде. Даже теперь, лёжа на узкой койке у стены, я смотрела на это отверстие, как будто еще чего-то не знала о нем. Пять с половиной дюймов в ширину, тридцать две дырочки и углубление размером с пятицентовую монету в центре.

– Чем занимаешься? – донесся из вентиляционного отверстия негромкий знакомый голос.

– Пеку пирог.

Он рассмеялся, и этот смех заставил меня улыбнуться. Я немного удивилась тому, что мышцы лица еще помнят это движение.

– Опять смотришь на слив?

Я промолчала.

– Эм, пожалуйста, – сказал он. – Ты так просто свихнёшься.

Но у меня на уме было кое-что другое.

Сегодня я собиралась наконец-то раскрыть все тайны этого стока.

Чуть позже я услышала приближающиеся шаги. Тут трудно было судить о времени, ведь нигде не было ни часов, ни окон, ни какого-либо движения, способного рассечь на части бесконечное течение секунд. Всё, почему я могла ориентироваться, – разговоры с парнем из соседней камеры да нарастание и утоление голода.

От звука топающих по цементу ботинок мой желудок заурчал. Этот звук был словно звонок для собаки Павлова. Наверное, настало время обеда.

Тяжелая металлическая дверь отъехала в сторону настолько, чтобы пропустить Кесслера, стражника с лицом, напоминающим о затушенном, но все еще тлеющем костре. Большинству стражников было наплевать на меня, а вот Кесслер меня действительно ненавидел. Кажется, он негодовал, что его заставили приходить ко мне, приносить еду и чистую смену простой синей одежды, в которую меня тут облачили. Это вызывало у меня улыбку. Если бы он только знал, к чему я была привычна до того, как мой мир рассыпался, словно сгнивший изнутри дом!

Кесслер протянул мне поднос с обедом, и я поспешила выхватить еду у него из рук. Если я оказывалась недостаточно проворна, он с грохотом ронял его на пол, и еда разлеталась во все стороны. Необходимость бороться за подачки Кесслера бесила меня, но на этот раз мне не терпелось заполучить свой обед. Нет, не коричневую водянистую еду на подносе, конечно же.

Прилагающийся к ней столовый нож.

Кесслер бросил на меня насмешливый взгляд, и двери камеры снова захлопнулись. Как только он ушел, я схватила с подноса ложку и вилку и принялась их изучать. Ножа не было. Его никогда не бывало. Водянистое мясо не нуждалось в разрезании, а они, возможно, боялись, что я совершу дерзкую попытку побега, воспользовавшись тупой пластиковой утварью и угрожая ею мужчинам с автоматами за стенами моей камеры.

Я поставила поднос рядом и уселась у сливного отверстия, скрестив ноги. Сперва я попробовала пустить в ход вилку, сунув ее в один из шурупов, закрепляющих решетку. Как я и подозревала, она оказалась слишком толстой для паза шурупа, так что я ее отшвырнула. Вилка проехалась по бетону и шлепнулась на поднос.

Единственной моей надеждой осталась ложка. Я сунула ее изогнутую часть в тот же паз, и на этот раз получилось! Я затаила дыхание, как будто любое изменение давления в воздухе этого помещения могло все испортить, и надавила на ложку, пытаясь провернуть шуруп. Ложка соскользнула. Я предприняла еще с полдюжины попыток, но все было без толку. Ложка продолжала выскальзывать из паза так, что я давила и проворачивала один лишь воздух. Изгиб ложки не вполне совпадал с прямым пазом головки шурупа, и я в бессильной ярости чуть не запустила ложкой в стену.

Но, замахнувшись, остановила руку. Дыши. Думай!

Ручка у ложки слишком толстая для паза, а основание слишком широкое, но… я потрогала грубый бетонный пол камеры. Пол ожег мою ладонь холодом. Да, это может сработать.

Когда Кесслер вернулся за посудой, я поджидала его. Желудок был пуст и болел, но я не прикоснулась к еде. Мне нужен был полный поднос с нетронутой размазней. Кесслер раздвинул створки и, как только щель оказалась достаточно большой, я швырнула в нее поднос.

– Это отвратительно! – выкрикнула я. – Мы не животные!

Кесслер увернулся, и поднос с треском врезался в стену у него за спиной. Он вздрогнул и выругался – коричневые и зеленые брызги заляпали ему лицо и форму. Где-то с полсекунды мне удавалось сдерживать злорадную улыбку, а потом Кесслер с силой ударил меня по лицу. Я рухнула на пол, глаза защипало от слез.

– Сука ненормальная! – рявкнул Кесслер и захлопнул дверь.

Оставалось надеяться, что, разозлившись на меня, он не заметит отсутствия ложки.

Я постаралась выждать время, на всякий случай. Час или, может, два. А потом достала ложку из-под своего тонкого поролонового матраса. Я отломала ручку – получился острый край – и повертела его в пальцах, примеряясь к пазу в шурупе.

Я подвинулась к стене и наклонилась к вентиляционному отверстию.

– Эй, ты тут?

Послышался мучительный скрип ржавых пружин – это Финн скатился со своей койки.

– Как раз собрался уходить. Тебе повезло, что ты меня застала.

Я прижала пальцы к холодной решетке вентиляции. Иногда трудно бывает поверить, что нас разделяет всего лишь фут бетона. Кажется, что Финн так далеко от меня!

Интересно, он тоже прикасается к стене со своей стороны и думает обо мне?

– Можешь спеть? – попросила я.

– Спеть?

– Пожалуйста!

– Ну ладно. – Финн удивился, но спорить не стал. Он никогда не говорит «нет». – Что-то конкретное?

– На твое усмотрение.

Он затянул что-то похожее на церковные песнопения. Псалом, наверное. Я их впервые услышала, только когда уже все началось – когда мы пустились в бега, а наша старая жизнь осталась позади, как выхлопные газы, что тянулись за грузовиком, тайком вывозящим нас из города, – а Финн каждую неделю ходил с матерью в церковь. Ему это даже нравилось. Когда-то это меня поразило, хотя я уже не помню почему. Возможно, потому, что религия никогда не была частью моей жизни, или потому, что молитвы, проповеди и церковные обеды никак не вязались в моем сознании с тем Финном, которого я знала.

С Финном, которого, как я думала, знаю.

У него хороший голос – сильный тенор, напоминающий прикосновение прохладной хлопковой ткани к коже. А по виду и не скажешь. Ну, или не знаю, может, скажешь. Я уже несколько месяцев в глаза не видела Финна. Может, он выглядит совсем не так, как мне помнится.

Когда голос Финна, отразившись от стен из шлакоблоков, заполнил каждую щелочку и трещинку, я прижала острый край сломанной ложки к бетону. Я водила ею туда-сюда по шероховатой поверхности, медленно подтачивая пластик. Потом мои движения ускорились; шкрябанье ложки об пол сливалось с голосом Финна.

Несмотря на холод, стоявший в камере, от напряжения у меня на лбу выступил пот. Я остановилась и снова приложила ложку к шурупу. Все еще недостаточно тонко, но уже получше. Я снова принялась точить. Я так сжимала эту ложку, что у меня заболела рука. Это сработает. Я уверена.

Финн перестал петь, но я, увлеченная делом, едва заметила это.

– Эй, а что это ты там делаешь?

– Это сработает, – прошептала я себе.

– Что-что?

Я снова проверила ложку, и на этот раз подшлифованный край в точности совпал с пазом. Я сжала ее в кулаке, чувствуя, как во мне закипает кровь. Унылый голосок у меня в голове поинтересовался, чего я так прицепилась к этому дурацкому водостоку, но я еле расслышала его сквозь шум крови в висках – она стучала, словно барабанщик, ведущий солдат в бой. Я начала поворачивать ложку, но шуруп не шелохнулся. Годы грязи, ржавчины и еще бог знает чего намертво закрепили его. Я налегла сильнее, пытаясь заставить его сдвинуться с места; в конце концов пластик затрещал, угрожая лопнуть.

– Ну давай же, черт тебя побери!

Я ухватила ложку у самого основания, как можно ближе к шурупу, и повернула. Шуруп взвизгнул и поддался. Я рассмеялась; легкое дуновение воздуха у меня на губах показалось незнакомым, но чудесным. Победив один шуруп, я накинулась на второй, на третий… когда ложка оказывалась недостаточно быстрой, я царапала шурупы ногтями, пока не изранила пальцы в кровь. И в конце концов, когда решетку удерживали лишь несколько оборотов последнего шурупа, я ее выдернула.

Она очутилась в моих руках и превратилась вдруг в обычную тонкую железку. Я выронила ее, и она звякнула об пол.

– Эм, что происходит?

Теперь голос Финна звучал встревоженно, но мне некогда было беспокоиться об этом. Сток наконец-то открыт. Я запустила руку внутрь. Здравый смысл твердил, что я не найду там ничего, кроме холодной трубы, но что-то глубоко внутри меня шептало о… о чем? О предназначении? О судьбе? Еще о чём-то важном, во что я перестала верить много лет назад?

И это, шепчущее внутри, даже не удивилось, когда мои пальцы сомкнулись на странном предмете, спрятанном в сливе. Тело мое напряглось, а внутри словно взорвалось что-то буйное и радостное, как будто мои мышцы могли вместить в себя взрыв. Я вытащила находку на свет и принялась рассматривать.

Это был полиэтиленовый пакет для замороженных продуктов, старый, весь в пятнах от жесткой воды и плесени. Этот обыденный предмет будил воспоминания о бутербродах с арахисовым маслом, которые я вечно находила запрятанными в своей спортивной сумке, и казался вопиюще неуместным в моей крохотной тюремной камере. В пакете обнаружился единственный листок бумаги, белый в голубую полоску, совсем как те, на которых я писала в школе, с неровным краем, указывающим, что его вырвали из блокнота.

Дрожащими пальцами я открыла пакет. Внезапно мне стало страшно. Я знала, что в сливе прячется что-то важное, с того самого момента, как впервые увидела его. Это ненормально. В этом не может быть ничего хорошего.

Я достала листок и впервые рассмотрела его как следует. Камера вокруг меня превратилась в вакуум. Я попыталась вдохнуть и обнаружила, что не могу этого сделать, как будто весь воздух улетучился.

Листок был почти полностью исписан. Одни строчки были написаны ручкой, другие – карандашом. Верхние настолько поблекли от времени, что их трудно было прочитать, а нижние казались написанными недавно. Все предложения, кроме самого нижнего, были аккуратно перечеркнуты.

В самом верху, знакомыми заглавными печатными буквами было написано какое-то имя, а строчка внизу была темной и жирной, как будто писавший сильно надавливал на ручку.

Этим писавшим была я.

Я никогда в жизни не видела этого листочка, но почерк точно был мой: моя прописная «е» среди прочих печатных букв, моя наклонившаяся «к» и слишком тощая «а». Я опознала его нутром, как телефон, зазвонивший в другой комнате.

Меня затрясло. Здесь и сейчас, письмо, которого я совершенно не помнила, означало что-то очень странное.

Но последняя фраза заставила меня поковылять к туалету в углу камеры.

«Ты должна убить его».

Два

ЭМ

Меня выворачивало наизнанку до тех пор, пока до желудка не дошло наконец-то, что он уже пуст. Потом я прижалась лбом к холодной стене и вытерла рот рукавом.

«Ты должна убить его».

Даже закрыв глаза, я все равно видела эти слова. Их словно выжгло у меня внутри, но я не могла принять их. Должен существовать какой-нибудь другой способ. Я не настолько безжалостна.

Пока еще не настолько.

В дальнем конце коридора щелкнул замок двери. Кто-то шел сюда. Я выпрямилась и метнулась к сливу. Трудно сказать, что сделает доктор, если обнаружит, что я влезла туда – а уж если он увидит этот листок!..

От этой мысли кровь в моих жилах заледенела.

Неловкими руками, поспешно, я разломала ложку на несколько частей и сбросила их в сток. Я уже слышала стук тяжелых ботинок по цементу. Я прижала решетку к стоку и пристроила шурупы обратно, насколько это возможно было сделать, имея из инструментов лишь пальцы и ногти. Потом я подхватила полиэтиленовый пакетик и листок бумаги и кинулась на койку. Только я успела сунуть свою находку под матрас, как в окошке двери показалось лицо Кесслера.

– Где ложка? – спросил он.

Ну зашибись. Кесслер совсем не так глуп, как я надеялась.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала я, равнодушно запрокинув голову. Я заставила себя дышать спокойно, хотя легкие мои готовы были лопнуть, так их жгло от напряжения.

Кесслер повернул голову вправо, советуясь с кем-то, невидимым мне. Этот кто-то был не в военных ботинках, поэтому я не услышала его приближения. Я почувствовала, как в тапках скрутило пальцы ног.

Кесслер повернулся обратно ко мне.

– Мы знаем, что она у тебя. Давай ее сюда.

Ну, теперь это все равно не вариант. Мне пришлось бы вылавливать обломки из стока, и они тогда всю камеру перевернут в поисках того, что я прячу. А если они найдут тот листок бумаги с перечнем угроз, написанных моей рукой, мне конец.

И кроме того, я никогда ничего не отдам этим людям, какую бы мелочь они ни просили.

Я закинула руки за голову.

– Отцепитесь.

– Детка, это всего лишь пластиковая ложка. – А вот это уже доктор, я слышу его приглушенный голос из-за двери. – Что ты собираешься ей делать, вырыть подземный ход отсюда?

При звуке его голоса я вскочила.

– Иди к черту!

– А? – Это уже Финн из вентиляционного отверстия. – Что происходит?

– Последний шанс.

Я плюнула в окошко в двери. Меня трясло от бешенства. В любую секунду дверь может распахнуться, доктор войдет сюда, и начнется какой-нибудь новый кошмар. И все из-за пластиковой ложки. У меня даже ноги дрожали, так мне хотелось кинуться бежать, да вот только некуда было бежать.

Ну и ладно. Я способна с этим справиться.

– Откройте, – сказал доктор.

Я услышала звук ключа, поворачивающегося в замке, и громыхание отъезжающей двери – но не моей. Понимание пришло ко мне на секунду позже, чем следовало бы.

– Нет! – Я врезалась в запертую дверь и замолотила по ней кулаками; металлическая дверь гулко загрохотала. – Оставьте его в покое! Финн!

За стеной Финн вскрикнул от боли. Я услышала тихое шипение электрошокера военного образца. Доктор предпочитал пользоваться им, чтобы не пачкать руки. У такого шокера имелся набор настроек, и некоторые из них способны были лишить человека сознания или даже вызвать мгновенную остановку сердца. Я испытала на себе первое и видела второе. Мысль о том, что сейчас эту дрянь применяют к Финну, сводила меня с ума. Я снова и снова кидалась на дверь, выкрикивая его имя.

Доктор снова заглянул в окошко, и я отскочила, словно испугалась, что он протянет руки прямо сквозь стекло и схватит меня за горло. Правда, ему этого и не требовалось. От одного вида его лица у меня возникало ощущение, будто он вытягивает из меня жизнь.

– Ты можешь прекратить это в любой момент, – сказал он. Он выглядел точно так же, как и всегда. Я сомневалась, что узнаю себя в зеркале, а его время не касалось. В его голосе зазвучало некое подобие доброты. – Просто отдай мне ложку.

Я уставилась на него. Глаза жгло, и все перед ними расплывалось. Финн стонал от боли, а я ничего не могла сделать, потому что эта бумажка стала бы приговором для нас обоих. Я сглотнула и почувствовала во рту привкус желчи.

– У меня ее нет! Кесслер, наверое, где-то ее потерял!

Лицо у доктора сделалось грустным. Господи, как же я презирала его за это! Потом он кивнул, и Кесслер сделал что-то такое, что Финн закричал.

К тому времени, как Финн замолчал, у меня уже саднило сорванное горло и отбитые об дверь кулаки. Тяжелые шаги Кесслера и более тихие доктора прошли мимо моей камеры и затихли вдалеке. Вина навалилась на меня свинцовой тяжестью, сделав мои движения медленными и отнимая последние силы. Я стянула с койки тонкое хлопчатобумажное одеяло и подушку и свернулась на холодном полу рядом с вентиляционным отверстием.

– Финн! – шепотом позвала я. – Ты здесь?

Тишина. Ненавидит ли он меня так, как я сама себя сейчас ненавижу?

– Финн!

– Извини, я только вернулся. Выходил за пиццей.

Я разревелась.

– Эй! – Его голос был тихим и хриплым. – Брось, все в порядке.

– Заткнись! – прорыдала я. – Не смей меня утешать! Из-за меня тебя пытали!

– Брось, Эм, со мной все в порядке.

– Вот и нет!

– Вот и да. Мне просто…

– Что?

Финн вздохнул.

– Мне просто хотелось бы увидеть тебя.

Я придвинулась к стене, вжалась в нее и раскинула руки, как будто обнимала его. Глупо. Хорошо, что он этого не видит, но мне стало немного лучше.

– Мне тоже.

– Помнишь, когда ты ненавидела меня?

Я не то засмеялась, не то фыркнула, не то икнула.

– Ну, ты был просто невыносим!

– Я думаю, правильнее будет сказать «неисправим».

Я снова прижалась лбом к стене и на мгновение позволила себе вообразить, будто это его плечо, теплое и надежное.

– Ну ты и позер.

– Эй, я только что претерпел пытки ради тебя. Не ущемляй мое эго.

– Финн…

– Ш-ш-ш… – тихо сказал он. – А теперь скажи мне, как ты тогда ошибалась и какой я замечательный.

Он вправду замечательный. И он этого не заслуживает.

Да и я тоже.

– Я собираюсь убить его, – тихо сказала я.

– Да, я знаю.

– Я серьезно. Мы выберемся отсюда, и я убью его.

И я шепотом рассказала через решетку вентиляции обо всем – о стоке, о листке бумаги, о послании в самом низу листка. Молчание Флинна было глухим и непроницаемым, как разделяющая нас стена. Я попыталась представить его. Лохматая светлая шевелюра – возможно, отчаянно нуждающаяся в стрижке, – завитки волос за ушами и на шее. Голубые глаза широко раскрыты, потрясенный взгляд устремлен в пространство. Или у него зеленые глаза? Нет, точно голубые. Голубые, словно глубокая чистая вода. Рот разинут. Но как я ни старалась, я не могла вспомнить, какие у Финна губы. Тонкие или полные? Розовые или бледные?

Я уже и не помню толком, как выгляжу я сама.

– А мы сможем это сделать? – спросил он в конце концов.

«Сможем ли мы убить его» – вот что он имел в виду, но, возможно, не сумел произнести эти слова.

– Сомневаюсь, что у нас есть выбор.

– Но сперва нам надо как-то выбраться отсюда, – сказал Финн. – Вернуться обратно. Ты думаешь, это возможно?

– Судя по записке, мы проделали это уже четырнадцать раз.

– Но как?

– Не знаю. Но я уверена, что я бы себе рассказала, если бы мне требовалось об этом знать.

Финн рассмеялся.

– Просто поверить не могу – до чего безумная фраза.

– Не можешь? – Я завидовала способности Финна находить смешное в любой ситуации, но мне было не до смеха.

– Ну-у…

– Только не говори, что мы не сможем этого сделать. – У меня должны были быть чертовски веские причины, чтобы написать эту фразу, и испорченное существо у меня внутри, то самое, которое отвечало за гнев и обиды, ничуть об этом не жалело. – Не говори, что должен существовать другой способ.

– Вообще-то я хотел спросить, как ты одета.

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Ну ладно, это забавно.

– Боже, как я по тебе скучаю! – сказала я и тут же пожалела о своих словах. Я отвернулась от вентиляционного отверстия, глупо испугавшись, что Финн увидит, как я покраснела.

– Я знаю, – мягко отозвался он. Я представила себе, как он прижимает руку к стене с другой стороны. – Но я тут.

Шли дни. Мы с Финном проводили время между приемами пищи, обсуждая мою находку.

– В какое время мы должны отправиться? – спросил он наконец. Мы оба избегали этой темы. Она причиняла боль, а нам и без того ее хватало.

– Я думала об этом, – сказала я. – Нам нужно очутиться там четвертого января. Четыре года назад.

Тишина.

– Что, правда?

Я почувствовала, что он колеблется. Впрочем, я тоже не жаждала заново пережить это время.

– Мы не сможем сделать это до того, как он откроет формулу, – сказала я. – Тогда парадокс окажется настолько мощным, что последствия могут быть непредсказуемы. Это должно быть после.

– Ладно, – согласился Финн. – Но почему именно четвертое?

– Потому, что тогда он нипочем не догадается нас искать, – сказала я. – Помнишь, когда я заполучила документы?

– Конечно. Именно в тот день.

– Но доктор этого не знает, – сказала я. – Он думает, что я наткнулась на них позже. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что он не помнит, в какой день открыл формулу, – сказала я. – Он думает, что впервые записал ее три дня спустя, седьмого.

– Значит, если мы придем в четвертое, – сказал Финн, – он как минимум три дня не будет ждать нас.

– Именно. – Я вздохнула. – Кроме того, он будет слаб из-за того, что только что произошло. А в любой более поздний момент он будет слишком сильным. Слишком защищенным.

Финн согласился. Он не хуже моего понимал, что никакой другой момент не предоставит нам лучших шансов. Мы обсудили все еще раз, обговорили каждую деталь, которая могла бы дать нам преимущество. К концу разговора я уже помнила наизусть каждую вычеркнутую фразу из записки, и решила, что знаю, какая цепочка событий привела ее ко мне в руки. Я не помнила, что именно заставило меня эти фразы написать, но эти прошлые версии меня, эти мои более не существующие копии оставили мне достаточно подсказок, чтобы все вычислить.

Без тем для обсуждения и без тяги к стоку заняться было нечем – оставалось лишь смотреть в потолок. Скверная пища, боль, даже визиты доктора – со всем этим я могла справиться. Но эта скука, когда лежишь и ждешь, чтобы хоть что-нибудь случилось… Она меня с ума сведет!

– Финн, ты спишь? – спросила я, повернувшись на бок.

Ответа не последовало. Его способность спать при любых обстоятельствах поражала меня. Он спал, наверное, по шестнадцать часов в сутки – просто чтобы предотвратить скуку.

– Ну ты и жопа, – прошептала я.

Некоторое время я смотрела на дверь – ну, просто чтобы отвлечься от потолка. Когда-нибудь настанет день, и я непременно выйду из этой камеры. Во всяком случае, я уже выходила отсюда раньше, каждой из своих предыдущих версий, которая сбегала и добавляла пункты в записку у меня под матрасом. Как я это делала? Эх, если бы я могла вспомнить события, которые пережили те Эм! Бегство казалось мне невозможным. Я уже сотню раз мысленно перебрала все варианты. Я могла бы одолеть охранника, приносящего мне еду, или захватить доктора во время одного из его полуночных визитов и использовать его как заложника. Это позволило бы мне выбраться из камеры и, возможно, прихватить с собой Финна. Но даже если бы я это сумела – а это, давайте уж начистоту, огромное «если», – все еще остается огромная правительственная база вокруг моей камеры. Я видела ее только раз, да и то мельком, несколько месяцев назад, в тот день, когда меня сюда приволокли. Она битком набита вооруженными солдатами, стоящими между мною и «Кассандрой», и даже если бы я знала, куда идти, мне все равно не удалось бы туда добраться. Любой план, приходящий мне на ум, заканчивался тупиком или пулей в голову.

Размышления о побеге и/или смерти постепенно тоже наскучили, как и все остальное. Настолько наскучили, что я почти обрадовалась, когда дверь открылась, впуская доктора и ещё одного человека, которого мы с Финном прозвали директором, кукловода, дергающего доктора за ниточки.

Почти.

Я сделала вид, будто зеваю, потому что знала – это его бесит, но сердце мое гулко забилось в груди.

– Что, опять?

Директор чуть склонил голову, и какой-то солдат шагнул вперед, рывком поднял меня и посадил на металлическое складное кресло, которое они принесли с собой. Он привязал мои руки к подлокотникам пластиковыми хомутиками – такими наш садовник подвязывал розовые кусты.

– Ноги тоже, – приказал директор. Приятно видеть, что он не забыл, что произошло в прошлый раз.

Когда беззащитная молодая девушка, окруженная вооруженными мужчинами, была как следует зафиксирована, начался допрос. Я пробовала считать, сколько раз доктор с директором приходили сюда, чтобы поболтать со мной – каждый раз я думала, что уж этот-то будет последним, что их терпение лопнет и они в конце концов убьют меня, – но после двадцатого я сбилась. Это было несколько недель назад.

– Где документы? – спросил директор.

– Вы что, не собираетесь даже спросить сперва, как мои дела? Ваша мама не учила вас вежливости?

Директор ударил меня по лицу. В отличие от доктора, он ничего не имел против того, чтобы запачкать руки.

У меня все поплыло перед глазами. Фильмы не подготовили меня к этому – ни к тому, как это на самом деле больно, ни к тому, что это почему-то каждый раз вызывает шок.

– Мне сегодня не до твоих игр, – сказал директор. – Нам нужно знать, где документы. Кому ты их отдала? Китаю? Индии?

– От этого зависит множество жизней, – тихо сказал доктор из угла камеры, как будто ему было не наплевать на это.

Я послала директору воздушный поцелуй – ну, насколько это можно было сделать без помощи рук. Я слишком хорошо понимала, что стоит мне только сказать им про документы, и я лишусь своего последнего козыря. Мы с Финном до сих пор оставались в живых лишь потому, что я владела этой информацией, а они – нет. И потому, даже когда я готова была сдаться и принять смерть, мысль о том, что в моих руках жизнь Финна, заставляла меня молчать. Что бы они ни делали.

А в средствах они не стеснялись.

Наверняка мои крики помешали Финну спать, но, по крайней мере, я не сдалась.