Ты уже никогда не станешь тем, что был вчера....
1. Серая ворона и Филин
«Неуютно чувствую себя в незнакомом месте, думаю, это нормально, такое бывает, наверное, и у тебя. Новое место для меня просто не существует, его как бы – нет, потому, что я его еще не видел, не ощущал, не запечатлел в своей памяти, в голове, сознании. И, наверное, поэтому, на новом месте мне всегда отчего-то – больно, неудобно и волнительно – одновременно. Это – все, похоже на акт рождения, происходящий с обратной стороны зрачков…. Чтобы то, что я не знаю – появилось, его нужно создать… я просто создаю внутри себя это новое место. И вот тогда, оно есть…» – Все эти глупости – кружатся в моей голове – стаей всполошенных ворон: «кар-ррр…». Когда я выхожу на незнакомой станции электрички, стая ворон взлетает в бескрайнее синее небо, рассыпаясь в нем горошинами черного жемчуга или просто точки – черные точки в небе. А вокруг меня – зеленые холмы – словно волны вздыбленной земли, на них какой-то несчастный – пошарпанный лес, состоящий из кривобоких елок и тщедушных осин, колышущихся как трава на ветру. Наверное, так выглядит весь лес вблизи мест постоянного обитания человека, такой лес болеет людьми, а люди зовут его – сорным, не понимая, что это они сами – насорили.
– Вперед! – Я словно – первопроходец, по крайней мере – чувствую себя им, ибо иду первым, рядом совсем никого нет. Насколько я могу видеть впереди – тянутся серебряные иглы рельс, покрытые черной патиной, они пронзают пространство до самого горизонта. И провода в небе, по ним, наверное, бежит ток, точно я не знаю, никогда об этом не думал.
За зеленые холмы уходит пыльным серпантином старая грунтовая дорога, там, я знаю – чахнущее село с говорящим названьем – Неволино. Нет, конечно, оно мне ничего не говорит. Современные села, в общем–то, довольно молчаливые существа. Просто – знаю сам, читал когда – то или слышал. Это – старая по времени местных земель, вотчина посадского человека – бывшего беглого Ивашка Неволина, присланного с другими страдальцами злыми купчинами Строгановыми, чтобы утвердить за собой право на эти места, для «обживания и возделывания», а также торговли солью. И народец здесь изначально был невольным, но жутко свободолюбивым, не зря при осаде городка – Кунгура пугачевцами в 1774 г. Неволино было избрано базой повстанцев. С тех пор местные партизаны измельчали, потеряли былой пыл, и отчасти – спились. Место это мне как городскому жителю, кажется – глухим и мало приятным для посещения, но я туда и не рвусь, мне нужно идти вдоль рельсов км. два, пока не дойду до отворота на детский лагерь «Ирень». Вспомню свое прошлое пионерство – буду работать там вожатым, и еще помощником инструктора по сплавам. – Раз-два – табань, три – четыре – греби. И я гребу…. Никогда до этого случая не работал с детьми, поэтому я совсем не тороплюсь добраться до конечной точки пути, и приступить к этому новому, теперь уже – своему делу. Иду – иду. Нет, просто растворяюсь, теплый ветер в лицо: запах разнотравья, нагретого солнцем ржавого железа и близкого леса с его манящей прохладой, пением птиц и шорохами больших деревьев. Ты слышишь, как гудят сосны, когда в их кронах прячется ветер…? И так хорошо – душе…. Небо, даль под ногами. Я, кажется, напеваю что–то из своей пионерской юности: про звезду Альтаир, изгиб желтой гитары, пытаясь настроить свой камертон для нового звучания – быть взрослым, учить чему – то тех, кто меньше меня, рассказывать им об этом мире, сделать так чтобы они меня слушали, понимали и возможно – любили. Я думаю, что если человека не любят, с ним что-то не так, мир создан для любви, мне двадцать лет.
– Модой человек…. Не могли бы вы меня подождать…?
Я оборачиваюсь на половине куплета – про далекую звезду, к которой устремляют свой полет мириады космических кораблей. Это просто местная аборигенка, длинная мешковатая юбка, на ногах татарские резиновые калоши, сей наряд дополняет растянутый свитер цвета детской неожиданности и бледно фиолетовое лицо – женщины, которой может быть от тридцати до пятидесяти лет, если бы она не спилась, возможно, мне бы удалось точнее определить ее возраст. Если бы… У нее, очень красивый голос, чувственный с хрипотцой, четко поставленные гласные и ударения. Если закрыть глаза и стереть тот образ, что маячит перед моими глазами, я вижу свою бывшую учительницу музыки – интеллигентку в седьмом поколении с примесью дворянской крови и воспитанием дореволюционной институтки. А при виде этой женщины, хочется закрыть глаза и больше их не открывать. Никогда. Благодатная темнота, мам – роди меня обратно. Мне кажется, она еще помнит, кем была, поэтому держится достойно, пока не понимаешь смысл ее слов, можешь ее уважать.
– Ты похож на моего сына…, может это ты, Володя…? Ты ушел пять лет назад и так и не написал своей мамке…
– Я, не Володя….
– Ты мне не лжешь…?
– Нет.
– Вижу, ты городской…. Не можешь подкинуть немного денег на хлеб…
Я смотрю внимательно на ее оплывшее, когда-то действительно красивое лицо с тонкими чертами и большими синими глазами, и четко говорю:
– Нет.
– А я тебе нравлюсь, – спрашивает эта пьянчушка, кажется, пытаясь кокетничать.
Я смотрю на нее, и вижу девочку лет семнадцати, что однажды почувствовав свою привлекательность, решила поиграть с эти миром в прятки, и растерялась. Она все еще прячется, где-то на дне зрачков, стоящей передо мной пустоты, наполненной одним желанием – стакан водки или любой дешевой бадяги, чтобы забыть, кем она была, и убить свою боль от того, что не может найти дорогу назад, нося с собой ад теперешнего существования.
– Нет, – я убыстряю свой шаг, чтобы не знать до чего она еще там может договориться, мне двадцать, я бескомпромиссен в своих суждениях и чудо как подвержен юношескому максимализму. Люди – виновны сами, за то, как они живут. Но отчего – то я чувствую и свою вину, возможно, потому, что я тоже – человек.
Петь уже совершенно не хочется, чтобы прогнать те мысли, что носятся в моей голове, выплескиваю их наружу с надрывным смехом. Возможно, в этот момент я похож на совершенного – психа. Но мне пофиг, я набираюсь всем тем, что может прогнать эту грязь, смыть ее навсегда: небом, лесом, холмами и дорогой, я – частица всего этого, стремительно летящая к центру своего бытия, как кафкианские вещи – стремятся к центру стола. У меня есть цель и новое дело, я молод и глуп, мне так много нужно для счастья. А может быть – ничего. Я еще не знаю, но чувствую, что счастье может быть без ничего. Но не верю в эту простую максиму.
Когда я попадаю в лес, я понимаю, что он живой – наполнен шорохами крыльев, мягкой паутиной солнечных лучей, шныряющими мимо мышами, прыгающими с ветки на ветку рыжими белками. По дороге мне попадается пара больших муравейников, мне кажется, что если я закрою глаза…, но я их не закрываю, просто иду…
Под ногами узкая дорога из бетонных плит, раньше такие дороги устраивали от шоссейки до военной части – где-то в глуши, а еще, наверное, такая дорога была у братьев Стругацких в «Обитаем острове» или в «Трудно быть богом». Жду, когда на обочине начнут появляться старые подбитые танки и космические – летательные аппараты, но их нет…
Но вот, впереди замаячили облезшие железные ворота – выкрашенные серебрянкой с уже подзабытой советской символикой: алые звезды, горны, колосья и отчего-то – чайка. У ворот, с сигаретой в зубах, в растянутых на коленях трениках и алой олимпийке с надписью СССР, топчется приземистый полноватый мужчина с круглым серым лицом и серыми волосами. Когда я подхожу ближе, вижу что глаза у него с ободком как – будто с желтым отливом. Это – сторож, он же единственный охранник в лагере Ирень.
– Привет, пионер!
– Привет, – я протягиваю руку для рукопожатия. Касанье его руки мягкое и невесомое – словно вата.
– Работать?
Я, киваю. Он хромает неспешно, чтобы открыть закрытые ворота. Потом у костра, он расскажет, что сам – коренной сибирский казак – был в горячих точках в Афгане, в Сербии и на Кавказе, а по – пьяни, кочегару – Вите разболтает, что отрубил себе палец на ноге, чтобы не идти служить в армию, а родился в небольшом хуторе, где – то под Херсоном, на Украине. Фамилия его – Филин. Наверное, поэтому я не смогу ее забыть. И, уже двадцать лет спустя, случайно, пересекаясь со старыми знакомыми – теперь беженцами с незалежной, узнаю, что «да они слышали, что какой-то Филин – «погиб под Донбассом», «подробностей не знают». В ту минуту, я подумал только об одном: «по какую сторону, он принял свою смерть…», надеюсь это – была «правильная сторона», ведь с его инвалидностью, его не должны были призвать в армию, да и возраст у него был уже солидный – под шестьдесят. Не знаю тот ли это Филин, и что из двух его рассказов было правдой. Но почему – то думаю, что – тот…
Перед тем как пройти сквозь ворота детского лагеря «Ирень», я хочу вспомнить лицо своей случайной попутчицы, но у меня ничего не получается, я вижу только серую ворону, готовую сорваться и улететь…
2. Мои галчата и новые знакомства
Начальник лагеря «Ирень» похож на предводителя викингов на пенсии. Два метра роста и богатырская стать, седые длинные волосы, которые он завязывает в конский хвост, бесцветные холодные глаза, выпирающая вперед квадратная челюсть и кулаки размером с голову младенца. Я думаю, что ему за пятьдесят, но может все сто лет или тысячу лет. Почему? Потому что, он весь такой уставший от жизни, как будто – окаменевший, медленно передвигающийся по своему захламленному кабинету. При этом стремительный в своих движениях. Например, когда он роняет шариковую ручку со стола, то ловит ее налету. Я вижу в нем арктический айсберг, потому что то, что снаружи лишь верхушка его внутреннего я. Его внутреннее я, возможно один из тех, кто уцелел, затерявшийся в далекой северной стране, после падения Асгарда.
– Садись….
Я присаживаюсь на стоящий в углу венский стул, соседствующий с затертым офисным креслом на колесах.
– Работал раньше с детьми?
– Нет.
– Зачем ты здесь?
– Мне интересно себя испытать.
– Хорошо, институт культуры говоришь…. четвертый курс, двадцать лет… У нас набираются большие отряды, лагерь выиграл бюджетный грант на обслуживание малообеспеченных семей и детей из детских домов. Поэтому, у тебя будет двадцать один человек…., возьмешь себе – седьмой, потянешь.
Я с сомненьем киваю.
А он даже на меня не смотрит, как будто сам собой разговаривает, скорее всего, так и есть.
– Один конечно не справишься, – продолжает директор лагеря, – дам тебе под крыло двух девчонок первокурсниц из педа, – уставший от жизни асс вздыхает. – Ирина!!!– кричит он зычным басом, так что звенят стекла в рассохшихся рамах. В кабинет тут – же влетает худенькая блондинка, похожая на маленького принца, таким, каким я представлял его, читая Сент-Экзюпери. Вся такая – миниатюрная, безумно кудрявая, и с большими чистыми, как утреннее небо глазами, одета в широкие брюки и белую блузу с расклешенными рукавами. – Да Георгий Вотанович….
– Позови мне тех двух – птичек, что прилетели пару часов назад, кажется, я нашел, куда их пристроить.
Моих помощниц – воспитателей зовут – Алеся и Надежда.
Алеся – тихая – улетевшая в небеса, сероглазая, мягкая в общении, и жесткая в принятии важных решений – личность, похожая характером на Асоль – Александра Грина.
Надежда, быстро ставшая Надюшкой, свой парень, коротко стрижена, деловитая, смешная, нелепая и вечно смеющаяся, чрезмерно серьезная, наивная, добрая, имеющая трех братьев и поэтому так легко находящая общий язык для общения и справляющаяся с нашими отрядными пацанами, коих в отряде оказалось меньшинство, всего семь человек.
Мы смотрим друг – другу в глаза. Но, совершенно не успеваем привыкнуть друг к другу, испытать дружеское доверие, или проникнуться взаимопониманием того, что оказались в одной упряжке и теперь нам, не имеющим какого либо опыта, придется тянуть эту лямку,…. как нас вызывают в актовый зал, и представляют теперь уже – нашему седьмому отряду.
Сказать, что на сердце у меня похолодело, а по спине пробежало целое стадо отборных ругающихся нехорошими словами мурашек, значит не сказать ничего. Этим детишкам, я, почему то представлял их такими детсадовцами или хотя бы – первоклашками. А этим, от 12 до 15 лет, двадцать один человек, хотя там были такие тети, которые на голову выше моих Алеси и Надежды и на пару размеров чашечек лифа для груди тоже больше.
С той и с этой стороны смотрят напряженно – испуганно, при этом с некоторой степенью чертячьего озорства. Это как будто тебя позвали играть в новую и незнакомую игру, ты ожидаешь самых неожиданных впечатлений, надеешься, что все будет просто класс, но при этом конечно мандражируешь на полную катушку.
Таково мое первое впечатление, Надя и Алеся думали примерно о том же, я спрашивал их потом, а второе, вторая внезапно возникшая в моей голове мысль была: «Почему, они все темноволосые, всего три четыре – отчасти блондинистых ребетенка». И тут же, возникла третья мысль: «мои – галчата». Так я их и называл до конца этой самой смены, конечно только про себя, возможно, они, такие все из себя показательно – независимые и желающие казаться взрослыми обиделись бы на это прозвище. А может быть, просто рассмеялись, и сказали, что так и есть, но я об этом, никогда не узнал. Как же они галдели, стопроцентные галчата – непоседливые и немножечко вредные и чудо, какие беспечные птицы.
После знакомства, когда каждый назвал свое имя, девчонки – воспитатели предложили и их называть просто – по имени, а я только с отчеством в придачу, скорее для солидности – завоевания авторитета, но еще хотелось услышать, то, как меня еще никогда не называли. Галдя и напряженно улыбаясь, мы все отправились обживаться в седьмой корпус, похожий на длинный деревянный барак, возвышающийся метра на три от земли – стоящий на сваях, с пятью комнатами, в каждой пять кроватей, пять тумбочек и проходной коридор, в котором располагался отдельный туалет и умывальник.
Конечно, я тут же задумался: «где я буду жить», но не успел довести эту здравую мысль до логического завершения, когда началось…., можно сказать – завертелось…. В нашем седьмом корпусе на кроватях не было матрасов, совсем, их пришлось перетаскивать со склада – практически в километре отсюда. Потом конечно не хватило одной кровати, ее по частям я притащил втихую из незаселенного соседнего корпуса, и полчаса собирал. Не работали замки в трех комнатах из пяти, залил подсолнечным маслом, раскрутил и вызвал слесаря, обещая купить ему бутылочку пива на опохмел. В одном из туалетов после непродолжительного с ним общения насмерть засорился унитаз, в который четверо сходили по большому. Кто – то не хотел жить вместе, а кто – то хотел. Двух мальчиков пришлось подселить в комнату девочек, от чего те и другие дико возмущались, а полчаса спустя уже весело хохотали, и те парни, которых поселили отдельно, завидовали – этим двоим до коликов в животе.
Потом мы погнали детей на обед, пытались заставить их спать в тихий час. Все вместе придумывали название и девиз для отряда, готовили стенгазету на завтрашний конкурс. Ходили ужинать, на ознакомительную экскурсию по лагерю. Оставив малышню на попечение двух новоявленных воспитательниц, я бегал за вторым ужином: бутылочка йогурта и печенье на всех – на продуктовый склад. И потом, помогал своим Алесе и Надьке укладывать этих оболтусов спать, убеждая, что закрываю их на ключ исключительно ради их же безопасности. Поскольку, по циркулирующим в данной местности слухам, где – то в соседней деревне завелся настоящий педофил. А еще, местные хулиганы вполне могут заявиться в лагерь посреди ночи, и свободолюбивым детишкам, при этой нежданной встрече может очень сильно не повезти. А еще, я изял контрабандное пиво и даже две фляжки со спиртом, конечно забыв про сигареты. Поэтому мои галчата долго втихую курили на зависть другим отрядам, в которых были более опытные вожатые и воспитатели. Я почитал самым маленьким, трем девочкам, оказалось от восьми до десяти, с ними поселилась молчаливая пятнашка Настя, одолженную у воспитателя Алеси книжку про муми–тролей. И вот, когда с захваченным с продуктового склада, вернее – честно стыренным большим красным яблоком, я развалился на перилах веранды, любуясь ночным небом – усыпанным окошками желтых звезд и запутанными туманностями. Слушая стрекот кузнечиков. «Мои девчонки», к концу дня в своей голове, я называл их только так, сообщили, что: «Надя решила жить вместе со старшими девочками, а мы с Алесей будем жить в пятой комнате – вожатской, потому, что она очень маленькая и туда помещается только две кровати».
Сказать, что я слегка удивился? Я, вообще ничего не понял. Такой вот дурак. А еще, я безумно устал, потому что, как мужчина взвалил на себя большую часть наших обязанностей. И теперь, меня хватило только на то, чтобы тихонечко, докушав яблочко и запулив огрызок в космические дали, сползти с перилл деревянной веранды. Доковылять до своей комнатушки, где аккуратно сложенные заботливыми женскими руками – лежали все мои вещи, и, раздевшись нырнуть в койку. Алеся, тутже выключила свет, но я все равно видел в звездной дымке, проникающей сквозь окна без штор, как она раздевается. Конечно, у меня сразу возникли разные умные мысли, но я уже отрубился, так и заснул с улыбкой мартовского кота на осунувшемся лице.
Проснулся я, спустя шесть часов от завывания пионерского горна, несшегося из репродуктора прямо рядом с нашим окном, такие злодейские штуки были вблизи каждого корпуса, чтобы значица, дети и их вожатые с воспитателями, не проспали на утреннюю линейку, зарядку, и конечно завтрак.
Алеся в одних белых трусиках и лифчике замерла у окна, я сделал вид, что все еще сплю, и открыл глаза пару минут спустя.
3. Партизаны. Птичка – синичка или мой хвостик по имени – Ксю
Наверное, в двадцать, я был еще настоящим ребенком, потому что все происходящее для меня было только игрой, игрой – идущей по правилам жизни и внутреннего понимания справедливости. С этим у меня вообще беда, многие жалуются на то, что она у меня слишком уж обостренная… Прямо порезаться можно…. «Какая есть», – ворчу я. «Здравствуй, утро!»
*
Если утро начинается с подъема, то день – с зарядки. Нет, тогда еще не было сотовых телефонов и поэтому на зарядке заряжались – люди. Ты не поверишь, зарядка на свежем воздухе в девять утра в сосновом лесу, действительно может зарядить на целый день. И мы заряжались, с жалобными и возмущенными стонами, зато сразу начинали смеяться. Взмах ногой, взмах рукой, прыжки на месте – как зайцы, бег пятьсот метров вокруг огромной поляны… с мягкой изумрудной травой – мокрой от росы. И, какое это счастье, когда эта чертова утренняя зарядка заканчивалась…..
Каждый человек должен начинать свой день с ощущения счастья. Счастье, это – такое естественное состояние человека. Я пишу об этом и улыбаюсь…, а как думаешь ты?
После завтрака и умывания холодной водой, мы идем на линейку, теперь уже не безымянный седьмой отряд, а настоящие – «Партизаны». Наш девиз: «Фиг поймаешь!». Когда мы галдим и радостно хохочем: Партизаны!!! Фиг поймаааешь! – локализуя себя в данном секторе пространства, директор лагеря печально качает головой, как будто сдвинулся горный хребет и вздыхает – порыв ледяного ветра в этот утренний летний зной, а остальные тоже хохочут как мы. А я, тихонечко дожевываю огромную печенюху вымазанную сливочным маслом и яблочным джемом, пряча за спиной стакан крепкого чая, больше похожего на чифирь. Просто нам забыли накрыть столы, и пока я бегал разбираться, а потом помогал дежурным накрывать, девочки воспитатели в это время пытались утихомирить детей, сам не успел толком позавтракать. Хотя, если честно, на свой завтрак мы опоздали все вместе, минут на двадцать. Так трудно привыкнуть, жить по расписанию, даже детям. Хотя детям это, по моему личному убеждению вовсе не нужно…, конечно, я ошибаюсь.
Конечно, мы были «липовыми» педагогами, или просто играли роли мам и пап, такими, какими бы сами хотели видеть их… Не знаю, как у нас это получалось, но дети тянулись к нам, как малый росточек тянется к свету. У каждого в отряде завелись свои личные хвостики. Моего хвостика звали Ксюша, или просто маленькая Ксю, была и большая Ксю, но та чаще ходила сама по себе, как кошка, а этой было восемь лет, и она – мой хвостик.
Какая она?
Она вся такая тонкая, как травинка. Крохотная птичка – синичка. Молчаливая, не вытянуть слово. Невысокая для восьми лет, темноволосая, вечно взлохмаченная, прическа похожа на перья, с умненькими, но отчего печальными глазками цвета молочного шоколада, и милой курносостью носа. Отчего в ее глазах поселилась печаль? Ну, тут много причин. Я не спрашивал, как и когда погибли ее родители, но на всем белом свете из близких, тех, что не оставят и не предаст у нее осталась только бабушка Зульфия, крепко занятая ее воспитанием. И это, кажется, вторая причина грусти в глазах этой малышки.
Ее бабушка типичный пример гиперопеки, и ее тягостных последствий, когда любящий человек превращается в тирана. Не знаю, как Ксю вообще отпустили в лагерь, думаю, тут сыграл фактор «бесплатной путевки». Тогда я еще не знал и не понимал, что даже любовью можно задавить. Наверное, от этого самого давления Ксю и ушла глубоко в себя и стала молчать, а не только от того, что ее родители погибли. Хотя, я не имею права судить об этих вещах, я до сих пор в них не разобрался так, чтобы судить….
За Надюшей хвостиками ходили два брата близнеца – вреднющих и хулиганистых татарчонка. Меж тем, Надюша была для них беспрекословным авторитетом в любых пацанских делах. Возможно, она заменяла им старшего брата, а может…, могу только гадать.
Мы никогда не спрашивали детей об их личных обстоятельствах, просто знали, что у нас они из опекаемых и дети матерей одиночек. Были в лагере отряды из детей полностью из детских домов всего Пермского края.
Алеся была звездою наших взрослых девчонок. Чем она их взяла? Наверное, своим интеллектом и образом лирической героини. Конечно, эти гранд – дамы за ней не ходили как наши с Надюшей хвостики, но тоже , постоянно – случайно оказывались рядом и до обморока обсуждали свои насущные женские дела и проблемы.
Как Ксю стала моим хвостиком?
Впервые увидев ее, я мимоходом сказал: какая ты ужасно пушистая, – и тихонечко погладил ладошкой по голове, пытаясь уложить взлохмаченные волосы. Потом, это стало нашим ритуалом вместо: «здрасьте» при встрече. Затем, куда я бы не отправился Ксю, старалась оказаться рядом, а я пытался отправить ее назад, заняться чем – то, более детским. Например – играть. Но она брала мою правую руку в свою маленькую ладошку, и тут же отпускала. – Хорошо, – отвечал я, на этот невинный жест, и хвостик топал за мной как привязанный. Конечно, иногда, я говорил: «нет», – нужно же мне было ходить в туалет и бегать пофлиртовать с девчонками из соседних отрядов, или перекинутся парой слов с кем – то из малочисленных местных мужчин: директором лагеря, физруком, охранником Филином или фельдшером Геной.
Гена отдельная история. Невысокий, излишне худой, но поджарый товарищ, настоящий блондин с мощными залысинами и ярко зелеными глазами, лет сорока. Он приезжал работать в лагерь Ирень седьмое лето подряд. Я так и не удосужился узнать, кем, и где он работал, там за лагерными воротами, в обычной жизни. Сюда он приезжал из-за молодых девчонок. – Ты понимаешь, – вещал мне Геннадий за чашечкой чая с конфискованным мной у детишек спиртом, – здесь столько молодых симпатичных девчонок и почти никакой конкуренции, их штук пятнадцать, двадцать, конечно я имею в виду, только половозрелых особей, – хмыкал Геннадий. – А мужиков, – он благосклонно кивал в моем направлении, от силы пять, шесть, если считать пьянчугу слесаря – дядю Мишу.
– Ну и как…? – спрашивал я, – выходит.
– Три четыре романа за лето, – гордо улыбался плешивый Гена, и я ему почти верил, вспоминая, как у окна раздевалась Алеся.
– Пойду ка я, к своим…
– Конечно, иди, – на лице Гены расплылась такая масляная улыбка, что мне тут же захотелось смыть ее остатками чая со спиртом, или своим кулаком, но я сдержался.
Когда я вернулся в свой родной седьмой корпус в час ночи, там не спали.
Кто-то из старших девчонок разбил стекло в оконной раме изнутри, кажется, в него случайно попало яблоко, да то самое – яблоко раздора. Не знаю, чего они его не поделили: так не доставайся же ты никому…, да еще ночью. Конечно, я ругался, достаточно громко, чтобы проснулись все остальные. В окне старших девочек зияла большая дыра, на улице ночь. Притопавшая из соседнего корпуса на шум вожатая – рыжая Галя, зевая, сказала, что: это ничего, просто стоимость нового стекла вычтут из моей зарплаты, так уже было…
Как существо мстительное, однако – слегка дальновидное, чтобы в это самое открытое теперь окно наши перезрелые девочки не усвистали посреди ночи на встречу приключениям, и не пустились во все тяжкие, я согласился посидеть с ними пока они не уснут. А чтобы не заскучать, и самому не уснуть, рассказывал им разные страшные истории, коих знаю чертову кучу. Просидев так с пол часика, я сказал, что устал и отправился спать сам, в свою комнатушку, что мы делили вместе с Алесей. Поспать мне, конечно же, не удалось, наши взрослые девочки все – таки выбрались в разбитое окошко и уже через час скреблись у порога вожатской жалобно стеная. Кентервильское приведение точно бы удавилось от зависти, услышав эти завывания. Что им было нужно? Они требовали, чтобы «раз я их так запугал», значит «должен теперь охранять», желательно изнутри комнаты. Я долго отказывался, обращаясь к отсутствующей у них по малолетству совести, пока ночевать вместе с ними не согласилась – Надюша, сказав, что «постелет матрасик в их комнате у дверей», тут уж возмутился я и перетащил ее кровать из соседней палаты.
В итоге на утро проспали все, весь наш отряд, на зарядку не ходил, на линейку опоздали, за что нам впаяли выговор и внеочередное дежурство по лагерю.