Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей

Не могу.

Скажи, скажи, повторял он.

Откуда я знаю, кто ты? Откуда я знаю, что ты за человек? Откуда я знаю, что за человек мой отец? Я не знаю, пьешь ли ты виски, ходишь ли к шлюхам… Я не знаю, делает ли это он. Я не знаю, что представляют собой мужчины. Я не знаю ровным счетом ничего.

Я рассказал тебе то, что никогда никому бы не рассказал. Я рассказал тебе все, что только мог.

Что толку? К чему это?

Не знаю. Просто я должен был тебе это рассказать…

Наступило долгое молчание. Потом она подняла на него взгляд.

Я ведь сказала ему, что мы любовники, произнесла она.

Внезапно его пронзило холодом. Вокруг сделалось очень тихо. Она произнесла эту фразу еле слышно, и он вдруг почувствовал, как возле него сгустилось безмолвие.

Зачем? – проговорил он убито.

Она грозилась все ему рассказать. Моя тетка… Она потребовала, чтобы мы прекратили встречаться, иначе она ему все расскажет.

Она бы этого не сделала.

Не знаю. Но я не могла допустить, чтобы она получила надо мной такую власть. Потому-то я и рассказала ему все сама.

Но зачем?

Не знаю.

Это правда? Ты рассказала про нас отцу?

Рассказала…

Он откинулся назад, закрыл руками лицо, потом снова посмотрел на нее:

Откуда она узнала?

Трудно сказать. Кто-то мог нас увидеть. Может, Эстебан… Она слышала, как я уходила из дома. Слышала, как возвращалась.

Ты ничего не отрицала?

Нет.

Ну и что сказал твой отец?

Ничего. Ровным счетом ничего.

Почему ты не сказала об этом мне?

Ты был на горе. Я обязательно все рассказала бы. Но когда ты вернулся, тебя сразу арестовали.

Это он устроил?

Он…

Как ты могла ему в этом признаться?!

Не знаю… Я повела себя глупо. Но ее высокомерие… Я заявила ей, что не дам себя шантажировать. Я была в бешенстве.

Ты ее ненавидишь?

Нет, вовсе нет. Но она постоянно твердит мне, что я должна принадлежать только себе, и в то же время старается подчинить своей воле… Нет, я не испытываю к ней ненависти. Просто она не в силах удержаться от соблазна… Но я разбила сердце отца… Я разбила его сердце.

Он так ничего тебе и не сказал?

Нет.

А что он сделал?

Встал из-за стола. И ушел к себе.

Ты рассказала ему все, когда вы сидели за столом?

Да.

При ней?

Да. Он встал, ушел к себе, а на следующий день до рассвета уехал. Поседлал коня и уехал… Взял собак и отправился в горы. Я думала, он хочет найти тебя и убить…

Она заплакала. Люди за другими столиками бросали на них удивленные взгляды. Она сидела, опустив голову, и беззвучно рыдала. Только чуть вздрагивали ее плечи и по щекам катились слезы.

Не плачь, Алехандра… Не надо.

Она покачала головой:

Я все разрушила… Я хотела умереть.

Не плачь. Я все исправлю.

У тебя ничего не выйдет, возразила она и посмотрела на Джона-Грейди.

До этого он не знал, что такое отчаяние. И только теперь понял, что это такое.

Он отправился на гору? Так почему же он не убил меня?

Не знаю. Может, опасался, что тогда я покончу с собой.

Ты бы это сделала?

Не знаю.

Я все исправлю. Ты должна мне позволить…

Она покачала головой:

Ты ничего не понимаешь.

О чем ты?

Я не подозревала, что он может перестать любить меня. Я думала, что он на такое не способен. Но теперь вижу, что ошибалась.

Она вынула из сумочки платок.

Извини… На нас смотрят…

Ночью шел дождь, ветер вносил шторы в комнату, и было слышно, как струи воды с шумом падают на каменные плиты дворика. Он крепко прижимал к себе ее нагое бледное тело, а она плакала и говорила, что любит его. Он предложил ей стать его женой, говорил, что может зарабатывать на жизнь, что они уедут к нему на родину, будут жить там и ничего плохого с ними не случится. Она так и не смогла заснуть, а когда он проснулся поутру, увидел, что она стоит у окна в его рубашке.

Viene la madrugada^[168], сказала она.

Да.

Алехандра подошла к кровати, села на краешек:

Я видела тебя во сне. Мне приснилось, что ты умер.

Вчера?

Нет, давно. Еще до всего этого… Hice una manda…^[169]

Чтобы сохранить мне жизнь?

Да. Тебя пронесли по улицам города, в котором я никогда не бывала. На рассвете. Дети молились… Lloraba tu madre… Con más razón tu puta^[170].

Он прижал ладонь к ее рту:

Не надо говорить такое…

Они вышли в город спозаранку, слонялись там по улицам без цели. Заговаривали с подметальщиками, с женщинами, которые мыли ступеньки своих магазинчиков. Позавтракали в кафе, а потом пошли бродить по переулкам, где старые торговки местными сластями – конфетами из патоки мелкоча, медовым хворостом чарамуска и тому подобным – раскладывали на выставленных прямо на булыжную мостовую лотках свой товар. Джон-Грейди купил клубники у мальчишки, который взвесил ягоды на медных балансирных весах и положил в кулек. Потом они зашли в парк Независимости, где на высоком пьедестале стоял белый каменный ангел со сломанным крылом. С его запястий свисали разорванные оковы. Джон-Грейди отсчитывал про себя часы, оставшиеся до прихода поезда с юга, который увезет – или, может, все же не увезет – ее. Он сказал ей, что если она доверит свою жизнь ему, то он никогда не подведет ее и не обидит и будет любить до самой смерти, и она сказала, что верит ему.

Ближе к полудню на пути в гостиницу Алехандра взяла его за руку и повела через улицу.

Пойдем, я что-то тебе покажу, сказала она.

Они прошли вдоль стены собора, а потом, пройдя сквозь арочные ворота, вышли на другую улицу.

Куда ты меня ведешь?

В одно место.

Они шли по узкой извилистой улочке, миновали кожевенную мастерскую, лавку жестянщика, потом оказались на маленькой площади.

Здесь погиб мой дед. Отец мамы.

Где?

Вот здесь, на площади Пласуэла-де-Гвадалахарита.

Во время революции?

Да. В четырнадцатом году. Двадцать третьего июня. Он сражался под началом Рауля Мадеро. В бригаде из Сарагосы. Ему было двадцать четыре года. Они пришли сюда с севера. Дальше тогда уже никакого города не было… Он умер в чужом, незнакомом месте. Эскина де-ла-Калье-дель-Десео и эль-Кальехон-дель-Пенсадор-Мехикано^[171]. И матери не оказалось рядом, чтобы оплакать сына. Все как на корридах. И птичка не вспорхнула… Только кровь. Кровь на камнях. Ну вот, я показала тебе, что хотела. Пошли.

Кто такой Мексиканский Мыслитель?

Поэт. Хоакин Фернандес де Лисарди. Он прожил тяжелую жизнь и умер совсем молодым. Ну а что касается улицы Желаний, то, как и улица Печальной Ночи, это все названия, типичные для Мексики. Ну, пойдем.

Когда они пришли в номер, там убирала горничная, но тотчас удалилась, и они, задернув шторы, легли в постель. Они любили друг друга и заснули, обнявшись. Когда проснулись, был уже вечер. Алехандра вышла из душа, завернутая в полотенце, села на край постели, взяла его за руку.

Я не могу сделать то, о чем ты просишь. Я люблю тебя, но я не могу.

Джон-Грейди вдруг ясно увидел, как всю свою жизнь шел к этому моменту, а дальше идти уже некуда. В него вселилось что-то холодное и бездушное. Какое-то чужое существо. Ему даже показалось, что оно злобно ухмыляется, и трудно было поверить, что это чудовище когда-нибудь его покинет. Когда Алехандра снова вышла из ванной, она была уже полностью одета, и он опять усадил ее на кровать, взял обе руки в свои и начал говорить, но она только качала головой и отворачивала заплаканное лицо. А потом сказала, что ей пора и что она не имеет права опоздать на поезд.

Они шли к вокзалу, она держала его за руку, а он нес ее чемоданчик. Прошли по аллее над старой ареной, где устраивались бои быков, спустились по ступенькам мимо каменной, украшенной резьбой эстрады для оркестра. Дул сухой ветер с юга, шуршал листьями эвкалиптов. Солнце уже село, парк погружался в голубые сумерки, а по стенам акведука и на аллеях загорались желтые уличные фонари.

На платформе она прижалась к нему, уткнувшись в плечо. Он говорил, говорил, но она молчала. Потом с юга появился поезд. Выпуская клубы дыма и пара и громко пыхтя и отдуваясь, мимо них прошел паровоз, потом остановился, отчего по всему составу, от головы к хвосту, прокатился грохот. Изгибаясь вдоль перрона, вагоны уходили в темноту, и лишь их окна тихо светились. Джон-Грейди вспомнил, как двадцать четыре часа назад такой же поезд подошел к этой платформе. Алехандра коснулась пальцами серебряного ожерелья на шее, наклонилась, чтобы взять свой коричневый чемоданчик, поцеловала Джона-Грейди, прижалась к нему мокрым лицом, потом направилась к вагону и скрылась в нем. Джон-Грейди смотрел ей вслед и думал, что все это сон. Вокруг родные и близкие здоровались и прощались друг с другом. Джон-Грейди бросил взгляд на мужчину с девочкой на руках, которая весело смеялась, но вдруг увидела лицо Джона-Грейди, и ее веселье как ветром сдуло. Джон-Грейди стоял и удивлялся, как у него хватает сил дожидаться отхода поезда. Но он выдержал до конца и, когда поезд растворился в сумерках, повернулся и зашагал прочь.

Расплатившись в гостинице и забрав свою сумку, Джон-Грейди отправился в бар в ближайшем переулке, из открытой двери которого доносилась веселая американская музыка. Там он страшно напился, ввязался в драку и проснулся на железной кровати в незнакомой комнате с зелеными обоями и бумажными занавесками. За окном серел рассвет и пели петухи.

Джон-Грейди осмотрел свое лицо в тусклом зеркале. Челюсть распухла, виднелся огромный синяк. Лицо в зеркале делалось относительно симметричным, только если чуть повернуть голову. Попытки приоткрыть рот отзывались резкой болью. Рубашка порвана и запачкана кровью, сумка исчезла. Мало-помалу в его памяти начали возникать фрагменты ночи, весьма похожей на дурной сон. Джон-Грейди вспомнил силуэт человека на улице, стоявшего вдалеке, как тогда Ролинс на автостанции – вполоборота, накинув на плечо куртку, словно желая бросить прощальный взгляд. Как человек, который уходит, не осквернив чужого дома, не посягнув на дочь хозяина… Джон-Грейди вспомнил свет в дверном проеме складского помещения с крышей из рифленого железа, куда никто не заходил и не выходил оттуда… Городской пустырь под дождем. В тусклом свете фонаря из какого-то ящика выбралась бездомная собака, до которой никому не было дела, постояла и побрела дальше среди куч мусора и камней, а потом скрылась за темными домами.

Джон-Грейди вышел на улицу. Стал снова накрапывать дождь. Не зная, где находится, Джон-Грейди попытался найти дорогу к центру, но быстро заблудился в лабиринте узких улочек. Спросил у какой-то женщины, как пройти к центру, та показала рукой направление, а потом долго смотрела ему вслед. Наконец вышел на улицу Идальго. Навстречу бежала собачья свора. Когда собаки оказались рядом, одна из них вдруг поскользнулась на мокрых камнях и упала. Другие, скаля зубы и угрожающе рыча, обернулись к незадачливой псине, но та успела вскочить на лапы, не дав возможности остальным на нее наброситься. Затем свора как ни в чем не бывало удалилась.

Джон-Грейди дошел до северной окраины Сакатекаса и вышел на шоссе. Когда появлялась машина, он поднимал руку. Деньги были на исходе, а путь предстоял неблизкий.

Весь день он ехал в старом фаэтоне «ла-саль». Водитель в белом костюме с гордостью поведал пассажиру, что это единственный автомобиль такой марки во всей Мексике. Он рассказал Джону-Грейди, что в молодости странствовал по всему белому свету и учился вокальному искусству в Милане и Буэнос-Айресе. Водитель исполнил несколько арий, энергично при этом жестикулируя.

К середине следующего дня Джон-Грейди добрался на попутках до Торреона. Забрал свои одеяла в гостинице, потом отправился за конем. Джон-Грейди был небрит, немыт и в той самой порванной и запачканной кровью рубашке, в которой покинул Сакатекас. Увидев его, хозяин конюшни сочувственно покачал головой, но ничего не сказал. Джон-Грейди вывел своего мышастого, сел в седло и влился в оживленный поток уличного движения. Конь сильно нервничал, пугался, то и дело принимался гарцевать и лягаться. Однажды, осерчав на автобус, он лягнул его и проделал в борту вмятину, к большому удовольствию пассажиров, которые, чувствуя себя в безопасности, весело поощряли его на новые подвиги.

На улице Дегольадо Джон-Грейди приметил оружейную лавку, остановил коня, спешился, привязал его к фонарному столбу и вошел внутрь. Там он купил коробку патронов для кольта сорок пятого калибра. Вторую остановку сделал на окраине у продуктового магазинчика, где приобрел несколько банок фасоли, тортильи и сыр, затем доверху наполнил водой фляжку. Уложив все это добро в скатку, он привязал ее сзади к седлу, сел на коня и поехал на север. Недавние дожди заметно освежили окрестности: у самой дороги весело зеленела трава, луга были усеяны цветами. Ночь Джон-Грейди провел в чистом поле, вдали от всякого жилья. Костер разводить не стал, перекусил наскоро и, улегшись на одеяло, слушал, как хрумкает травой его конь и шумит ветер. Джон-Грейди лежал, смотрел на звездное небо и испытывал такое чувство, будто в сердце ему вбили кол. Всю боль в этом мире он представлял себе в виде бесформенного существа-паразита, любящего погреться теплом человеческих душ и потому норовящего украдкой в них заползать и там поселяться. Раньше Джон-Грейди думал, что понимает, когда и как человек делается беззащитен перед такими вторжениями. Но он не учитывал того, что существо-то безмозглое, поэтому откуда ему знать, в какую душу можно, а в какую нельзя соваться. Впрочем, Джон-Грейди втайне опасался, что никаких преград для этого существа вообще не существует.

К середине следующего дня он очутился в большой котловине, потом потянулись холмы и предгорья. Конь был плохо подготовлен к столь тяжелому переходу, поэтому они часто делали остановки. Джон-Грейди ехал по ночам, чтобы копыта мышастого отдыхали на влажной ночной почве – или, по крайней мере, не такой нагретой, как днем. Вдалеке мелькали огоньки деревень, и Джону-Грейди чудилось, что жизнь там течет какая-то особая, загадочная. Пять дней спустя вечером он подъехал к большой развилке у безымянного поселка. Остановив коня на перекрестке, он стал читать при свете луны названия городов и поселков, выжженные по дереву раскаленным железом: Сан-Херонимо, Лос-Пинтос, Ла-Росита. На нижнем указателе значилось: Энкантада. У этого указателя Джон-Грейди простоял довольно долго, время от времени наклоняясь и сплевывая. Затем уставился на запад, в темноту.

К черту! Не оставлять же им коня, пробормотал он.

Он ехал всю ночь и, когда забрезжил рассвет, вывел сильно притомившегося жеребца на холм, с которого хорошо просматривались очертания Энкантады. В старых глинобитных домиках желтели первые утренние огни, из труб совершенно вертикально поднимались столбы дыма, отчего казалось, что городок висит на нитях, уходящих ввысь, в темноту.

Джон-Грейди спешился, развернул скатку, достал коробку с патронами, половину высыпал в карман, проверил, все ли шесть патронов в барабане кольта, закрыл дверцу барабана, заткнул за пояс, потом опять скатал одеяла, приладил за седлом и отправился в Энкантаду.

На улицах не было ни души. Привязав коня у магазина, Джон-Грейди двинулся к зданию бывшей школы, поднялся по ступенькам, заглянул в окошко, подергал дверь. Убедившись, что она заперта, он зашел с тыла, осторожно выдавил стекло в задней двери и, просунув руку в отверстие, поднял задвижку. Вошел, держа в руке кольт, и, оказавшись в классной комнате, выглянул из окна на улицу. Подойдя к столу капитана, выдвинул верхний ящик, извлек наручники и положил на стол. Потом сел и закинул ноги на серую столешницу.

Час спустя появилась уборщица, открывшая дверь своим ключом. Увидев за столом незнакомого человека, женщина испуганно вздрогнула.

Pásale, pásale, сказал Джон-Грейди. Está bien^[172].

Уборщица собиралась пройти через классную комнату и скрыться за дверью, но Джон-Грейди велел ей остаться и сесть на один из металлических стульев у стены. Она подчинилась, не задавая никаких вопросов. Сидят, ждут.

Капитана Джон-Грейди увидел, когда тот переходил улицу. Вскоре послышались шаги за стеной, и в комнату вошел капитан с чашкой кофе в правой руке и связкой ключей в левой. Под мышкой капитан зажимал письма и газету. Он резко остановился, увидев Джона-Грейди, который наставил на него револьвер, уперев рукоятку в столешницу.

Sierra la puerta^[173], распорядился Джон-Грейди.

Капитан покосился на дверь. Джон-Грейди встал и взвел курок. В общем безмолвии щелчок показался особенно зловещим. Уборщица зажмурилась и зажала уши руками. Капитан толкнул дверь локтем, и она закрылась.

Что тебе надо?

Я пришел за конем.

За конем?

Да.

У меня его нет.

Советую тебе вспомнить, где он.

Капитан посмотрел на уборщицу. Она по-прежнему сидела, зажав уши, но уже открыла глаза и смотрела на них.

Подойди сюда и положи все это на стол, приказал Джон-Грейди.

Капитан послушно подошел к столу, положил почту, поставил чашку, но с ключами расставаться не спешил.

Положи ключи.

Капитан подчинился.

Повернись.

Ты накличешь на себя беду, предупредил капитан.

Я знаю про беду такое, что тебе отродясь не снилось. Повернись, кому говорят.

Капитан повернулся. Джон-Грейди нагнулся к нему, отстегнул кобуру, вытащил пистолет, поставил на предохранитель и сунул себе за ремень.

Повернись, снова приказал он.

Капитан опять подчинился. Хотя Джон-Грейди не велел ему поднять руки вверх, капитан на всякий случай вскинул их повыше. Джон-Грейди взял со стола наручники и тоже сунул за ремень.

Куда денем уборщицу?

¿Mande?

Ладно, пошли.

Джон-Грейди взял ключи, вышел из-за стола и толкнул капитана вперед. Кивнул в сторону женщины.

Vámonos, сказал он.

Задняя дверь оставалась распахнутой, и они вышли из здания и двинулись по дорожке к тюрьме. Джон-Грейди отомкнул замок, открыл дверь. В бледном треугольнике света он увидел старика. Тот сидел и щурился.

¿Ya estas, viejo?^[174]

Sí, cómo no^[175].

Ven aquí^[176].

Старик долго поднимался с пола. Потом, держась рукой за стену, заковылял к выходу. Джон-Грейди сказал старику, что тот свободен и волен идти куда хочет. Потом жестом велел уборщице войти. Он извинился, что причиняет ей такие неудобства, но она ответила, что он может не беспокоиться. Тогда он закрыл дверь и снова навесил замок.

Когда он обернулся, старик по-прежнему стоял у двери. Джон-Грейди сказал, чтобы он отправлялся домой. Старик вопросительно посмотрел на капитана.

No lo mire a él^[177], сказал Джон-Грейди. Te lo digo yo. Ándale.^[178]

Старик схватил его руку и хотел было поцеловать, но Джон-Грейди резко убрал ее.

Проваливай отсюда. И не пялься на него. Ну, вперед!

Старик шаркающей походкой двинулся к воротам, открыл засов, вышел на улицу и аккуратно закрыл их за собой.

Когда Джон-Грейди с капитаном появились на улице, капитан шел, ведя коня под уздцы, а Джон-Грейди сидел в седле. На его руках виднелись наручники, а оба пистолета были заткнуты за ремень, так что под курткой их было не заметно. Свернули на улицу к голубому дому, в котором жил чарро, и капитан постучал в дверь. Вышла женщина, посмотрела на капитана, снова скрылась в доме, и вскоре появился чарро. Он кивнул капитану и застыл на месте, ковыряя в зубах. Посмотрел на Джона-Грейди, потом на капитана. Потом снова на Джона-Грейди.

Tenemos una problema^[179], сказал капитан.

Тот продолжал работать зубочисткой. Револьвера под курткой Джона-Грейди он не замечал, и никак не мог понять, почему так странно ведет себя капитан.

Ven aquí, сказал Джон-Грейди. Cierra la puerta^[180].

Когда мексиканец глянул в револьверное дуло, Джон-Грейди прямо воочию увидел, как в голове у него завертелись колесики и все встало на свои места. Чарро протянул руку и закрыл дверь. Потом посмотрел на американца на лошади. Солнце било ему в глаза, и он сделал шаг в сторону и чуть наклонил голову.

Quiero mi caballo^[181], сказал Джон-Грейди.

Чарро бросил взгляд на капитана, но тот только пожал плечами. Тогда он посмотрел на американца, покосился вправо, потом уставился в землю. Джону-Грейди сверху были видны через забор глинобитные сараи, а также ржавая железная крыша строения побольше. Он спрыгнул с лошади, и наручники повисли на одном запястье.

Vámonos, сказал он.

Конь Ролинса стоял в глинобитном сарае за домом. Джон-Грейди заговорил с жеребцом, тот поднял голову, узнал его и тихо заржал. Джон-Грейди велел чарро принести уздечку и, пока тот надевал на Малыша оголовье, держал его под прицелом, а затем взял у него поводья. Чарро судорожно сглотнул и покосился на капитана. Джон-Грейди взял одной рукой капитана за шиворот, другой приставил револьвер к его затылку и сообщил чарро, что если он еще хоть раз посмотрит на капитана, тот получит пулю в голову. Чарро уставился в землю. Джон-Грейди сообщил ему, что лично у него кончилось терпение и времени в обрез, что капитанова песенка спета, но чарро еще может спасти свою шкуру. Он также сообщил, что Блевинс был ему братом и что он пообещал не возвращаться в отчий дом без головы капитана. Потом добавил, что в их семье есть еще братья и если ему не удастся выполнить задуманное, то остальные ждут не дождутся, когда настанет их черед. Тут чарро не справился со своими чувствами и снова посмотрел на капитана, затем поспешно отвел глаза в сторону и закрыл их ладонью. Джон-Грейди теперь сам бросил взгляд на капитана и заметил, что тот впервые за это время помрачнел. Капитан попытался что-то сказать чарро, но Джон-Грейди потряс его за шиворот и пригрозил, что если тот хоть пикнет, он пристрелит его на месте.

Tú, обратился он к чарро. ¿Dónde están los otros caballos?^[182]

Чарро посмотрел на сарай. Он очень напоминал статиста, который произносит положенные реплики в спектакле.

En la hacienda de Don Rafael^[183], сказал он.

Они поехали по городу – впереди, на лошади Ролинса, капитан и чарро, без седла, а сзади Джон-Грейди, по-прежнему как бы в наручниках. Через плечо у него была перекинута еще одна уздечка. Старухи, с утра пораньше подметавшие улицы, смотрели им вслед.

До асьенды, о которой шла речь, было километров десять, и они оказались там через час. Проехав в открытые ворота, направились мимо дома к конюшням в сопровождении целой стаи собак, которые лаяли, вставали на задние лапы, забегали вперед.

У корраля Джон-Грейди остановил своего коня, убрал в карман наручники и вытащил из-за пояса револьвер. Затем он спешился, открыл ворота и знаком велел им проезжать. Под уздцы ввел своего жеребца, закрыл ворота и велел мексиканцам спешиться и идти к конюшне.

Это было новое строение из саманного кирпича с железной крышей. Противоположный выход был закрыт, денники тоже. В проходе было темно. Подталкивая стволом револьвера то капитана, то чарро, Джон-Грейди слышал, как в денниках возились лошади, а где-то под крышей ворковали голуби.

Редбо! – крикнул он.

Из дальнего конца конюшни послышалось ржание.

Vámonos, сказал он, подталкивая пленников.

В этот момент сзади появился человек и застыл в дверном проеме.

¿Quién está?^[184] – спросил он.

Джон-Грейди подошел к чарро и ткнул его револьвером в ребра.

¡Respóndele!^[185]

Луис, сказал чарро.

Луис?

Sí.

¿Quién más?^[186]

Рауль. El capitan.

Человек в нерешительности переминался с ноги на ногу. Джон-Грейди подошел к капитану сзади.

Tenemos un preso^[187], прошипел он ему.

Tenemos un preso, послушно повторил капитан.

Un ladrón^[188], прошептал Джон-Грейди.

Un ladrón…

Tenemos que ver un caballo^[189].

Tenemos que ver un caballo, повторил капитан.

¿Cúal caballo?^[190]

Un caballo americano^[191].

Человек постоял, потом убрался из прохода. Больше никто ничего не говорил.

¿Qúe pasó, hombre?^[192] – вновь подал голос тот человек.

Никто ему не ответил. Джон-Грейди посмотрел на залитое солнцем пространство у конюшни. Сначала на нем виднелась тень того, кто стоял у входа сбоку. Потом тень пропала. Джон-Грейди прислушался и подтолкнул своих пленников вглубь конюшни.

Vámonos, сказал он.

Он еще раз окликнул Редбо и отыскал его денник. Открыв дверь, вывел Редбо в проход. Тот уткнулся носом в грудь Джону-Грейди, и он ласково заговорил с конем. Редбо заржал и двинулся к выходу и солнцу сам, без уздечки и поводьев. Заметив движение в проходе, еще два коня высунули из денников морды. Одним из них оказался гнедой Блевинса.

Джон-Грейди остановился, посмотрел на гнедого, потом окликнул чарро, снял с плеча уздечку, вручил ему и велел взнуздать жеребца. Он, впрочем, тут же подумал, что человек, возникший на пороге конюшни и, конечно же, увидевший в коррале двух чужих лошадей, причем одну непоседланную, наверное, побежал в дом за винтовкой и успеет вернуться до того, как чарро взнуздает гнедого. Как вскоре выяснилось, Джон-Грейди не ошибся. Человек снова появился на пороге конюшни, окликнул капитана. Тот посмотрел на Джона-Грейди. Чарро держал в одной руке уздечку, другой поддерживал снизу голову гнедого.

Ándale, сказал Джон-Грейди.

Рауль! – крикнул тот, что стоял на пороге.

Чарро перебросил оголовье уздечки через уши гнедого, затем застыл у входа в денник, держа в руке поводья.

Vámonos, сказал Джон-Грейди.

У самого входа на столбе висели мотки веревки, уздечки и прочие необходимые предметы. Джон-Грейди взял уздечку, передал ее чарро и велел привязать один конец к подшейку упряжи лошади Блевинса. Он понимал, что нет необходимости проверять, все ли правильно сделает этот человек, поскольку тот вряд ли может позволить себе роскошь ошибиться. Жеребец Джона-Грейди стоял в дверях и оглядывался. Джон-Грейди посмотрел на человека, стоявшего у стены конюшни снаружи.

¿Quién está contigo?^[193] – спросил тот.

Джон-Грейди вынул наручники из кармана и велел капитану повернуться и завести руки за спину. Капитан замешкался и бросил взгляд в сторону выхода. Джон-Грейди поднял револьвер.

Bien, bien, подал голос капитан.

Джон-Грейди защелкнул наручники на его запястьях и, толкнув его вперед, подал знак чарро выводить лошадь. В дверях стойла возник конь Ролинса и стал тыкаться головой в шею Редбо. Оказавшись на границе полутьмы и света, попадавшего в гараж, Джон-Грейди забрал веревку из рук чарро.

Espera aquí^[194],сказал он.

Sí.

Он подтолкнул капитана вперед.

Quiero mis caballos, сказал он. Nada más^[195].

Никто ему не ответил.

Он уронил повод, шлепнул коня по крупу, и тот, чуть склонив голову набок, словно опасаясь наступить на волочащийся чумбур, рысью выбежал из конюшни. Затем конь повернулся и, ткнув лбом в шею коня Ролинса, посмотрел на человека, присевшего у стены. Тот, судя по всему, махнул рукой, потому что конь дернул головой, заморгал, но не отошел. Джон-Грейди подобрал волочившиеся поводья, продел их между скованных рук капитана, потом привязал свободный конец к балке у двери. Потом вышел из конюшни и наставил револьвер в лоб тому, кто сидел у стены.

Тот уронил винтовку, которую держал на уровне пояса, и поднял вверх руки. В этот же момент Джону-Грейди показалось, что его ударили палкой по ноге, и он как подкошенный упал на землю. Он даже не услышал выстрела – в отличие от гнедого Блевинса, который встал на дыбы, прыгнул, задел веревку и, завалившись набок, тяжело грохнулся оземь. Тотчас же стайка голубей выпорхнула из-под крыши конюшни и взмыла в утреннее небо. Две другие лошади побежали рысью вдоль забора. Джон-Грейди крепко сжал в руке револьвер и попытался подняться. Теперь он понял, что в него стреляли, и очень хотел понять, где прячется стрелок. Тот, что сидел у стены, попробовал поднять винтовку, но Джон-Грейди увидел это и, бросившись на него, успел завладеть ею. Затем он перекатился на другой бок и придержал рукой голову гнедого, по-прежнему лежавшего на земле, чтобы тот не мог подняться. Лишь после этого осторожно приподнял голову и стал озираться по сторонам.

Ne tire el caballo^[196], крикнул человек за его спиной.

Тут наконец Джон-Грейди увидел того, кто в него стрелял. Примерно в сотне ярдов от конюшни в кузове грузовика стоял человек с винтовкой, ствол которой лежал на крыше кабины. Джон-Грейди навел на стрелка револьвер, и тот присел за кабиной, наблюдая за противником через заднее и лобовое стекла кабины. Джон-Грейди взвел курок, прицелился и выстрелил. В лобовом стекле появилась дырочка. Затем Джон-Грейди повернулся и навел револьвер на того, кто стоял за ним на коленях. Гнедой тревожно заржал. Он дышал ровно и глубоко, и живот его мерно вздымался и опускался. Человек поднял руки и сказал: «No me mate» – «Не убивай». Джон-Грейди перевел взгляд на грузовик. Теперь стрелок выскочил из кузова, его сапоги виднелись за задней осью. Джон-Грейди улегся за гнедым, прицелился и снова выстрелил. Человек отступил, спрятавшись за заднее колесо. Джон-Грейди снова выстрелил, прострелив шину. Стрелок опрометью бросился от грузовика к сараю. Шина спустила со свистом, особенно громким в общей тишине, и грузовик осел назад и набок.

Редбо и Малыш стояли у стены конюшни и дрожали, закатывая глаза. Джон-Грейди навел револьвер на человека у стены и окликнул чарро. Тот не отозвался, тогда Джон-Грейди, снова окликнув его, велел принести седло и уздечку для второй лошади, а также веревку и пригрозил в случае непослушания пристрелить того, кто сидел у стены. Несколько минут спустя чарро появился в дверях конюшни. Прежде чем выйти, он громко назвал свое имя, словно произнося заклинание от беды.

Джон-Грейди велел ему выходить, пообещав не стрелять.

Пока чарро седлал и взнуздывал Редбо, Джон-Грейди разговаривал с конем. Гнедой Блевинса лежал, и бока его по-прежнему мерно вздымались и опускались, у Джона-Грейди даже рубашка взмокла от жаркого конского дыхания. Он вдруг понял, что дышит в такт гнедому, словно часть лошади дышала внутри его самого, но потом он почувствовал, что есть и более глубокое сродство, которое, впрочем, ощущалось смутно.

Он посмотрел на ногу. Штанина потемнела от крови, кровь была и на земле. Его охватило странное оцепенение, но боли он не чувствовал. Чарро подвел поседланного Редбо. Джон-Грейди чуть приподнялся и посмотрел на гнедого. Тот покосился на него, потом уставился в голубую бездонную высь. Джон-Грейди оперся о винтовку и попробовал встать. Тут же правую половину тела пронзила жгучая боль, и он судорожно, со всхлипом втянул в себя воздух. Гнедой Блевинса тоже стал подниматься и резко потянул веревку. Тогда из конюшни раздался вопль, и, шатаясь, появился капитан. Руки его были заведены за спину, и он согнулся пополам. Он напоминал дикое животное, которое охотники вытаскивают из норы. Капитан потерял фуражку, черные волосы висели длинными патлами, лицо посерело. Когда гнедой дернулся от выстрела, веревка рванула капитана, вывихнув ему плечо, и теперь он мучился от боли. Джон-Грейди отвязал эту веревку от подшейника гнедого, взял другую, ту, что принес чарро, закрепил один конец на упряжи, а второй сунул чарро в руки и велел привязать к рожку седла Редбо, а потом вывести двух остальных коней. Потом он посмотрел на капитана. Тот сидел на земле скособочившись, со скованными за спиной руками. Незнакомый мексиканец по-прежнему стоял у стены на коленях, подняв руки вверх. Когда Джон-Грейди посмотрел на него, тот покачал головой.