Buch lesen: "Сладкая штучка"

Посвящается Бену, моему старинному другу

Серия «Звезды мирового детектива»

Kit Duffi eld

PRETTY LITTLE THING

Copyright © 2024 by Kit Duffi eld

This edition is published by arrangement

with Johnson & Alcock Ltd.

and The Van Lear Agency

All rights reserved

Перевод с английского Илоны Русаковой

© И. Б. Русакова, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

1998

Этот тихий смех я слышу именно ночью, когда весь дом спит.

Тоненький, булькающий звук; так смеются грудные младенцы.

Я лежу с открытыми глазами, но не могу пошевелиться. У меня перехватило горло.

– Беккет? – Звук шагов в коридоре; это мама, она подходит к двери в мою комнату. – Ты не спишь?

А в такие моменты я никогда не знаю – сплю или бодрствую.

– Ты снова потревожила отца, Беккет. – В дверном проеме появляется ее силуэт. – Ты издаешь очень неприятные звуки.

Мама садится на край кровати, и одеяло на мне натягивается. Я пытаюсь заговорить, но голос мне изменяет, и вместо слов из горла вырывается действительно очень противный на слух стон.

– Тише-тише. Успокойся, это все твое воображение.

Голос мамы звучит странно, он приглушенный, как из могилы.

– Ну же, брось свои глупости, – говорит она откуда-то издалека. – Посмотри на меня. Ты в своей постели, ничего страшного не происходит, ты в безопасности, тебе ничто не угрожает.

Но я смотрю не на маму, а в угол у нее за плечом, где вижу два светящихся в темноте глаза.

2023

1

Сколько себя помню, всегда не переносила, когда за мной кто-нибудь наблюдал.

Думаю, это из-за того, что в такие моменты чувствуешь себя беспомощной. Мы ведь не позволяем, чтобы кто-то прикоснулся к нам без нашего на то согласия, верно? А вот запретить смотреть не можем.

Как, например, этот парень. Сидит, развалившись на трех сиденьях в вагоне поезда, попивает «Ред булл» и смотрит на меня из-под слегка опущенных век.

– Поезд идет на Эштон-Бэй, – говорит голос из динамика. – Следующая станция Хэвипорт…

Я игнорирую парня с «Ред буллом» и смотрю в окно на проплывающие мимо скалы цвета ржавчины. Оказывается, я уже совсем позабыла этот последний отрезок пути; здесь железная дорога, извиваясь, словно цепляется за край берега, в то время как внизу, прямо под тобой бурлит море. Если посмотреть вниз, вполне можно почувствовать себя плывущей по воде, а не пассажиркой поезда. То есть такое ощущение, будто ты прибываешь на край света.

– Если заметите посторонние предметы, пожалуйста, сообщите об этом машинисту или любому сотруднику…

Бросаю взгляд вправо. Он все еще на меня смотрит.

«Глупышка, – сказала бы мама, – это все твое воображение».

И отец бы покачал головой: «Не все в этом мире вертится вокруг тебя, Беккет».

Они вполне могли бы так сказать, если бы оба не умерли на прошлой неделе.

– Мы знакомы?

Видишь, мама, он со мной заговорил.

– Эй… девушка!

Я притворяюсь, будто увлечена своим телефоном, но этот парень явно не собирается играть по правилам, поэтому я смотрю на него.

– Я вас где-то уже видел? – не унимается он.

– Нет, не видели.

– Нет, видел, – говорит парень, кивая, как голубь перед голубкой. – Та статья в газете. Видел вашу фотографию, ну и статью почитал.

Я морщу лоб. Статья – это ладно, но фото… Мне не кажется, что это было необходимо.

– В реальности вы гораздо симпатичнее.

– Хэвипорт, – оповещает голос из динамика, и я встаю со своего места.

– Прям даже не верится, – продолжает парень, пока я качу свой чемодан к дверям. Поезд постепенно останавливается. – Вы та писательница, Беккет, как там, Беккет Райан. А правда… Эй, погодите…

Я нажимаю на кнопку на дверях, и они с шипением открываются.

– Это все правда, да? – спрашивает мне в спину тот парень, пока я выхожу из вагона на холод. – Вы убили своих родителей?

2

Хэвипорт, южное побережье, ворота на Английскую Ривьеру.

Колесики моего чемодана скрипят по асфальту, пока я качу его с автостоянки у железнодорожной станции в сторону городской площади и дальше по небольшому кварталу с маленькими заведениями кафе-мороженого и сувенирными лавками. Накрапывает мелкий дождик, воздух насыщен запахами водорослей и соленой морской воды с легкими оттенками фритюрного масла. От ряда пустующих залов игровых автоматов доносится какофония разных режущих слух мелодий. Чайки чертят круги в небе.

Вот это почти на сто процентов соотносится с моими воспоминаниями, и это далеко меня не радует, скорее погружает в депрессию.

– Эй, девчуша, куда это ты бредешь?..

Через дорогу от меня какой-то тощий старикан с пинтой пива в костлявой руке, покачиваясь, стоит у облицованной галькой стены паба «Рекерс армс». Он указывает в мою сторону и, улыбаясь беззубым ртом, снова вопрошает:

– Эй, куда бредешь, девчуша?

Потом поднимает свою пинту в приветствии, да так, что пена переливается через край бокала. Я ускоряю шаг и, просто потому, что не могу положиться на свою память, достаю телефон и набираю нужный адрес. На стене общественного туалета можно прочесть граффити, приветствующие мое возвращение домой, начертанные с помощью пульверизатора.

Ад пуст. Все бесы здесь¹.

Дальше дорога круто уходит вверх и, петляя, ведет мимо банка, почты и целой череды заколоченных зданий. На улице тихо, но тихо – это не значит безлюдно. Я чувствую на себе взгляды… Невысокая дородная женщина с распухшими продуктовыми пакетами, судя по лицу, явно не в духе; парочка тинейджеров хрустит чипсами и о чем-то переговаривается, прикрывая рот ладонью.

Ты убила своих родителей.

Что ж, будем надеяться, здесь у них это не общепринятая линия партии.

Ближе к вершине холма ряды кафешек и лавок постепенно уступают место однотипным домам с террасами. Приземистые, потемневшие от дыма и выхлопных газов, они жмутся друг к другу и наблюдают за тем, как я сворачиваю с главной улицы и направляюсь в восточную часть Хэвипорта, в этот кроличий садок из муниципальных домов и промышленных зон. Каждая улица похожа на предыдущую, но некоторые кажутся мне знакомыми, и по мере продвижения к цели моя карта в телефоне словно бы обновляется. Когда в поле зрения появляется поворот на Умбра-лейн, я убираю телефон в карман.

До поворота остается всего несколько метров, и тут я кое-что замечаю. Высокая каменная арка в стороне от дороги стоит на страже нескольких бетонных зданий и явно измученного жаждой поля для спортивных игр. Я сбавляю шаг и останавливаюсь.

Средняя школа Хэвипорта.

В центре арки на красном камне вытравлен герб школы – увитый канатом корабельный якорь. На гербе девиз: «Лучшее будущее для всех».

В школе еще идут занятия, так что ограждение по периметру закрыто, но перелезть через него для меня не проблема. Я хватаюсь за верхнюю перекладину, подтягиваюсь и, перевалившись через нее, спрыгиваю на мокрый асфальт. Потом уверенно шагаю к главному входу, но, немного не доходя, сворачиваю направо, туда, где в угловой части здания находится просторный кабинет директора школы. Там, заглянув в окно, можно увидеть его стол. Я бью кулаком по стеклу и сразу вскрикиваю от боли; стекло разбивается, и я отдергиваю руку, а на осколках остаются следы крови.

Господи, Беккет.

Хватит.

Делаю выдох, смотрю через дорогу в сторону минимаркета «Паундпушер» и вижу бесконечные полки с бутылками вина.

У меня першит в горле; определенно, надо выпить.

3

Линн

Я уже двадцать лет мечтала о том, когда это наконец случится.

Беккет Райан в моем городке, она так близко, что я вижу телефон у нее в заднем кармане.

Когда Беккет доходит до конца улицы, какой-то фургон останавливается на светофоре и перекрывает мне вид. Я смещаюсь в сторону по скамейке на автобусной остановке, пока снова не вижу ее, а она тем временем открывает дверь «Паундпушера» и заходит внутрь, закатывая за собой чемодан. Чемодан очень маленький, так что ясно: надолго она в городе не задержится. У меня сжимается сердце; я думала, что времени будет больше.

Что ж, надо по максимуму использовать то, что есть.

Беккет идет по магазину, глядя то вправо, то влево. У нее короткая стрижка, наверняка стриглась в одном из этих модных салонов, где клиентам предлагают шампанское. Стрижка «пикси»: сзади коротко, а рваная челка с филировкой длинная, такая, что падает на один глаз. Она то и дело откидывает челку, а я смотрю на нее и представляю ее на лондонских книжных вечеринках в окружении поклонников. И там она в длинном черном вечернем платье.

Отрывисто рычит двигатель притормаживающего автобуса. Я от неожиданности подпрыгиваю на месте и теряю из виду Беккет. Автобус подъезжает к остановке, я смотрю под ноги и считаю комочки жевательной резинки на тротуаре.

– Едешь сегодня, милая? – спрашивает водитель.

Я, продолжая смотреть под ноги, отрицательно мотаю головой. Водитель бормочет что-то нечленораздельное, и двери закрываются.

Когда автобус отъезжает, снова смотрю в сторону магазина. Беккет стоит у кассы с бутылкой вина в руке. В винах я не разбираюсь, но уверена, что она-то уж точно знает в них толк. Готова поспорить: Беккет даже различает по качеству сорта винограда и, покупая вино, совсем не смотрит на ценник.

Беккет Диана Райан пьет только лучшее красное вино.

Беккет

Это самое дешевое вино в магазине, знаю, потому что просмотрела все ценники на полках.

– Итого девять семьдесят пять, – говорит кассир, отставляя бутылку к пяти выбранным мной пакетам лапши быстрого приготовления.

– Карточка?

Кассир отрицательно качает головой.

– Только после десяти фунтов, минимум.

Открываю кошелек и, пока он складывает мои покупки в синий полиэтиленовый пакет, достаю наличку. И в процессе этих действий случайно замечаю приклеенное к стеклу объявление, напечатанное на листе формата А4.

Понедельник, 20 ноября, 19:00, Ратуша Хэвипорта.

Открытое собрание, посвященное обсуждению наследия Гарольда Беккета Райана, всеми любимого директора средней школы Хэвипорта и высоко уважаемого члена общества…

– Мисс?

Я тяжело сглатываю.

– …мисс?

Кассир смотрит на меня, удивленно изогнув брови. Достаю из кошелька пригоршню мелочи, но рука меня не слушается, и монеты рассыпаются по прилавку, некоторые даже скатываются на пол.

Выйдя из минимаркета, ставлю чемодан и пакет с покупками у стены, а сама, зажмурившись, давлю на глаза кончиками пальцев.

Просто дыши.

Надо на чем-то сосредоточиться, хотя бы на этой пустой автобусной остановке через дорогу.

Наследие Гарольда Беккета Райана.

Только не испорти мне все, девочка.

Я смотрю в сторону остановки так напряженно, что начинает резать в глазах. Смотрю, пока не начинает казаться, будто все вокруг плывет. Считаю до десяти.

Пульс постепенно приходит в норму, и мир вокруг тоже: продавец в магазине отвечает на звонок по телефону, в небе противно кричат чайки.

Беру свой пакет с покупками, указатель на Умбра-лейн зовет меня продолжить движение к цели.

Нельзя вечно это откладывать.

И вот я стою и смотрю на Чарнел-хаус, на его темные окна, а они смотрят на меня в ответ. Все дома на Умбра-лейн превосходят любые здания Хэвипорта, но дом моего детства, он превосходит их всех: в нем свободно может проживать семейство из шести человек, и стоит он отдельно от соседних – отгорожен от них проржавевшим забором. Массивный, как танк, он доминирует над всеми жилищами вокруг: громада из серого камня словно возносится к самому небу.

Я крепко сжимаю ручку чемодана и какое-то время просто смотрю и принимаю или, точнее сказать, вбираю в себя эту картину.

В тени портика с колоннами широкие парадные двери из массива красного дерева. Каменная кладка возрастом в два века минимум уже начинает дряхлеть. Три окна на первом этаже достаточно высокие, чтобы разглядеть через них человека в полный рост.

С тех пор как я в последний раз стояла на этой садовой дорожке, прошло уже больше десяти лет; ничего не изменилось, только в окне хозяйской спальни занавеску никто ожидаемо не отодвигает.

Я подхожу к парадному входу.

В доме холодно до мурашек. Дышу в сложенные горстью ладони и оглядываю холл. Картина мрачная: пустая вешалка для одежды, под потолком – темная люстра, справа – массивная дверь, за дверью – кабинет отца (но это если мне память не изменяет). Сама того не желая, но не в силах побороть любопытство, тянусь к латунной дверной ручке. Замечаю на ней странный, напоминающий выброшенную на берег медузу, ребристый узор и тут же отдергиваю руку.

Потом нащупываю на стене выключатель. Люстра оживает, холл заливает тусклый свет, и я невольно вскидываю брови.

Да, дом далеко не в лучшем состоянии: мебель покрыта слоем пыли, плинтусы все в пятнах плесени. А в одном углу под потолком зияет маленькая, похожая на открытый рот ребенка дыра; я смотрю туда и гадаю, что же может скрываться за этими стенами.

Черные точечки плесени и мурашки по коже.

Пронзительный телефонный звонок бьет по ушам с эффектом старого пожарного колокола. Обернувшись, замечаю на покрытом салфеткой столике древний дисковый телефон родителей. Смотрю на него и не уверена, стоит ли отвечать на звонок; ощущение такое, как будто кто-то пытается дозвониться из моего прошлого.

В итоге поднимаю трубку, она холодит щеку.

– Э-э… алло?

– Мисс Райан? – спрашивает женский голос с легким, возможно азиатским, акцентом.

– Слушаю вас.

– Это баронесса Джавери из Анкора-парк. – Звонившая выдерживает паузу, чтобы ее титул как-то улегся в моем сознании, и продолжает: – Друг ваших родителей.

Последняя фраза звучит как-то странно, неправильно, что ли. Для меня родители никогда не ассоциировались с парой, у которой могут быть друзья.

– Их смерть для меня настоящая, невосполнимая потеря, мисс Райан.

– Вы… зовите меня Беккет.

– Вряд ли вы меня помните, Беккет, но я была знакома, то есть знала Гарольда и Диану много лет. Прекрасные были люди.

– Могу ли я чем-то вам помочь? – спрашиваю я, слегка подергивая телефонный провод.

– Просто хотелось убедиться в том, что мы увидим вас на городском собрании в следующий понедельник. Это собрание будет устроено в память о вашем отце.

– О… понимаю. Боюсь, что…

– Как председатель собрания, я выступлю с предложением, которое может вас заинтересовать.

– Но я должна вернуться в Лондон.

Повисает долгая пауза, наконец баронесса откашливается и продолжает:

– Возможно, вы не совсем сознаете, как много сделал ваш отец для нашего города. Его уход опечалил многих и многих людей.

Я сжимаю кулак, подношу его вплотную к губам и наконец отвечаю:

– Баронесса… Дело в том… Я здесь не с визитом, а просто приехала, чтобы уладить кое-какие дела моих родителей.

– То, о чем я говорю, касается их дел в том числе.

Снова повисает пауза.

Баронесса Джавери понижает голос:

– Не хочу показаться неделикатной, но в ваш адрес, в связи со смертью ваших родителей, выдвигаются довольно резкие и при этом, я бы сказала, голословные обвинения. А теперь, когда вы вернулись, это все может очень плохо на вас отразиться… Если вы не придете на собрание.

Оглядываюсь по сторонам. Парадная дверь все еще открыта, мой чемодан стоит у порога… Я даже еще не сняла пальто.

Толкаю входную дверь ногой, дверь с сухим щелчком закрывается.

– Как вы узнали, где я?

– Это Хэвипорт, люди болтают, от них ничего не скроешь.

Невольно вспоминаю продавца и то, как он вполголоса переговаривался с кем-то по телефону.

Баронесса делает резкий вдох и спрашивает:

– Беккет?

– Послушайте, – говорю я, – а вы не могли бы просто по телефону ввести меня в курс дела?

– Боюсь, это не представляется возможным. Мне на выходных надо еще до мелочей все выяснить, разобраться что и как. – Баронесса умолкает, и я слышу, как где-то там, откуда она мне звонит, тикают напольные часы. – Мы можем рассчитывать на то, что вы придете на собрание?

Прислоняюсь спиной к стене и запускаю пальцы в волосы.

– Хорошо, я приду.

– Вот и славно. – Интонация баронессы смягчается, не очень, но все-таки. – Значит, договорились – в понедельник, в семь вечера. Городская ратуша. До свидания.

Она прекращает разговор, а я смотрю на трубку и слушаю монотонные, как жужжание насекомых, гудки.

4

Стоя у подножия лестницы, наливаю в бокал остатки вина. Дело ближе к часу ночи, и я впервые за время пребывания в доме оказалась именно в этом месте на первом этаже.

Я просто не могла прийти сюда трезвой.

Воздух влажный и неподвижный. Смотрю вверх на лестничную площадку и буквально чувствую, как мне на плечи давит влажная тишина. В этом состоянии и в этой атмосфере даже трудно понять – одна я здесь или вдруг вот прямо сейчас смогу увидеть маленькую девочку – себя маленькую, – которая выглядывает из-за приоткрытой двери, улыбается и сразу исчезает.

Закрываю глаза.

Мама была права.

От воображения никакой пользы, одни неприятности.

Поднимаюсь по лестнице, пальцы тихо скользят по перилам, вино приятно согревает горло. Поднимаясь, чувствую тяжесть дома – вес его арматуры и цементного раствора, – тяжесть комнат, которые едва ли захочу вспомнить.

Добравшись до лестничной площадки, останавливаюсь и жду, пока глаза привыкнут к полумраку. Прямо напротив меня у стены – зеленый комод, а на нем – ваза с длинными засохшими цветами. В зеркале, испещренном ржавого цвета пятнами, отражается мой размытый силуэт. Слева – ванная комната с той самой персикового цвета ванной. Когда-то я все это видела. Я помню.

А дальше – их спальня.

Обстановка похожа на декорации съемочной площадки: просторное, погруженное в полумрак помещение ждет, когда вернутся актеры. Мамины тапочки все еще под туалетным столиком с зеркалом, один лежит на боку. На спинке стула висит кожаный ремень. Высокая кровать с балдахином не прибрана, покрывала на матрасе сбились в складки.

В больнице мне сказали, что именно здесь они и умерли.

Я на родительской кровати никогда не спала и спать не собираюсь.

В этом доме много комнат, но в свои солидные тридцать два года я не желаю спать все ночи уик-энда на полу, так что выход у меня один.

Прекрасно это осознавая, я разворачиваюсь и направляюсь в детскую. Ту, что была когда-то моей.

От вина все немного плывет перед глазами, и дверной проем словно превращается в загадочное зеркало, из тех, за которыми тебя ждет неизвестность: возможно, шагнув в нее, окажешься в воронке смерти.

Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

Вхожу в комнату. У дальней стены – односпальная кровать, застелена так, будто ждала меня со дня моего отъезда. Прижимаю холодную ладонь ко лбу и крепко зажмуриваюсь.

Просто засыпай, Беккет.

Ты уже тысячу раз так засыпала.

Открываю глаза.

Надо мной нависает полумрак. Лежу неподвижно, руки и ноги как будто бетоном налились; чувство такое, будто я в течение нескольких часов не двинула ни на дюйм ни рукой, ни ногой.

В голове гудит, как в колоколе, во рту пересохло; облизнув губы, чувствую привкус железа. Переворачиваюсь на бок и обнаруживаю на прикроватном столике винный бокал, весь в красных капельках, как в брызгах после кровавого преступления.

А потом сквозь призму этого бокала вижу через холл нечто в спальне моих родителей, и от этой картины кровь стынет у меня в жилах.

Вдавленные в кровать силуэты.

Силуэты людей.

Нет-нет, перестань.

Я в полусне, еще немного пьяна, и разное может примерещиться. Делаю глубокий вдох, несколько раз моргаю и стискиваю зубы. В памяти оживают события прошлого вечера. Ну вот, все в порядке. Вспоминаю, что, перед тем как пойти спать, заглянула в родительскую спальню и там на кровати увидела эти собранные в складки покрывала. Теперь я снова смотрю на них, и мой мозг стартует раньше сигнального выстрела.

На постели никого нет.

Но тогда почему под покрывалом шевелится чья-то ступня?

Нет.

– Нет!

Это уже я. Кричу громко, хрипло, даже закашливаюсь от выпитого накануне вина. Сажусь и спускаю ноги с кровати.

Да, это глупо, но, если не сделаю этого сейчас, всю ночь не засну. Медленно, словно какой-то ржавый дроид, встаю и, неслышно ступая, выхожу из спальни. Не поднимая глаз, прохожу мимо зеленого комода с вазой с высохшими цветами. В зеркале скользит моя тень.

На пороге хозяйской спальни останавливаюсь и опираюсь рукой о стену. Пульс учащается.

Ты уже рядом, малышка Беккет. Просто подними голову и посмотри. Мы ждали тебя.

Я поднимаю голову и сразу расслабляюсь. Кровать пуста. Она пуста уже почти неделю, и с тех пор ничего не изменилось.

Теперь, подойдя ближе, я отчетливо вижу, где лежала моя мать те несколько часов до своей смерти: на потерявших белизну простынях вырисовывается неглубокая вмятина. Да, картина печальная.

А чего ты ожидала? Естественно, их здесь нет.

Да и откуда им здесь взяться, если меньше чем через семь часов я буду сидеть в зале, полном незнакомцев, которые составят мне компанию на кремации родителей?

5

Линн

Я беру прядь волос и прикладываю к одному глазу, как пиратскую повязку, просто чтобы посмотреть, стану ли похожа на нее, если отращу длинную челку.

Представляю себя героиней телешоу или пресс-конференции.

Репортеры засыпают меня вопросами. Например: «У вас новая стрижка?» или «Вы начали работать над новым романом?».

Смотрю на свое отражение и недовольно хмурюсь. Глупости все это, даже воображать не стоит. Волосы у меня слишком светлые, даже хуже чем светлые: они тусклые… скучно-светлые, не такие темные и загадочные, как у Беккет. Да и я сама недостаточно хороша для такой стильной стрижки, и меня уж точно не будут засыпать вопросами журналисты на какой-нибудь там конференции.

Я бы там совсем растерялась, вообще не нашлась бы с ответами, сидела бы дура дурой.

Поворачиваюсь к своей кровати, где небрежно разложена моя черная одежда. Я – эгоистка и сегодня очень хорошо это понимаю. Беккет сейчас плохо, она убита горем, а рядом нет никого, кто бы ей посочувствовал. Она совсем одна в этом большом доме, ей предстоят похороны родителей, а я тут перед зеркалом, словно какая-то школьница, изображаю разные прически. В итоге разглаживаю морщинки на платье карандаш и делаю глубокий вдох. Может, я и не смогу ей сегодня особо помочь, но попробовать в любом случае стоит. Я могу быть другом, не приятельницей, а действительно хорошим другом.

Потом думаю о своих родителях, так и вижу, как они сидят на старом диване, сидят вместе, но не разговаривают. Я родителей не очень люблю, но, если они умрут, все равно буду горевать. А Беккет предстоит попрощаться и с отцом, и с матерью в один день. Даже не представляю, что у нее сейчас на душе.

Беккет

Быстро вышагиваю в черных кроссовках через автостоянку к крематорию Хэвипорта; на лбу выступил пот, на часах над входом – одиннадцать десять, я опаздываю.

Зазевавшись, ступаю в лужу и забрызгиваю себе брюки. В голове с похмелья гудит, да еще не выспалась и поэтому не сообразила перед выходом из дома подзарядить телефон, он по дороге сдох, и мне пришлось блуждать по улицам и переулкам.

Крематорий находится на другом конце города, еще западнее школы, так что почти всю дорогу я, хоть и было худо, практически пробежала трусцой. В душе теплилась надежда, что мое позднее прибытие останется незамеченным, так как не все придут ровно в назначенный час, но, увы, у входа в крематорий нет ни души.

Прижимаю ладонь к двери и явственно слышу в голове голос отца: «Веди себя должным образом, Беккет. Не заставляй повторять дважды».

В зале прощаний народу битком, но при этом все из уважения к усопшим хранят молчание. Я иду по проходу, и все собравшиеся смотрят в мою сторону, совсем как стебли кукурузы клонятся на ветру в одном направлении.

– А вот и дочь явилась, – шепчет кто-то справа от меня.

– Удивительно, как она набралась смелости сюда к нам заявиться.

– Она что, в джинсах?

Я хмуро оглядываю скамьи и наконец замечаю свободное местечко в ближайшем ряду. Жестом прошу даму на крайнем месте подвинуться, она жестом просит пару секунд подождать, пока все сидящие один за другим не сдвинутся. Наконец я сажусь и благодарно ей киваю, она же просто без выражения смотрит на меня, потом поворачивается к своему, как я понимаю, супругу и что-то тихо бурчит ему на ухо.

Устроившись на скамье, расстегиваю пальто и оглядываюсь по сторонам. В зале прощаний человек двести, может даже больше. Люди передают друг другу бумажные салфетки, некоторые достают из карманов носовые платки; атмосфера несколько напряженная, как будто все как один задержали дыхание.

На деревянном постаменте бок о бок стоят два гроба, латунные ручки и прочая фурнитура поблескивают в лучах холодного зимнего солнца. Я с любопытством их рассматриваю. Гробы, на мой взгляд, всегда какие-то слишком уж большие, прямо как ладьи викингов.

Память подкидывает воспоминание, одно из очень немногих, что сохранились у меня о жизни в Чарнел-хаусе.

Иногда, если я слишком уж громко реагировала на свои ночные кошмары и разные страхи, мама проскальзывала ко мне в комнату и садилась на край кровати. А когда она начинала меня успокаивать, голос ее звучал приглушенно, как из могилы.

Тише-тише, Беккет. Брось ты свои глупости. Это все твое воображение.

– Мисс Райан? – говорит кто-то возле самого моего уха.

– Господи Исусе! – вскрикиваю я от неожиданности.

Рядом со мной стоит полная леди с добрыми глазами; одной рукой она прижимает к груди библию, а вторую кладет мне на плечо.

– Нет, где уж мне, – сдержанно улыбаясь, отвечает женщина. – Я скорее… Его представитель.

Я растерянно моргаю, и она представляется:

– Пастор Вустер. Мы ведь говорили по телефону, помните?

– Да, конечно. – Я прижимаю влажную ладонь ко лбу. – Простите, пастор.

– Ну что вы, вам не за что извиняться. Однако мы скоро начнем, так что… – Пастор мельком смотрит по сторонам. – Вы бы не хотели сесть в первом ряду? Я оставила для вас местечко.

Мой взгляд тем временем перескакивает с одного гроба на другой и обратно, и я думаю о том, что вот Райаны наконец и воссоединились.

– Не беспокойтесь, – отвечаю я, благодарно сложив ладони у груди, – мне и здесь неплохо.

Пастор чуть склоняет голову и уходит к алтарю, кивая по пути знакомым прихожанам. А я откидываюсь на жесткую спинку деревянной скамьи и чувствую, как у меня начинают гореть уши. Теперь уж точно все взгляды устремлены в мою сторону. Прихожане не просто смотрят, они меня оценивают.

А потом что-то привлекает мое внимание. На скамье через проход от меня в ряду мрачных мужчин в серых костюмах сидит довольно миниатюрная светловолосая женщина и смотрит на меня с милой, печальной улыбкой. Я понятия не имею, кто она такая, но ее улыбка странным образом дарит мне утешение.

А когда я улыбаюсь в ответ, ее лицо словно освещается изнутри.

Пастор в обнимку с библией возвращается от алтаря, и оба гроба одновременно медленно опускаются. В зале повисает хрупкая, как тончайшее стекло, тишина, но, когда, усыпанные цветами, гробы исчезают из виду, ее нарушает чей-то сдавленный вскрик, а потом и приглушенные рыдания.

И рыдает не какой-то один человек. Рыдают те, кто сидят передо мной и кто сидит по сторонам тоже. Даже у пастора глаза на мокром месте.

А я… Меня все это просто бесит.

Вы ведь их даже не знали! Никто из вас их не знал!

Хотя могу допустить, что эти люди имеют право вот так скорбеть по усопшим. Они собрались здесь в этом холодном, в смысле бездушном, зале, все оделись в черное и держат друг друга за руки, пока два умерших человека, которых они любили и уважали, медленно опускаются в бушующее пламя печи крематория.

Я лишь жалею, что, стоя здесь, среди этих незнакомых людей, которые с таким пиететом относятся к усопшим Гарольду и Диане Райан, не могу в полной мере разделить их печаль.

В зале неожиданно раздается громкий женский голос:

– Я бы хотела сказать несколько слов.

Головы прихожан одновременно поворачиваются.

Я, естественно, тоже поворачиваюсь и вижу женщину лет сорока пяти – пятидесяти, она прижимает к груди скомканный в кулаке носовой платок, а рядом с ней стоит насупившийся мальчик.

Глаза у женщины покраснели от слез.

– Это ведь… это ведь позволительно? – спрашивает она.

Пастор Вустер, которая стоит у задней стены зала, кивает как-то нерешительно, а потом уже с сочувствием в голосе говорит:

– Да… да, конечно, Джоанна.

Джоанна судорожно втягивает воздух и оглядывается по сторонам, как будто только сейчас понимает, перед какой многочисленной аудиторией ей предстоит «сказать несколько слов».

– Я не… я не собиралась здесь выступать с какими-то там речами, но мне кажется, что я все-таки должна это сделать. – Голос Джоанны подрагивает, а ее маленький сын явно смущен и тычется лицом в бедро матери. – Мой старший, Харви, он хотел быть здесь, но не смог, не смог, потому что он сейчас в Шотландии… Он в университете в Эдинбурге, а я… мне не по карману оплатить его перелет сюда… – Джоанна смотрит себе под ноги и качает головой. – Но… но в любом случае он бы хотел быть здесь сегодня, потому что мистер Райан… Гарольд… изменил его жизнь.

Тут в зале прощаний повисает вполне ожидаемая тишина. Джоанна убирает за ухо прядь волос.

– Харви, он был трудным мальчиком, и когда он поступил в среднюю школу Хэвипорта, он и читать-то толком не умел. В общем, все на нем поставили крест. А я… что я могла сделать, ведь я – мать-одиночка. А вот Гарольд, он разглядел что-то такое в Харви, он упорно с ним занимался, тратил на него вечера в свои выходные, и вот теперь мой сын… – у Джоанны срывается голос, слезы набегают на глаза, и кто-то из ее друзей приобнимает ее за плечо. – И теперь у Харви есть будущее, и этого будущего не было бы без его учителя. – Тут Джоанна с облегчением выдыхает и улыбается сквозь слезы. – Вот и все, что я хотела сейчас сказать.

Люди в зале вокруг меня начинают одобрительно переговариваться, потом кто-то хлопает, и совсем скоро хлопки превращаются в аплодисменты. А сын Джоанны поднимает голову, смотрит на мать и улыбается.

И тут у меня за спиной раздается уже другой голос, хриплый такой и громкий:

– Я бы тоже хотела кое-что сказать.

Аплодисменты смолкают. Слышен звук шагов. Все в очередной раз поворачиваются на голос. В проходе на кресле-каталке пожилая леди, колени ее укрыты шерстяным одеялом.

– Мы из дома престарелых, того, что на холме.

И да, она не одна: по флангам от ее кресла-каталки стоят четверо стариков в униформе.

– И я сейчас расскажу вам о Гарри Райане… О Гарри? Да нет же, он был не просто Гарри, он был самым что ни на есть Бобби Дэззла². – Собравшиеся в зале прощаний умиленно смеются, атмосфера становится почти домашней. – Он приходил к нам раз в месяц и читал нам вслух. Какое же это было наслаждение. И читал он не какую-нибудь там современную чушь, как бы сам Гарри это назвал, нет, он читал нам классику… «Грозовой перевал», Диккенса… О, это было так чудесно. Будь на то моя воля, я бы посвятила его в рыцари.

В зале снова смеются и хлопают в ладоши. Некоторые даже выкрикивают что-то типа мягкой формы «вау!». В общем, церемония прощания начинает походить на ток-шоу.