Третий батальон идет на Берлин

Наконец, 9-я рота была укомплектована до полного штата – 98 солдат, сержантов и офицеров. В роте 3 взвода, в каждом взводе по четыре отделения. В роте, по штатам военного времени, «ячейка управления» – 8 человек: командир роты, старшина, ротный писарь, наблюдатель, три связных – по числу взводов – и ординарец командира роты.

В каждом взводе по 30 человек: четыре отделения по 7 человек (командир отделения, первый номер ручного пулемета, второй номер ручного пулемёта, 4 рядовых солдата), командир взвода и его помощник (помкомвзвод).

Младший лейтенант Терентий Ветров – командир первого взвода, а его помощник – младший сержант Николай Русонов. Командир первого отделения, отделения разведки, – младший сержант Пётр Зверев. Младший лейтенант Полтавец – командир второго взвода, младший лейтенант Клишин – третьего.

Начались занятия. Подъём и завтрак затемно, до рассвета. Занятия от рассвета до темноты с перерывом на обед. Ужин затемно. Начали с самого важного и трудного – подготовка одиночного бойца. Узнаю людей по фамилиям, именам, месту рождения. Начинают проявляться армейская подготовка, природная сноровка и выносливость; подмечаю характеры, привязанности, взаимоотношения, старание. Люди перестают для меня быть одинаковыми. Работать трудно. С офицерами, с самими солдатами-молдаванами беседует заместитель командира полка по политчасти майор И.И. Якушев. В роте часто проводит политзанятия заместитель командира батальона по политчасти младший лейтенант Василий Клементьевич Хохлов.

Незаметно, исподволь я изучаю своих офицеров, сержантов и солдат: до начала боев я должен точно знать, кто из них на что способен, кому какое задание можно дать, кто из них не подведет, кто может струсить? Кто к какому подвигу готов?

Младший лейтенант Т.И. Ветров – сибиряк. Родился 4 апреля 1913 г. в селе Сычевка Смоленского района Алтайского края. Солдаты уважают его, беспрекословно выполняют его команды; со взводом у него хорошие отношения: он спит, ест и живёт вместе с ними круглые сутки, но нет ни панибратства, ни отчуждённости. Ветров мне нравится. Я не хвалю его в глаза, но ставлю на первое место. Все признают за ним первенство. Когда меня отзывают из роты на офицерские учения в штаб полка, за командира всегда остаётся он. Мы вместе с ним ходили в десятки атак, много раз лазили в тыл к немцам в разведку, и он всегда, во всех сложнейших фронтовых условиях был спокоен, не терял самообладания, выдержки, чувства руководства своим взводом.

Фронтовая судьба Ветрова была удивительно счастливой. Он участвовал в боях с января 1945 года до конца войны, прошёл всю Польшу, Померанию, командовал взводом 16 апреля, во время прорыва самой мощной обороны противника на реке Одер. Он провёл свой взвод через весь Берлин, штурмовал Имперский театр, Кроль-оперу («Новый Рейхстаг») и закончил войну в парке Тиргарте – самом центре Берлина, в 300 метрах от Рейхстага и в 800 метрах от Имперской канцелярии, где отравился Гитлер. Все офицеры – его товарищи – или погибли, или были ранены. Ветров оставался неуязвим, словно покрыт бронёй. За мужество, за умелое командование взводом Т.И. Ветров был награжден орденом Отечественной войны. В мирное время мы служили с ним в одном полку.

Младший лейтенант И.П. Клишин. Сибиряк. Спокоен. Серьёзен. К службе относится добросовестно. По отношению ко взводу, одежде, в обращениях – гражданский человек. Мягкий к солдатам; добрая улыбка не сходит с его полного, в рыжих веснушках, лица; удивляется и радуется хорошему откровенно, открыто.

Ветров и Клишин окончили одно военно-пехотное училище. Они друзья, и вне службы обращаются друг к другу по имени. Мне нравятся эти офицеры. Живёт в них что-то не военное, домашнее, семейное.

Младший лейтенант Полтавец, командир второго взвода, кажется мне непонятным. Смуглый и скрытный, он говорит с сильным украинским акцентом. К службе относится добросовестно, даже с подчёркиванием своей дисциплинированности. Он моложе меня. Никакого опыта в командовании взводом, в обращении с людьми старше его, у него нет. Мне кажется, что в училище, где он учился, была плохая дисциплина и плохо поставлено обучение: учить взвод ему трудно. Мы оба понимаем это. Ему я стараюсь помочь больше, чем другим командирам взводов.

Первое отделение первого взвода по положению – отделение разведки. Не торопимся, постепенно отбираем с Ветровым в разведку самых толковых, находчивых и физически сильных солдат. Кого назначить командиром отделения? По предложению Ветрова, назначаю толкового, дисциплинированного солдата Петра Зверева. Мне он тоже нравится. Петр Никифорович Зверев, рядовой, родился в 1925 году в Удмуртской АССР, в г. Глазове. Вскоре ему присваивается звание младший сержант. Комсомольца Зверева единогласно избирают комсоргом роты.

Петр Зверев не сильного сложения, не богатырского роста; белокур, с худощавым, даже болезненно бледным лицом и доброй мальчишеской улыбкой. Он окончил полковую школу. У него были хорошие учителя-офицеры. Они дали ему прочные знания оружия, тактики отделения. Он рассудителен, сообразителен, толков. Решаем – быть комсоргу роты и командиром отделения разведки роты.

Солдат И.В. Сорока – белорус. Высокий добродушный богатырь – красавец, с лицом смугловатым, по девичьи круглым. У него серые добрые глаза. Он первый номер ротного ручного пулемёта системы Дегтярева. Когда он стоит, поставив пулемёт перед собой, положив огромные крестьянские руки на раструб, тяжёлый пулемёт кажется лёгким посошком, с которым он обращается играючи. Солдат Сорока – пулемётчик отделения разведки.

Помкомвзводом у Ветрова младший сержант Николай Русанов. Исполнительный, грамотный. С лицом совсем мальчишеским, круглым и добрым. Ему нужно было родиться девушкой.

Высокий худощавый солдат с санитарной сумкой. Через плечо у санитара большая, как надутая воздухом, зелёная сумка с красным крестом на клапане. Мы возвращаемся с занятий. Идёт густой и сырой, тяжёлый снег. Шапки и шинели облеплены снегом. Просёлок – два санных полоза. Идти строем по четыре в ряд нельзя. Идём по двое, растянувшись «гуськом». Санитар оказался рядом со мной. Все устали. Я смотрю сбоку на его лицо с тонким большим носом. Он, видимо, устал больше других. Ему, наверное, сорок, возможно – больше, мне он кажется стариком; он тяжело дышит, пот и струи от таящего на лице снега стекают по щекам.

– Устали? – спрашиваю я.

– Устал, товарищ младший лейтенант.

– Как здоровье?

– Да так, здоров, только случается со мной… – Он говорит какая у него болезнь и что с ним случается, но называет это по-латыни. Я не понимаю, что с ним случается, но переспросить не решаюсь.

– Почему вас санитаром назначили?

– Курсы я кончал… Ещё в Румынии, в своей деревне, и за врача, и за фельдшера, и за акушерку был – и дома, и в округе.

Он с каким-то женским, заботливым характером и благородством. Всегда побрит, опрятен. Вижу, как он делает перевязку: у него длинные чуткие пальцы. Солдаты признают за ним право врачевать.

Солдат Барба – прямая противоположность пулемётчика: молчаливый, словно вечно сердитый. Среднего роста, плечист, угловат, крепок. Черноволосый, с лицом смуглым, скуластым и неулыбчивым, даже мрачным. Лоб низко надвинут над спрятанными глазами и мне кажется, что он постоянно хмурится или зол. Слова у Барбы не вытянешь: он молчун. Но учится упорно и вынослив на учениях.

Вечерами к Барбе приходит солдат из другого подразделения. Как я выяснил, это – его родной брат из взвода ПТР нашего же батальона. Они уединяются, я вижу их вдвоём: сидят рядом, сутулятся, пряча глаза, молчат. Братья очень похожи друг на друга.

Солдат Григорий Степанович Боталов прибыл в нашу роту в первых числах января 1945 г. Гриша родился в 1926 году в Пермской области, Чермозском районе, пос. Пожва. Я хорошо запомнил его с первых дней службы в роте. Гриша был небольшого, ниже среднего, роста, с широким, скуластеньким, болезненно бледным лицом, но крепко сложен. У него были серые выразительные глаза и русые, почти белесые волосы и брови. Гриша Боталов не разговорчив, даже молчун. В роте у него нет друзей. На занятиях упорен, настойчив, терпелив. Запомнился случай: шли занятия по теме «Особенности атаки стрелковой роты укреплённого района и сильно укреплённой позиции противника». Занятие исключительно тяжёлое. Несколько часов стремительной атаки с преодолением оврагов, по заснеженным лесам и полям при полной боевой выкладке. Слежу за солдатами: лицо у Боталова мокрое, от спины валит парок, но ни одного слова об усталости.

Стрелковые роты 3-го батальона развернулись в боевой порядок, скрытно, по лесу выдвинулись на опушку, залегли. «Максимы» пулемётной роты – в цепи стрелков и автоматчиков. Минометчики чистят снег в овраге для своих позиций. Командир батальона капитан Ахмеджанов вызвал командиров рот для уточнения задачи, развернул на коленях карту местности.

– Батальон выдвинулся на исходный рубеж, – начал свой приказ капитан. – Наблюдатели установили наблюдение за местностью, за действиями противника, офицеры ведут рекогносцировку, уточняют взаимодействие с артиллерией, минометными и пулеметными подразделениями, ставят задачу командирам взводов.

Мне нравится, как командир батальона ведёт занятия: последовательно, на каждом этапе подробно разбирая действия каждого подразделения.

Верхом на сером красивом жеребце, в сопровождении адъютанта, из глубины леса неожиданно показался командир полка подполковник кавалерии Андже Циренович Санджиев. О нем рассказывают, что до назначения в полк он служил в каком-то крупном штабе инспектором кавалерии. Высокий калмык с крупным смуглым лицом, с живыми чёрными глазами, энергичный, вездесущий, неутомимый. На танцующем жеребце, в хорошо сшитой длинной кавалерийской шинели, весь в порыве, он производит на нас сильное впечатление. Подполковник не подъезжает, он налетает на нас, неизвестно каким образом разыскав в глубине леса, кричит с высоты коня, с лицом горящим страстью сражаться и победить:

– Что вы спрятались в лесу? Чего солдат морозите? Я из первого батальона. Там не ученье – бой горячий: роты с криком ура беспрестанно атакуют один рубеж за другим, миномётчики меняют позиции, подносчики на плечах несут глыбы снега – ящики с патронами. Командир батальона, командуйте. Батальон, в бой!

Жеребец пляшет под ним. Нам не нравится вмешательство командира полка, нарушающее план и темп наших занятий. Я смотрю на капитана Ахмеджанова, жду, как он поступит: мне хочется, чтобы он объяснил командиру полка тему занятия и настоял на своём. Но он, вытянувшись, демонстрируя перед нами своё полное согласие с приказом, отвечает:

– Слушаюсь! – и, повернувшись к нам, громко, хотя мы стоим совсем рядом, отдаёт приказ: – Батальон, в атаку вперёд!

Мы бежим в роты, на опушку. За опушкой простирается девственно белое снежное поле. Оно сверкает от солнца. Вдали, справа – чёрные якубовские избы. Поднимаем роты. С криком «ура» батальон обрушивается «на головы противника». «Противник» не оказывает нам никакого сопротивления, но, пробежав по снегу где-то полкилометра, мокрые и усталые солдаты всё же замедляют бег. Подполковник гарцует в цепи батальона, он появляется то на правом, то на левом флангах и, когда цепь замедляет движение, подбодряет солдат и с криком «ура» сам скачет впереди цепи.

Когда в тылу, будучи командиром взвода, я учил солдат, зачастую требования к обучению казались мне противоречивыми, не давали покоя. Я был неопытен, приказ «учить солдат применительно к условиям боя» теоретически мне был понятен. Но когда, по требованию старших офицеров, основная часть полевых учений состояла из бесконечной тренировки красиво развёртываться в боевой порядок и, соблюдая ровную цепь, равные интервалы между солдатами, с криком «ура», до хрипоты, до изнеможения атаковать голую степь, я был уверен, что условиям боя такие «парады» прямо противоречит, и это мне казалось безусловно неверным. Тогда, в запасном полку, я, размышляя, приходил к выводу: старшие офицеры тоже не были на фронте и только теоретически, как я, понимают свою задачу. А парадные боевые цепи и атаки заменяют собой наше недостающее умение научить солдат действовать в подлинном бою. Я пытался успокаивать себя: наши солдаты не сразу пойдут в бой; там, на фронте, офицеры-фронтовики серьёзно дополнят военные знания солдат, научат их действовать в настоящем бою.

Все это я вспомнил именно сейчас. Там глубокий тыл, здесь противник стоит в Варшаве, всего в пятидесяти километрах. Там я готовил солдат для «кого-то», кто мог их ещё доучить, исходя из своего фронтового опыта, сейчас же я учу «свою» роту. Если я не научу сейчас солдат воевать, понимать и выполнять мои приказы, их никто уже не научит. Никто! Кому нужен этот парад? Эти красивые цепи, громовые «ура»? Неужели командир полка этого не понимает?.. Подполковник кружит на своём красивом жеребце, и, как только солдаты замедляют бег и прекращают кричать «ура», снова упрекает их в недостатке умения, в недостатке мужества, приказывает снова кричать и бросаться, сам кричит и рвётся вперёд. Обливаясь потом, утопая в глубоком снегу, мы бежим и падаем в снег, снова поднимаемся и бежим, бежим…

Нам, командирам рот, не известны стратегические планы фронта, армии, мы не знаем даже ближайших, конкретных задач, стоящих перед нашей дивизией, перед полком, перед батальоном. Но то, что в самые ближайшие дни предстоит огромная, сложная и трудная операция, чувствуется во всем, особенно по расписанию занятий, которое даёт штаб батальона: три дня – обучение одиночного бойца, три – отделение в наступлении, три – взвод в наступлении, взвод в танковом десанте, рота, батальон и полк в наступлении. В требованиях к учёбе чувствуется продуманность, разумная последовательность, но и спешка.

Два года, как я закончил 2-е Омское военно-пехотное училище. Все годы во мне накапливалась жажда учить солдат, с которыми самому придётся воевать. Я всегда увлекался учёбой взвода, учил не просто добросовестно, а с увлечением, не считаясь ни с каким временем; мой взвод перед отправкой на фронт, на зачётных учениях, особенно по стрельбе, всегда получал высокие оценки. Сейчас же мне больше всего хочется учить «свою» роту, «для себя»: я тщательно обдумываю, как провести каждое занятие. Я дал себе клятву: научу роту понимать задачи, методы боя так, как понимаю их сам, чтобы каждый солдат и сержант был подготовлен и при любых обстоятельствах, даже оставшись один, не терялся, не отступал, а продолжал выполнять задание. Я требователен до придирчивости, до недоверия к знаниям командиров отделений, даже командиров взводов, но это не смущает меня. Вижу, что к вечеру все утомлены, утомлён сам, но после ужина снова собираю командиров отделений и взводов, увожу их из тёплой землянки в заснеженный лес, чтобы никто не видел, и там подробно разбираю, чему и как учить солдат завтра.

Тема занятий – наступление полка за артиллерийским валом. Накануне командир полка и начальник штаба майор П.П. Волгин собрали командиров батальонов и рот, разобрали план боя, предупредили о серьёзности учений. Я впервые присутствую на совещании офицеров полка. Многие офицеры с нашивками за ранения, с орденами.

Тёплый январский день. Батальоны выдвигаются на исходные позиции для наступления; командир батальона вызвал командиров рот для последнего уточнения задачи. Я замечаю, что капитан Ахмеджанов встревожен: на учениях в батальоне присутствуют майор и подполковник из штаба дивизии. Волнуются и его заместители Стуков и Хохлов. Овчинников взволнован и привычно нетерпелив, Коновалов, напротив, спокоен и невозмутим. Я стараюсь не пропустить ни одного слова: мне хочется, чтобы моя рота не подвела батальон.

Наступление. Всё идёт точно по плану. Я ревностно слежу за взводами, за соседними ротами; моя рота выполняет приказы быстро; командиры взводов и отделений проявляют инициативу, солдаты стремительны, оружие держат в готовности к бою, приказы выполняют точно и умело.

Рота ведёт наступление на левом фланге полка. За моей спиной, с повязкой на рукаве, идёт майор – посредник. Он слышит приказы, которые я передаю через связных командирам взводов. Боевые порядки стрелковых батальонов развернулись на поле. Цепь идёт красиво, ровно, стремительно. Впереди нас лес, по опушке протянулась первая полоса обороны «противника», к лесу краем поля тянется широкий, заросший кустарником лог. При любом другом случае я бы повёл роту по этому логу, но сейчас уклониться влево – разорвать красивую цепь наступающего батальона.

Майор догоняет меня, даёт вводную:

– В полосе наступления роты выдвинутые вперёд пулемётные позиции противника. Рота несёт большие потери. Командир роты, ваше решение…

Вводная посредника рассеивает мои сомнения:

– Связной Демьянов, передайте в штаб батальона о пулемётных гнёздах врага. Рота обходит позиции противника слева.

Ракетой указываю миномётчикам пулемётные позиции врага. Солдат Демьянов – небольшого роста, живой, неутомимый (за это я взял его связным в ячейку управления), бросается выполнять приказ. Двух других связных я посылаю к командирам взводов с приказом: по логу, по опушке леса обойти пулемётные гнезда слева. Наблюдатель даёт зелёную ракету в сторону леса. Это условный сигнал изменить направление наступления. Рота быстро выполняет приказ: цепь батальона разрывается раньше, чем командир батальона получил моё донесение. Но майор-посредник кивает головой, одобряя принятые решения и манёвр роты. В меня вливается уверенность. По позициям «противника» начался настоящий артиллерийский огонь. Снаряды и мины пролетают через головы наступающей пехоты и рвутся на опушке, поднимая снег и землю. Впечатляющее зрелище, ощущение настоящего боя. Стремительная атака, гранатный бой, крики «ура», и рота врывается «в окопы противника».

Солдат, бегущий немного впереди и справа от меня, вдруг захромал, схватился за левое бедро и остановился.

– Что..?

– Осколок – Поднял ладонь: на галифе крохотная дырочка, чуть запачканная кровью.

Кричу санитару:

– Сделать перевязку, отправить в тыл. – В азарте боя я отнёсся к ранению солдата как к неизбежному в настоящем бою.

Наступление за огневым валом продолжалось. Вечером, когда «противник» был выбит и из второй и из третьей траншей, состоялся разбор учений. Действия 3-го батальона одобрены. В конце разбора, подполковнику, присутствующему на учениях, видимо, из штаба дивизии (ни до этого, ни потом я никогда его не встречал) доложили, что во время учений произошло ЧП: в девятой роте осколком гранаты ранен солдат.

– Кто командир роты?

Я стою недалеко, слышу доклад и его вопрос. Подхожу, докладываю обстоятельства происшедшего. Подполковник, маленький, черноволосый с чёрными круглыми глазами, слушает невнимательно, даже небрежно: мои объяснения, видимо, кажутся ему не объективными, а мой вид – слишком молодым и неопытным.

– Командир батальона, освободить командира роты от занимаемой должности. – Он колет меня чёрными маленькими глазками и отворачивается.

– Слушаюсь, – капитан Ахмеджанов берет под козырёк.

Полк возвращается с учений. Я удручён: приказ об освобождении меня от командования ротой кажется мне чудовищно несправедливым. Ещё надеюсь, что командир батальона забудет о случившемся или не захочет выполнить приказ «чужого» подполковника, встанет на мою защиту.

Приказ был выполнен. Вечером командир батальона приказывает мне выстроить роту и сообщает, что командиром 9-й роты назначается старший лейтенант Д.Я. Старцев.

Освобождённый от командования, я растерялся, безвольно и без цели бреду по лесу – расположению полка, пытаясь осознать свою вину и соразмерять её с наказанием.

«Я кандидат в члены партии коммунистов. Я столько приложил сил, чтобы попасть на фронт, добился. Почему другим доверяют воевать в полную силу, а мне – нет? Почему? Неужели я действительно настолько неопытный, малограмотный офицер? Я окончил училище и курсы. «Выстрел» окончил на отлично и был рекомендован для работы в военном учебном заведении или на командование подразделением разведки. Неужели мои знания ничего не значат? Мне уже двадцать лет…»

Сознание того, что теперь, когда я так близок к цели, меня снова заставят делать что-либо другое, не доверят воевать на том месте, где я хочу, больше всего угнетает меня. Понимаю, что мною владеют чувства и мешают мне рассудком проанализировать случившееся, свою вину и степень наказания, и свои желания на будущее. Завязав свои нервы и чувства в узел, прихожу к твёрдому убеждению: со мной поступили несправедливо, моё освобождение от командования ротой необоснованно. Придя к такому выводу, я решаюсь идти к командиру полка. У командира полка просторная землянка, с высоким бревенчатым потолком. Вытянувшись, строго по уставу, стараясь быть предельно объективным и точным, докладываю обо всем случившемся.

Он стоит передо мной, высокий, грозный. В углу, за моим правым плечом, коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Широкое красное пламя ярко освещает половину смуглого лица подполковника, смоляную бровь и волосы. Мой доклад живо отражается на его энергичном, подвижном лице.

– Как? Кто имел право без приказа командира полка снять тебя с должности? Адъютант, командира батальона ко мне!

Адъютант, молчаливо стоявший в глубине землянки, бросается за командиром батальона. Мне жалко смотреть на растерянное, вспотевшее лицо комбата. Беспомощно пытается он объяснить командиру полка свой приказ, косо посматривая на меня. Комполка не слушает его объяснений, возбуждён и резок:

– Немедленно, сейчас же выстроить роту и сообщить ей, что командир роты был освобождён ошибочно. Немедленно восстановить его в должности! Идите!

Мы возвращаемся с комбатом в расположение батальона. Глухая ночь. Запинаемся о корни и кочки, молчим. Он вызывает в свою землянку старшего лейтенанта Д.Я. Старцева и передаёт ему приказ командира полка. Старшего лейтенанта Старцева я раньше встречал на общебатальонных занятиях офицерского состава и общебатальонных учениях. Он командовал взводом противотанковых ружей батальона. Лично мы знакомы не были. Сообщение комбата ему неприятно, он сильно взволнован, как мне кажется, побледнел и щека его, освещённая фитилём, судорожно подёргивается. Он недобро смотрит на меня:

– Ну что же, если младшему лейтенанту так хочется командовать ротой, то я, старший лейтенант, буду командовать взводом.

Он нравится мне интеллигентностью, выдержкой. Я ни в чем не виню его, как не виню и командира батальона, молчу: справедливость на моей стороне, и никому и ничего я не хочу уступать. В этот же вечер командир батальона выстроил 9-ю роту и сухо, без объяснений, объявил о моем назначении командиром роты.

Между соснами, на снегу, установлен стол военного трибунала. Солдаты с оружием стоят и сидят вокруг. Судят дезертира. Он трусливо убежал с поля боя несколько месяцев назад, когда ещё 3-я Ударная армия, а в её составе 207 дивизия и наш 598 стрелковый полк вели бои за освобождение Прибалтики. Вид у дезертира жалкий, даже мерзкий: старая, грязная шинель без ремня, хлястика и без погон; замызганная шапка без звёздочки и завязок, лицо грязное, помятое, подбородок давно не брит. Объятый страхом, он весь трясётся, еле отвечает на вопросы, не поднимая головы, не смея взглянуть в глаза трибуналу и толпящимся вокруг солдатам и офицерам. Рассказывает, что, дезертировав из полка, жил в лесу, вблизи своей деревни. Там был арестован милицией и препровождён обратно в полк.

Подсудимому лет тридцать пять, не больше. В деревне, куда он бежал, у него живут родные. Он плачет и просит пощады. Всем понятно, что перед трибуналом предатель, трусливый и ничтожный человек. Наблюдаю за лицами солдат: на них отражается то жалость к плачущему чьему-то сыну, отцу детей, то ненависть к дезертиру, предавшему товарищей. Председатель трибунала просит присутствующих высказать своё мнение. С корня сосны поднимается ладный, подтянутый солдат; я заметил его раньше: солдаты, прошедшие войну, чем-то неуловимо, но сильно отличаются от тех, кто в неё только вступает. Этот из тех, кто воевал в Прибалтике. Он участвовал в том бою, в котором струсил и сбежал подсудимый. Я забыл дословно выступление солдата, помню только, что говорил он тихо, редко ставя слова и фразы, словно тяжело ронял их в снег, под ноги дезертира. Ему видимо очень тяжело было обвинять своего бывшего однополчанина, которого он знал тогда, осознавая, что приговаривает его к смерти. Но он говорил всю правду, говорил так, как думал. После него выступает какой-то старшина, тоже фронтовик, потом ещё несколько солдат и сержантов. Смысл их выступлений один:

«Фашисты напали на нашу Родину, разграбили её, сожгли, уничтожили, убили миллионы женщин, стариков, детей. Кто должен освободить нашу землю? Мы сами! Никто другой этого не сделает! Тот, кто не хочет её освобождать – согласен с оккупацией, поддерживает фашистов. Мы воевали, освобождая свою Родину от фашистской сволочи, а он, этот предатель, не хотел её освобождать, хотел, чтобы рабство продолжалось. Мы столько ребят потеряли… Каких ребят… А ты, сволочь, сбежал, струсил, предал, жить захотел… Да разве это жизнь?! В лесу? Одному? Нельзя больше доверять ему оружие: мы ему не верим, он может ещё раз предать нас врагу. Расстрелять предателя!»

Трибунал выносит приговор:

«…Именем народа Союза Советских Социалистических республик… за измену Родине… расстрел!»

Полк в полном составе, с артиллерией и тылами, выстроен в две линии – одна против другой. Батальоны и роты – повзводно.

Полк выстраивается или в самый торжественный, или в самый трагический момент. Дезертирство из полка – его пятно, его позор. И вот он весь собран и построен, чтобы снять этот позор, очиститься от пятна. Дезертир будет расстрелян перед строем, перед лицом тех, кого он предал.

Он, пугливо озираясь, в сопровождении охраны плетётся между линиями строя, его ноги заплетаются. Лицо его уже мёртвое, белое, руки подняты на грудь, придерживают распадающиеся без пуговиц и крючков полы шинели, ботинки без шнурков хлябают: он уже не солдат, не человек. Сзади выстроилось отделение автоматчиков. Над лесом, над строем нескольких тысяч людей повисает гнетущая тишина.

Председатель трибунала зачитывает короткий, как телеграмма, категорический приговор.

Кто-то из старших командиров, поднимая руку, громко, разрубая тишину, отдаёт приказ:

«По изменнику Родины, огонь!»

Дезертир съёжился, как он удара сверху, закрутил головой. Грохнул залп. Голова его как-то странно дёрнулась вверх, тело обмякло, он мягко присел, потом плашмя упал лицом в грязный снег.

Все знают, предателю – смерть! Но присутствовать при расстреле человека тяжело. Это оставляет отпечаток в памяти на всю жизнь. Как поступить иначе? Иначе – нельзя!

Возвращаемся в расположение полка. Коновалов идёт рядом со мной. Молчим.

– Моему отделению приказали его расстрелять. Я выбрал отделение сержанта …, фронтовика. Выстроил, передал приказ штаба полка. Солдаты говорят: «Дезертира? Дезертиров надо расстреливать…»

Приказ: ещё раз проверить состояние оружия, заменить неисправное, получить полный боевой комплект. Старшина роты Николай Орлов выдаёт патроны. Командиры взводов проверяют оружие, хотя почти все карабины, автоматы и ручные пулемёты в роте новые, с завода. Я наблюдаю, как солдаты получают гранаты и патроны: тщательно, даже придирчиво осматривают и терпеливо, молча считают их. Старшина усматривает в этом недоверие к нему, злится. А мне нравится рачительное, «хозяйское», крестьянское отношение и к оружию, и к боеприпасам.

Закончился обед. Солдаты снегом моют котелки. Призывно и тревожно гудит, зовёт – играет труба. Сигнал тревоги нельзя спутать ни с каким другим сигналом даже солдату, впервые его услышавшему. «Тревога! Тревога!» – кричат, передавая по лесу от землянки к землянке. Дежурный по полку офицер громко, ни к кому не обращаясь, кричит: «Приготовиться к маршу. Полная боевая готовность. Землянки не разрушать». Заместитель командира батальона по строевой части капитан Д.А. Стуков выстраивает батальон в походную колонну. «Сколько нас в одном батальоне, а сколько в полку…». Коновалов успевает сказать мне: «С дверей землянок не велели снимать плащ-палатки: учебная тревога, проверка готовности. Ночевать вернёмся сюда…».

Полк быстро начинает вытягиваться из леса, на марше выстраиваясь в походную колонну. Какая организованная, обученная, вооружённая сила! Короткий марш. К ночи мы действительно возвращаемся в своё постоянное расположение, в свои землянки.

14 января с Магнушевского и Пулавского плацдармов войска 1-го Белорусского фронта перешли в наступление. Стратегической целью этой грандиозной операции, в которой принимали участие и 1-й Украинский, и 2-й Белорусский фронта был разгром немецко-фашистской группы «а», полное освобождение от рабства народов Польши, выход на подступы к Берлину.

Немецкие войска на Западе, под Арденнами перешли в наступление, прорвали фронт англо-американских войск. Черчилль и Рузвельт попросили И.В. Сталина ускорить наступление на Висле. Верные своему долгу, наши войска перешли в наступление в середине января. Тогда мы, конечно, не знали этого.

Замполит командира батальона гвардии младший лейтенант В.Г. Хохлов, парторг Б. Клычмамедов и комсорг С.А. Агранат собрали на политическую беседу весь батальон. Это делается впервые, чувствуется, что будет сделано какое-то очень важное сообщение. Все ждут с интересом. В.Г. Хохлов тоже взволнован:

– Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! Вчера войска 1-го Белорусского фронта перешли в новое наступление, прорвали мощную оборону противника на Висле и успешно продвигаются на Запад.

Кто-то из солдат спросил про Варшаву.

– Варшава пока не освобождена…

Под Варшавой

Запись в моем фронтовом блокноте:

«18.1-45. Готовы к маршу… Сегодня выступаем по Варшавскому шоссе…»

Выступаем вечером, идём быстрым маршем всю ночь. Варшавским широким асфальтированным шоссе идёт наш третий батальон, наш полк, наша дивизия. Чувствуется, что всё пришло в движение, всё устремилось на Запад. Прошли Миньск-Мазовецки, идём к Варшаве. На шоссе напряжённое движение: то наша колонна обходит молчаливо стоящие на обочине чёрные безжизненные танки и самоходки; то слева конные, то быстрые и юркие «виллисы», то длинные колонны машин обгоняют нас, и тогда от роты к роте передают: «принять вправо!»

Командир нашего 598 стрелкового полка подполковник Лидже Циренович Санджиевт – энергичный, вездесущий. Он то верхом, то в лёгком тарантасе появляется перед батальоном. Он недоволен, рассержен растянутостью взводов и рот, громко делает замечания, сам отдаёт приказы: «Подтянись! Бегом – марш!»