Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Но не одна лишь инвалидность отца тревожила её. Черчилля военный смотр, похоже, даже умилил, у Молотова, кажется, вызвал плохо скрытое раздражение из-за того, что приходится выстаивать на очередном параде в столь скверную погоду. По контрасту с этими двумя отец Анны имел вид наполовину отсутствующий и смотрелся в рамке так, будто его туда вклеили, вырезав из какого-то иного окружения^{133}. Анна понимала, что слишком долгий день на Мальте и последующий краткий и тревожный сон на борту самолёта не способствовали бодрости президента, но всё равно контраст между премьер-министром и отцом был слишком разительным. Будучи на семь лет моложе Черчилля, Рузвельт на его фоне смотрелся стариком: ввалившиеся щеки, глубокие складки вокруг рта, иссохшая кожа. В обычном своем плаще для морских прогулок от Brooks Brothers он выглядел не как заправский яхтсмен, а как утопающий… К тому же плащ стал ему явно велик, и это подчеркивало крайнюю степень его усталости. И то, что Бирнс подметил ещё по пути на Мальту, теперь было явлено всем: отец подолгу сидел с отвисшей челюстью и устремленным в никуда взглядом. Фотообъектив бывает беспощаден к больным. Но Анна ничего не могла с этим поделать. А советские фотографы знай себе щёлкали и щёлкали затворами камер^{134}.

Вереница «Паккардов» и ЗиСов выползла змеей в крымскую степь и двинулась к Ялте. Трясло на разбитых зимой и войной ухабистых грязных дорогах ужасно, и это при том, что скорость была от силы 20 миль в час. Такими темпами они будут тащиться остающиеся до Ялты 80 миль столько же времени, сколько ушло на перелет с Мальты.

Крымский полуостров, находясь на пересечении множества морских путей, издревле был яблоком раздора и предметом вожделения империй. С античных времен господство над Крымом поочередно устанавливали тавры, греки, персы, венецианцы, генуэзцы, затем там три века просуществовало татарское Крымское ханство – вассал исламской Османской империи, пока в 1783 году русские при Екатерине II не присоединили Крым к Российской империи. Каждый из колонизаторов оставил свой след, и культура Крыма – это причудливое переплетение средиземноморских, мавританских и русских корней, греческая топонимика здесь перемежается тюркской. Не менее разнообразна и природа полуострова. Южный берег с его курортами, пышной зеленью и субтропическим климатом походил на французский Лазурный берег, но сходство со Средиземноморьем быстро исчезало по мере удаления от Чёрного моря. К северу от перевалов обрывистые пики Крымских гор переходили в плавные спуски к голым степным равнинам. Летом крымская степь походила на цветущую прерию с густыми травами, а вот зимой циклически сменяющие друг друга морозы и оттепели превращали её в блёклую пустошь, окутанную густым туманом. И степь эта простиралась на сто с лишним миль до естественной границы Крыма с материковой Херсонской областью Украины, образованной солёными лиманами залива Сиваш – «Гнилого моря», прозванного так за зловоние испарений этого затхлого мелководья. Из-за обилия микроводорослей воды Сиваша окрашены в невероятный красно-бурый цвет, будто это не вода, а кровь, пролитая в течение двух веков сражений за полуостров бессчётными тысячами бойцов. Крым был одним из драгоценнейших достояний Российской империи, а затем Советского Союза, но всегда стоял немного особняком от матушки России. Перекопский перешеек, полоска суши шириной всего в четыре мили между Сивашем и Каркинитским заливом Чёрного моря, – вот и всё, что связывало Крым с материком.

После «целой вечности», как показалось Саре, выматывающей езды Уинстон недовольно спросил:

– И сколько мы уже тащимся-то?

– Около часа, – ответила она, глянув на часы.

– Боже мой, – резко выдохнул он, – ещё пять часов!

Сара знала, что не Аверелл Гарриман выбрал местом проведения конференции Ялту, но тряская езда по бескрайней голой степи так выматывала, что хотелось найти виноватого и сорвать на нем злость. «В самом деле! – подумала Сара. – Аверелл [sic], должно быть, рехнулся». Как он согласился обречь больного Рузвельта на такую поездку? Их машина еле ползла по промозглой туманной степи, и тут ехавший с Черчиллями лорд Моран вдруг заявил, что призрачный пейзаж за окнами живо напоминает ему заснеженные болота северной Англии. Сравнение было вполне уместным. Сара, вероятно, припомнив «Грозовой перевал» Эмили Бронте, тут же нацарапала в письме матери, за которым наперекор тряске коротала дорогу, что местность здесь «уныла, как безнадежно отчаявшаяся душа!»^{135}

А ведь на этой опустошённой земле некогда были колхозы. Хотя ни Сара, ни Анна, едучи на юг, об этом не знали ровным счётом ничего, Крым, сейчас разорённый нацистами, до этого с трудом смирялся с Советской властью. Пепелища колхозов, организованных Сталиным в 1928 году в ответ на нехватку зерна, были не руинами былого сельскохозяйственного процветания, а мрачными памятниками лютому голоду. С 1928 по 1940 годы советская коллективизация унесла жизни тысяч крестьян. Нигде, однако, не было в тот период зафиксировано столь же массовой гибели людей, как на территории Украины, где в начале 1930-х годов был устроен Голодомор – советский геноцид этнических украинцев^{[11] {136}}. А нацисты, изрядно проредив население Симферополя, создали для Советов подходящие условия для устранения другого предположительно враждебно настроенного по отношению к их государству этнического меньшинства. Советским властям хотелось беспрепятственного доступа к Босфору и Дарданеллам, а отвоевать его у Турции мешали крымские татары, связанные с турками религиозными и этническими узами. Вот Сталин и поручил безжалостному главе НКВД Лаврентию Берии, тому самому, который теперь отвечал за подготовку к Ялтинской конференции, их как-нибудь устранить. Во исполнение этого указания Берия огульно обвинил всех крымских татар в сотрудничестве с нацистами и в мае 1944 года всего за трое суток принудительно депортировал вагонами для скота в Узбекистан около 200 000 татар, многие из которых так и умерли в изгнании^{137}.

Теперь их хозяйства стояли заброшенными. Практически все строения лежали в руинах, вполне гармонируя с обугленными останками железнодорожной и бронетехники и прочими атрибутами военного апокалипсиса^{138}. В общем, всё выглядело так, будто до Крыма через полмира добрался воскресший из мёртвых генерал Шерман, чтобы на бис исполнить свой знаменитый марш к морю^[12]. Из людей медленно катящимся на юг гостям попадались на глаза исключительно советские военнослужащие, среди которых было немало женщин и совсем юных девушек, которых явно расставили вдоль дороги через равные интервалы метрах в ста друг от друга. Похоже, целую пехотную дивизию сняли с позиций не то для охраны маршрута, не то в качестве почетного караула. Скорее второе, поскольку винтовок практически ни у кого из них при себе не было. Поражало в этом войске не только обилие безоружных женщин, но и пестрота лиц. Там будто специально собрали представителей чуть ли не всех этносов многонационального Советского Союза – русских, украинцев, белорусов, грузин, армян, азербайджанцев, узбеков, казахов, чеченцев^[13] и многих-многих других. Каждый солдат в длинной зимней шинели должен был, по идее, являть собою безликий единообразной зубец в шестерне государственной машины. Но что-то у Советов явно не складывалось, поскольку каждое лицо выдавало неповторимую индивидуальность^{139}.

Лишь на самом подъезде кортежа к Симферополю стали заметны первые признаки чего-то отдаленно напоминающего будничную человеческую жизнь, хотя в них было больше от чёрно-белой кинохроники, нежели от яркой и цветной жизни во плоти. Симферополь некогда был процветающим городом, но к 1945 году его и городом-то назвать язык не поворачивался. Немногие уцелевшие дома стояли без электричества и отопления, а обитатели выглядели пришельцами из старины глубокой, а не гражданами современности. Выцветшая одежда. «Не серая, не бежевая, – а просто бурая ветошь какая-то», – поделилась Анна своим мнением с отцом и агентом спецслужб Майком Рейли. Юбки на крымчанках висели бесформенными мешками, а дети давно выросли из своей одежды, штанишки и юбки были слишком коротки, чтобы скрыть посиневшие от холода щиколотки. Поначалу Анну поразило, что горожане имеют на удивление здоровый вид, но, вглядевшись попристальнее, осознала, что и дети, и, в особенности, их матери, выглядят много старше своих лет. Кожа женщин была изборождена глубокими морщинами, а спины у них у всех были неисправимо скрючены из-за того, что им приходилось день за днём таскать на горбу непомерные ноши^{140}.

После Симферополя, перед началом подъёма в горы, американская часть кортежа ненадолго остановилась на обочине перекусить сэндвичами, прихваченными с «Куинси». Британцы же предпочли, наоборот, поднажать. Гарриман их заверил, что там дальше в каких-то сорока пяти минутах езды есть дом отдыха, вот они туда и устремились, – особенно Сара, испытывавшая определенный физиологический дискомфорт, причины которого способна была понять разве что вторая представительница женского пола в составе обеих делегаций. «Дом отдыха, – в радостном предвкушении настрочила Сара в письме матери, – он же порою бывает нужнее всего по иным причинам, нежели собственно отдых». Однако обещанные сорок пять минут прошли, а заветный дом отдыха всё не появлялся. Голод вполне утолялся заветренными сэндвичами с ветчиной под местный бренди, но в дороге они были уже почти четыре часа безостановочной езды, а зов природы становился громче и неотложнее с каждой минутой. В какой-то момент Сара в отчаянии даже принялась высматривать подходящую кущу деревьев впереди у обочины: «Просканировала горизонт: впереди – машины, позади – фотографы! Очевидно, ничего мне тут не светит!» – сообщила она Клементине. И вдруг, когда её «надежда почти умерла», они внезапно затормозили и остановились. Благодать-то какая – дом отдыха!^{141}

Сара и Уинстон рассчитывали остановиться там на несколько минут исключительно ради удобств, но у советских хозяев явно были иные планы. Прямо от туалета гостей сопроводили в небольшую комнату, где хитростью заманивший их в этот дом отдыха Молотов стоял подле стола, «стонущего под тяжестью блюд и вин»^{142}. Как и показные пиршественные излишества под навесами в Саках, здешнее нарочитое изобилие контрастировало с нищенским существованием на грани выживания, которое члены делегации наблюдали из окна автомобиля. Наилюбезнейшие хозяева – Молотов, его заместитель Андрей Вышинский и посол СССР в Великобритании Фёдор Гусев – пригласили гостей к столу. Стол был накрыт строго на семь персон – трёх советских политиков, премьера, президента и их дочерей, – чтобы они имели возможность насладиться роскошным обедом в приватной обстановке. Советская сторона предусмотрела все мелочи, даже пандус с ковровой дорожкой перед входной дверью соорудили специально для удобства Рузвельта.

Через пару минут к дому отдыха прибыл президентский лимузин, но Рузвельту было не до обеда. Предстояло вытерпеть ещё несколько часов езды, к тому же по горным серпантинам. По всему выходило, что засветло они до Ялты не доберутся. Президент был совершенно вымотан, желая, чтобы дорожные мучения закончились как можно скорее, а потому настаивал на немедленной отправке дальше в путь. Чудовищные разрушения, представшие взору Рузвельта за окнами «Паккарда», привели его в самое сумрачное расположение духа. Ещё по дороге он, обернувшись к Анне, сообщил, что хочет теперь «вырвать у немцев око за око как никогда ранее»^{143}.

Анне, однако, отчаянно нужно было ненадолго выйти из машины. Столкнувшись с той же проблемой, что и Сара, она вынуждена была «выклянчивать» у отца «дозволение сделать остановку» хотя бы на минутку и вовсе не ради обеда. Отказать он ей не смог. Вот только теперь, поскольку именно она вышла из президентской машины, ей же самой и предстояло «выстлать путь к г-ну Молотову и передать отказ» от имени президента.

Внутри дома отдыха Анна «ужаснулась» при виде деликатесов на столе: «водка, вина, икра, рыба, хлеб, масло… и одному небу известно, что за этим последует» на горячее^{144}. Рузвельт ни сытную русскую кухню, ни заморские деликатесы не жаловал; на ту же Тегеранскую конференцию, к примеру, он прибыл со своими поварами, чтобы питаться так, как он предпочитает. Гарриман и на этот раз договорился с Молотовым, что Рузвельт прибудет в Ялту с собственным запасом провизии и привычной бригадой филиппинских поваров-кулинаров, только вот на этот раз дело было не просто в разнице во вкусах. Доктор Брюэнн посадил президента на строжайшую диету из-за зашкаливающего артериального давления. А тяжёлая, соленая пища на этом столе и обилие спиртного были Рузвельту прямо противопоказаны. К тому же Анна знала, что минувшей ночью отец перенес очередной гипертонический криз, и малейшее отклонение от строгой диеты может стоить ему жизни. Даже если бы он из вежливости выразил желание остаться на обед, ему просто нельзя было бы притрагиваться ни к икре, ни к рыбным и мясным закускам^{145}.

Вот Анне и пришлось несколько минут сновать туда-сюда между отцом в лимузине и Молотовым в доме в попытках преподнести отказ как можно вежливее. Англо-русского разговорника у неё не имелось, и ей пришлось призвать на подмогу советского переводчика Павлова. В конце концов, за эти несколько крайне неловких минут Анне удалось убедить Молотова и избежать международного скандала. Засим она впрыгнула обратно в машину, и американская делегация продолжила путь в Ялту, а Черчилль и Сара остались обедать в компании советского наркома иностранных дел и двух его сотрудников. «Вот ведь стреляный воробей, – грубовато отозвалась Анна о Черчилле в своём дневнике, – принял их приглашение, глазом не моргнув [sic], – а мне пришлось их там оставить всё это уплетать без меня!»^{146}

Но Анна в то же время упустила возможность стать свидетельницей неловкого положения, в которое отъезд Рузвельта поставил британскую делегацию. Черчилль, как и Рузвельт, успел подкрепиться ланчем на подъезде к Симферополю, и ему в точности так же не терпелось продолжить путь, чтобы перевалить через горы засветло, но, если бы оба западных лидера отбыли, не отдав должного советскому гостеприимству, это могло быть расценено Молотовым со товарищи как глубокое личное оскорбление. И Сара с Уинстоном, всячески скрывая отсутствие аппетита, принялись за трапезу. Лишь после этого выражение глубокого разочарования стало мало-помалу сходить с лиц Молотова, Вышинского и Гусева^{147}.

Угощение же оказалось отменным, и Черчилли быстро пожалели, что в дороге плотно закусили сэндвичами с ветчиной. Но вот американцам они их поспешного отъезда так скоро не забудут, – взяли, да и укатили дальше на юго-запад, и задние габариты их «Паккарда» быстро затерялись на фоне клонящегося к закату солнца, как в дешёвом американском вестерне^{148}.

Не забудут им этого и Советы, раз уж на то пошло. Некогда британцы и американцы действовали слаженно, выверяя и синхронизируя каждое движение своего казавшегося монолитным союза; слова и дела каждой из сторон идеально дополняли друг друга. Но в последнее время явно наметился раскол в этом единстве, и только что явленное миру обеденное недоразумение служило тому свидетельством. И Советы в ближайшие дни не преминут с радостью воспользоваться наметившимся расколом между союзниками.

VI. 3 февраля 1945 г.

В шесть часов вечера колёса автомобилей американской делегации наконец захрустели по гравию подъездного пути к Ливадийскому дворцу, где у парадного входа их приветствовала заждавшаяся Кэтлин^{149}. Лимузин Рузвельта плавно затормозил и остановился перед ступенями дворца, сохранявшего – особенно в ночи – царственно-величественный вид, несмотря на копоть и грязь, от которой так и не удалось отдраить фасад. В отблесках света, лившегося из окон, Кэти ощущала себя хозяйкой огромного за́мка, готовящейся к приёму знатных гостей. Никто её, правда, на это не уполномочивал, но никто и не одёргивал. Конечно, официально она была тут никем, но сам по себе статус дочери человека, прибывающего в следующем после президентского лимузине, делал её самой высокопоставленной на текущий момент американкой в бывшем царском дворце.

Появившегося из машины Рузвельта Кэти воочию видела впервые. С двумя другими великими лидерами союзников она имела честь познакомиться раньше. Сталину её впервые представили на балете в московском Большом театре в октябре 1944 года, а Черчиллей она давно почитала за старых добрых друзей. Кэти даже королеве была представлена на пресс-конференции, состоявшейся через две недели по её прибытии в Лондон в 1941 году, а вот Рузвельта раньше не видела ни разу. Какая-то ирония судьбы, подумалось Кэти, что её первая личная встреча с американским президентом случилась на российской земле. Тем временем вокруг президента засуетился метрдотель столичного «Метрополя», раскланиваясь и угодливо вставляя чуть ли не через слово «ваше превосходительство», будто ему и впрямь доставляет наивысшее наслаждение обхаживать президента США^{150}.

Делегаты продолжали выбираться из прибывающих экипажей, и Кэти провожала их в гулкий вестибюль. Топились камины – к вящей радости промёрзших гостей. Справа от вестибюля располагался белый бальный зал, где предстояло проводить пленарные заседания, слева – покои Рузвельта, под которые отвели бывший царский кабинет и столовые, чтобы избавить высокого гостя в инвалидном кресле от необходимости подниматься по лестнице к царской опочивальне. Хотя и сам государь император, согласно преданию, в своей спальне особо не ночевал, а предпочитал укладываться спать каждую ночь в какой-нибудь новой комнате, дабы перехитрить потенциальных злоумышленников.

В ожидании прибытия припозднившихся машин Кэти начала писать обстоятельное письмо своей лучшей подруге Памеле Черчилль с пересказом всех новостей и сплетен о последних событиях. В основном, конечно, Кэти переписывалась с сестрой Мэри, но порою ей хотелось написать именно Пэм. Невестка премьер-министра всегда правильно понимала и оценивала политические проблемы и деятелей, о которых Кэти повествовала в своих письмах из России. Вот и теперь Кэти была уверена, что Пэм лично и близко знакома практически со всеми ключевыми лицами в составе британской и американской делегаций. Пэм и Кэти – обе они принадлежали к элите общества и регулярно получали приглашения на званые обеды и вечера, где бывали лидеры военного времени, и в Лондоне, и в Чартвелле. Сара также принадлежала к элите, но она большую часть своего времени проводила на авиабазе в Медменхэме. Пэм же, физически в Ялте отсутствовавшая, всею душою была там, с ними. Позже, по завершении конференции, Кэти без проблем выберет, с кем из британских делегатов переправить это письмо Памеле в Лондон^{151}.

Кэти писала Пэм, что, помимо президента, ей не терпелось познакомиться и с его дочерью Анной, только что проследовавшей за отцом во дворец. Анна с мужем Джоном один раз даже гостили у них в Сан-Валли, вот только сама Кэти к тому времени уже жила в Лондоне, так что и с Анной до сего дня шанса лично познакомиться не имела. Возможно, впрочем, это даже и к лучшему, поскольку Бёттигеры в Сан-Валли могли произвести на Кэти не самое благоприятное впечатление. Дело в том, что Джон Бёттигер, отправившись вместе с Эрнестом Хемингуэем на охоту, ухитрился отстрелить лапу одной из собак Аверелла^{152}. Гарриман, кстати, виделся с Анной во время своей последней поездки в Вашингтон и заверил Кэти, что президентская дочь «выглядит “как персик”, цитируя дословно, – сообщала Кэти подруге Пэм. – Как познакомимся, так тебе тут сразу и отпишусь»^{153}.

И теперь, как только поток прибывающих гостей иссяк, Кэти первым делом подошла к Анне. Не изменяя себе, Кэти с привычной беззаботной фамильярностью приветствовала её словами: «Добро пожаловать в Ливадию, мать троих детей!» Чуть поодаль метрдотель продолжал суетиться вокруг президента. Наблюдая за этой занятной сценой, Кэти и Анна заговорщически переглянулись и поцокали языками. Этот мэтр, сообщила Кэти президентской дочери, «сервировал и разбирал» обеденный стол «по три или четыре раза в день, <…> экспериментальным путём подбирая наиболее эффектные сочетания хрусталя и фарфора». И ещё во дворце без конца развешивали и перевешивали картины на стенах в различных сочетаниях, дабы создать должную атмосферу для американских гостей, и Кэти «думала, что они никогда уже не угомонятся и не примут окончательного решения!»^{154}

До прибытия Рузвельтов Кэти ощущала себя в Ливадии единственной госпожой, но с приездом Анны ситуация изменилась. Едва скинув пальто, Анна тут же выдала множество инструкций. Не видя причин отказывать Рузвельту в привычном джине с мартини на аперитив (хотя доктор и запретил), она отправила одного из агентов секретной службы на поиски джина и поинтересовалась у Кэти, где тут раздобыть лёд. Кэти ответила, что «полагается же тут где-то быть морозильнику, но бог весть, где они его прячут». Затем Анна достала блокнот с ручкой и принялась составлять поименный список участников предстоящего званого ужина. Не зная ничего ни о Ливадии, ни о советских рабочих, ни о колоссальных усилиях, приложенных ими ради достойного приема гостей, Анна, однако же, мгновенно избавила Кэти от обязанностей старшей по рангу дочери, взяв их на себя^{155}.

Пока Анна занималась напитками, гостям раздали скрупулёзно продуманный Кэти план их размещения в Ливадийском дворце. Рузвельт, не подозревая о плачевном состоянии, в котором днями ранее застали дворец Гарриманы, явно остался вполне доволен своими покоями. Один лишь Роберт Гопкинс, сын советника и фотограф делегации, которого не было в первоначальном списке, и поэтому отправленный на чердак, в казарму для рядового состава, посмел высказать неудовольствие. «Туповат, однако», – подумалось Кэти^{156}. Тем временем к Анне и Кэти присоединился Аверелл и сообщил, что единственное, чем сам он остался не вполне доволен, – это размещением Анны (причем таким извиняющимся тоном, будто лично занимался расквартированием). Ей отвели комнату на первом этаже рядом с апартаментами отца, хотя честнее было назвать её «каморкой». «Если хотите, – предложил Гарриман, можете подселиться к Кэти, у неё номер просторный». Просторный – это хорошо, но расположен он далековато от Рузвельта. Так что, предпочтя жизненному пространству приватность и близость к отцу, Анна выбрала каморку. Но ванной комнатой им с Кэти так или иначе предстояло пользоваться одной на двоих. Однако комната Анны оказалась не просто тесной, но воистину спартанской: из мебели – лишь шаткая железная койка с куцым матрацем «на фут короче пружин». Но – отдельная, а ни один полковник из их делегации отдельной комнатой похвастаться не мог.

Пока делегаты заселялись, Анна «послала кого-то разыскивать» избранных и званых на приватный ужин с президентом в бывшей бильярдной. Отбор у неё успешно прошли лишь Кэти с Авереллом, госсекретарь Эдвард Стеттиниус, а также ближайшие друзья её отца – надежнейший Па Уотсон и начальник рузвельтовского штаба адмирал Лехи, первый в истории ВМС США офицер, дослужившийся до пяти звезд, – и такой состав обещал придать ужину характер уютного семейного застолья. Зван был бы и Гарри Гопкинс, если бы не был по-прежнему болен и прикован к постели. Ужин приготовили самый изысканный: коктейли, белое вино, красное вино, шампанское, икра, рыба, картофель, мясное ассорти, дичь, два вида десертов и ликёр на сладкое. Всякий раз, когда кто-либо из гостей какое-нибудь блюдо пропускал, вид у метрдотеля становился такой, будто это он сам только что пропустил смертельный удар. Рузвельт ограничился лишь блюдами, приготовленными его личными поварами, и на протяжении всего ужина сохранял бодрость духа, но был вымотан настолько, что ни минуты лишней за столом задерживаться не стал, а сразу же после трапезы отправился спать^{157}.

После ужина все разошлись по своим номерам, а вот у Аверелла Гарримана только тут, по сути, и началась настоящая работа. Он даже багаж не стал распаковывать, а сразу же после ужина уехал в Кореиз, чтобы окончательно согласовать программу на следующий день…

В бывшую резиденцию убийцы Распутина он прибыл почти в полночь, в сопровождении Чипа Болена, самого лучшего из трёх имевшихся в штате госдепартамента эксперта-советолога. Но в делегацию сорокалетнего Болена включили не из-за его знаний и опыта, а по той причине, что он лучше двух других годился на роль личного переводчика Рузвельта. Два американца терпеливо дождались завершения процедуры проверки документов на трёх кряду контрольно-пропускных пунктах на въезде в советскую резиденцию, один из которых помимо стражи охранялся ещё и собаками.

В десять минут первого Гарримана и Болена, наконец, впустили. Их уже дожидался Молотов со своим собственным переводчиком Владимиром Павловым^{158}. К полуночным встречам с Молотовым Гарриману было не привыкать. В октябре 1943 года, когда Гарриман приехал в Москву, советский нарком иностранных дел сразу озадачил нового посла США весьма своеобразным приветственным словом. Советское руководство, сказал Молотов, отдаёт себе отчёт, что Гарриман «человек крайне жёсткий и несговорчивый». На возражение Гарримана, что он прибыл как друг, Молотов ответил, что он вообще-то хотел сделать ему комплимент^{159}. И с тех пор отношения между ними складывались в духе настороженного взаимного уважения^{160}.

После краткого обмена любезностями и принесения заверений в том, что президент Рузвельт доволен приёмом и размещением американской делегации, Гарриман перешел к делу. Рузвельту хотелось бы, сообщил посол наркому, начать конференцию с обсуждения военно-стратегических вопросов. Армии союзников ведут стремительное наступление и скоро окажутся на ближних подступах к Берлину на всех фронтах, а потому военному командованию всех трёх союзных держав непременно нужно скоорденировать действия, чтобы не причинить друг другу непреднамеренного урона.

Молотов возразил, что Сталин желает в первую очередь обсудить проблему Германии.

Две этих темы связаны, по сути, неразрывно, указал Гарриман и предложил, в качестве компромисса, обсудить сначала военную координацию в Германии, а следом вопросы политического характера, касающиеся этой страны. Молотов согласился.

Уладив разногласия по поводу повестки, Гарриман передал от имени и по поручению Рузвельта приглашение Сталину и Молотову отужинать с президентом и американской делегацией в Ливадийском дворце на следующий вечер по завершении первого пленарного совещания. Британское руководство, само собой, также будет приглашено. Молотов был уверен, что Сталин «с радостью примет приглашение», но официально сможет подтвердить это только поутру.

Теперь Гарриману оставалось передать Молотову третье и последнее пожелание Рузвельта. Согласовать повестку и озвучить приглашение на ужин особого труда не составило, поскольку и то, и другое было в интересах всех трёх делегаций; а вот последний запрос был иного рода. Рузвельт ведь даже отказал Черчиллю в разговоре с глазу на глаз на Мальте из боязни, как бы Сталин не заподозрил тайного сговора у себя за спиной. Но ведь подобные опасения имеют и обратную сторону. Черчилль пришёл бы в ярость, узнай он, о чем от имени Рузвельта попросил Сталина американский посол. Не соблаговолит ли господин Сталин прибыть в Ливадийский дворец за час до начала первого пленарного заседания для приватной встречи с мистером Рузвельтом? Беседа будет носить «чисто личный характер», но Рузвельт был бы крайне признателен.

Молотов ответил, что ему «известны мысли маршала Сталина», и он уверен, что тот рад будет частной личной встрече с Рузвельтом, поскольку это ровно то, чего хотелось бы и самому Иосифу Виссарионовичу. Таким образом, договорённость о том, что Сталин появится у президента в 16:00, была достигнута на удивление быстро и легко^{161}.

Из Кореиза Гарриман выехал дальше по неосвещённой дороге над морем в направлении Воронцовского дворца, где ему была назначена вторая за эту ночь важная встреча. Премьер-министр передал ему в Ливадию через своего личного секретаря устный запрос британцев относительно планируемой повестки. Принявший британского гонца Болен ответил, что детали пока что находятся в стадии проработки, а потому он сообщит о них утром по телефону, заодно с уточнением организационных моментов. Но Гарриман решил не держать премьер-министра в неведении до утра, а лично доставить ему самую общую информацию о том, что планируется обсудить на первом пленарном заседании, хотя это было скорее предлогом, чтобы под покровом глухой ночи лично повидаться со старым другом.

Американцы уже вовсю угощались ужином, когда британцы, наконец, добрались до Воронцовского дворца. Обед с Молотовым, Вышинским и Гусевым задержал их на целых полтора часа, так что в путь через горы они пустились уже в сумерках. Кортеж двигался неспешно, свет фар через равные интервалы времени выхватывал из темноты фигуры солдат, расставленных вдоль дороги, а премьер-министр развлекал дочь чтением по памяти байроновского «Дон-Жуана». Хотя к Воронцовскому дворцу Черчилли подъезжали уже в кромешной темноте, света из окон хватало, чтобы разглядеть его контуры и даже стоящих на его страже величественных белокаменных львов. Воронцовский дворец – абсолютная эклектика: будто мечеть поглотила швейцарское шале, а само оно перед этим – парадный зал баронского замка в Шотландии. Интерьеры также поражали воображение. В отличие от разграбленной немцами Ливадии, здесь в целом сохранилась оригинальная мебель, а по стенам обеденного зала висели вполне узнаваемые портреты. Граф Семён Воронцов, служивший в XVIII веке российским послом в Британии, выдал дочь Екатерину замуж за Джорджа Герберта, 11-го графа Пембрука, и среди этих портретов премьер-министр странным образом почувствовал себя как дома.

Приготовления советской стороны к приему американской делегации в Ливадии контролировала Кэтлин Гарриман, а Черчилль отрядил в квартирьеры своего военного советника Пага Исмея. Всеми практическими аспектами размещения ведала помощница Пага, Джоанна Брайт. Самой ей во время конференции жить в Воронцовском дворце по статусу не полагалось, но тем вечером Джоанна задержалась там допоздна, расселяя высокопоставленных делегатов. Черчиллю предоставленные ему апартаменты не понравились. «А Сару куда? – допытывался он. – Я же говорил, что она должна быть рядом со мной». Он пёкся о безопасности дочери и хотел, чтобы она ночевала у него под боком в соседней спальне. Мисс Брайт объяснила, что единственное место в премьерском номере, где можно было бы поставить кровать для Сары, – холл перед входом в спальню самого Черчилля. Его дочери пришлось бы спать, по сути, на виду у британских морских пехотинцев и русских солдат из караула. Поэтому мисс Брайт сочла благоразумным поселить Сару в отдельном номере дальше по коридору. Тут Черчилль пришёл в такое раздражение, что его помощник по военно-морским делам командор Чарльз «Томми» Томпсон приказал мисс Брайт уйти, а сам отправился за Сарой, чтобы лично проконтролировать надлежащее расквартирование, дабы премьер-министр окончательно не вышел из себя^{162}.