Buch lesen: "Мое убийство"

Schriftart:

Фие и Фрэнку
Будь моя воля, я бы вас клонировала

1

Мне пора было собираться на вечеринку: первый выход в люди с тех пор, как меня убили. Вместо этого я ковырялась в душевом сливе, сквозь который еле проходила вода, отчего ванна изнутри покрылась мыльными разводами и хлопьями грязи. В общем, я была не одета – ни туфель, ни серег, ни трусов. Голышом сидела в ванне и, скрючившись над сточным отверстием, пыталась разогнутой проволочной вешалкой достать оттуда клок волос другой женщины.

Вешалка проскребла по стенке трубы раз, другой, но затем – успех! – воткнулась во что-то мягкое.

– Я уже в брюках! – крикнул Сайлас из-за двери.

Услышав его, я вздрогнула, и кончик вешалки выскочил из слива вместе с комком жирной слизи. Я выругалась.

– А теперь и в носках! – добавил Сайлас.

Я снова засунула вешалку в сливное отверстие. Глупо ли жалеть ванну, которая удерживает всю эту воду, пропускает ее сквозь себя? С учетом того, сколько времени в ней проводят за мытьем, бедняжка наверняка рассчитывает на чистоту.

– Завязываю галстук, – сообщил Сайлас. – Мне осталась минута. Две.

Таков Сайлас. Таков он был всегда. Когда мы опаздываем, он докладывает о каждом этапе своих сборов. Мой муж превращается в метроном, отсчитывающий предметы одежды.

– Я только выхожу из душа! – крикнула я в ответ.

Что было неправдой. Но я уже почти вытащила тот клок. Потянув вешалку на себя, я ощутила небольшое сопротивление. И вот он вышел – комок темных волос в мыльной плаценте. Размером с мышь. Я потыкала в него кончиком проволоки. Это были мои волосы.

Это были не мои волосы.

Это были ее волосы.

Стук в дверь.

Сайлас заглянул в ванную, прежде чем я успела откликнуться.

– Уиз? Ты как тут?

Раньше он так не поступал – не вламывался ко мне. Но я решила, что не буду заострять на этом внимание – по крайней мере сейчас, хотя бы сегодня, потому что знала, как он тревожится, всегда тревожится. И Сайлас обращался со мной бережно – очень бережно, словно я наполненный до краев стакан воды, который ему приходится носить из комнаты в комнату, разыскивая того, кто попросил попить. Но бывало иначе, когда тревога напрочь лишала его этой бережности, делала беспардонным – вот как сейчас с дверью.

Сайлас открыл дверь пошире. Он не сразу заметил, что я сижу в ванне перед комком мокрых волос.

– Фу.

Что тут еще скажешь.

– Это не мои волосы, – сообщила я ему.

Они правда были не мои. Сразу после возвращения из больницы я отправилась к парикмахерше и попросила ее укоротить мне волосы до подбородка. Женщина избавляется от длинных волос в знак серьезной жизненной перемены. Клише? Само собой. Но я решилась на это по другой причине. Я решилась на стрижку, потому что мне нравится, когда ветер холодит шею.

– И не мои. – Сайлас провел рукой по голове и широко улыбнулся.

Когда-то давно волосы у Сайласа были до плеч, забивали сток в душе, падали мне на лицо во время секса. Теперь же он стригся коротко, и под определенным углом в определенном свете было видно, как поблескивает его макушка.

– Это ее волосы, – сказала я. – Твоей первой жены. Ну и дикаркой же она была! У нее хоть расческа-то имелась?

Сайлас натянуто улыбнулся. Я знала, что ему не нравятся эти шуточки про «первую жену», но удержаться не смогла. Научусь сдерживаться, как только разберусь с самой собой.

– Окей, – сказал Сайлас. – Смешно. Но, может, все-таки?..

– Знаю-знаю, сейчас оденусь.

Сайлас отвел взгляд, а я осознала, что все еще обнажена. С тех пор как комиссия вернула меня к жизни, я стала стесняться своего тела, хотя прежде никогда не стеснялась – даже во время беременности. Теперь меня смущало не то, как оно выглядит, на что способно или что в себе содержит, а то, чем оно является, сам факт его существования. Мягкая плоть мочек, узелок пупка, спиралевидные узоры на кончиках пальцев – все это я чувствовала. Я была в своем теле. Я была своим телом. Была жива. Я бурлила и кипела в самой себе, будто меня залили в тело до самых краев. Я встала, и с меня слетели последние капельки воды.

– Просто у Тревиса пунктик насчет вечеринок, – пояснил Сайлас.

Тревис, его коллега, – виновник сегодняшнего праздника. Круглая дата. Тридцать? Сорок? Точное число вылетело из головы.

– Он считает, что все должны приходить к назначенному времени, как на работу.

– Ну-у, – протянула я, подразумевая: «Ведь это и есть работа?»

Сайлас подал руку, помогая мне выбраться из ванны.

– Эй. – Он притянул к себе мою кисть, словно хотел ее поцеловать. – Мы можем переиграть.

– Не можем.

– Можем остаться дома, посмотрим кино. Закажем пиццу. Или что-то вроде того.

– То есть займемся тем же, чем занимались каждый вечер после моего убийства?

Сайлас скривился. «Мое убийство» – его бесит, когда я произношу эти слова.

– Я просто говорю, что, если вечеринка – это слишком… – начал он.

– Не слишком.

– Если, по-твоему, рановато…

– Не делай из мухи слона. Это же просто вечеринка.

Он наклонился и осторожно меня поцеловал. Я ответила на его поцелуй – неожиданно для Сайласа долго и страстно. Ощущение было знакомым: слегка обветренные губы, за ними – ряд твердых зубов.

Я отстранилась.

– Я хочу на вечеринку.

– Я тебе верю, – сказал Сайлас, обалделый после поцелуя.

Экран вспыхнул.

– Няня пришла.

Сайлас спустился к Прити – после нее в банке с сырным соусом всегда оставались крошки от чипсов, и она тайком фотографировала меня и отправляла снимки своим друзьям, – а я принялась одеваться. Достала пару чулок, распутала их. Мне правда хотелось сходить на вечеринку – тут я не солгала. Да, не так давно меня убили, но я снова жива. Мне хотелось выжимать жизнь досуха, до последней капельки. Съедать свою порцию с горкой, соскребая еду со дна. Чувствовать, как ветер холодит шею. Смеяться, трахаться и прочищать сток в ванне. Натягивать вот эти самые чулки на эти самые ноги.

Черт. Ноготь проткнул чулок, пошла стрелка. Смотав чулки в клубок, я бросила их малышке, сидевшей в детском шезлонге у моих ног. Нова, посасывая большой палец на ноге, потянула чулки в рот. Я отыскала в шкафу брюки, надела их, подпоясалась ремнем. И тут заметила на дне шкафа ее – зеленую холщовую сумку, с которой когда-то ходила в спортзал. Сумка была плотно набита и застегнута.

За спиной у меня пискнула Нова. Чулок уже был у нее во рту. Меня пронзило стыдом, как электрическим разрядом. Чулки: опасность удушения. И я сама ей их дала. Надо быть сознательнее, внимательнее, осторожнее.

– Прости, пухляш. Это я у тебя заберу.

Я вытащила малышку из шезлонга и вынула у нее изо рта чулки, влажные от ее слюны. Она так выросла, стала такой крупной девочкой, очаровательным пухляшом – одной рукой уже не удержишь. Девять месяцев. Она провела снаружи столько же времени, сколько внутри меня. (Не меня.) Лишившись чулок, Нова принялась выгибаться в моих руках. И вдруг завопила во всю глотку, словно только это и приносило ей радость в жизни.

До того, как меня убили, Нова столько не плакала – вообще не плакала. Она издавала множество других звуков: лепетала, чавкала, пукала и причмокивала, – и вид ее блестящих десен ошарашивал, выглядели они как то, что не следует никому показывать, эдакий влажный розовый секрет. Да, конечно, иногда Нова хныкала, чаще всего во сне – наверное, ей снилось что-то тревожащее, – и ее крошечная мордашка сморщивалась, как мятая тряпица. Но она не плакала. Младенцы плачут, говорили все. Вот только Нова не плакала. До тех пор, пока я не исчезла из ее жизни, а потом не объявилась снова спустя несколько месяцев, будто сыграла с ней в самые жуткие прятки на свете. Теперь, стоило мне взять ее на руки, она начинала плакать, просто заходилась ревом.

Сайлас вернулся и вскинул брови при виде вопящего младенца. Меня снова пронзило разрядом стыда, на сей раз более мощным: я забыла закрыть дверцу шкафа, на дне которого лежала зеленая холщовая сумка, и если Сайлас сейчас бросит взгляд мне за плечо, то увидит… Я попятилась и, лягнув дверцу, захлопнула ее.

– Давай-ка ее сюда. – Сайлас шагнул ко мне и протянул руки. – А сама рубашку надень.

– А я-то собиралась так и пойти.

– Вот Тревис обрадуется. – Сайлас вытянул руки. – Давай ее мне.

Сайлас – замечательный мужчина, с этим согласны все. У него ясная голова, он крепко стоит на ногах. Но малышку я ему не отдала. Напротив, обняла ее покрепче. Заключенная в объятия самого ненавистного ей человека, то бишь меня, она завопила еще отчаяннее. Я уткнулась лицом ей в макушку – слава богу, кости черепа наконец-то срослись. Когда Нова только родилась, я боялась, что проткну ей родничок пальцем, как мальчик из детской считалочки проткнул пирог со сливами¹. Опасалась, что нечаянно сдавлю ей грудную клетку и та раскрошится, как упавший винный бокал. Эти страхи уже давно отступили, поскольку я осознала, что существует масса других способов навредить ей – что я непременно и сделаю.

– Все хорошо, – сказала я малышке. – Все хорошо, пухляш. Тише. – Сайласу: – От меня, наверное, до сих пор больницей пахнет. Вот она и плачет. Младенцы и собаки способны чуять то, чего не чуем мы, так ведь?

– Собаки и пчелы, – поправил Сайлас. – Страх.

– Страх собак и пчел?

– Нет, собаки и пчелы способны чуять страх.

– Значит, младенцы способны чуять дух больницы.

– Ну, полагаю, все они там бывали.

Сайлас старательно держал лицо, но я все равно догадалась, что он подумал: я провела дома три месяца – каким бы духом больницы я ни была пропитана, он уже давно выветрился.

Сайлас нахмурился.

– Уиз…

– Все нормально, – перебила я его. – То, что она плачет, – нормально. Правда. – Я усадила малышку обратно в шезлонг, где она тут же притихла. – Смотри. Она успокоилась.

– Ты уверена, что не хочешь?..

– Мы идем на вечеринку. – Я надела блузку и решительно принялась застегивать пуговицы, чтобы Сайлас понял, насколько серьезно я настроена. – Отнеси малышку к Прити. Я спущусь через минуту.

Когда Сайлас зашагал вниз по лестнице, я метнулась обратно к шкафу. Сумка лежала на своем месте. Да и куда ж ей деться? Я расстегнула молнию на пару дюймов – внутри виднелась форма для спортзала. Под одеждой были спрятаны мой паспорт, карточка социального страхования и еще несколько предметов первой необходимости, а также браслет, который папа подарил мне на восьмой день рождения, и конверт с остатками засушенной пуповины Новы.

Я собрала эту сумку спустя несколько недель после рождения дочери и в тот момент сказала себе: это вовсе не значит, что я намерена бросить семью. Собирая сумку, я всего лишь пыталась справиться с невыразимым, со всеми теми чувствами, коих не испытывала, с пульсирующей бездной ужаса на месте радости материнства – того непоколебимого, живительного счастья, которым, как меня уверяли, я должна была преисполниться. Я ощущала умиротворение, пока собирала сумку, пока складывала аккуратными стопками одежду, прятала ценные вещи на дно, застегивала молнию, запечатывая все, что внутри. С тех пор меня успели убить и клонировать, умертвить и оживить. И теперь собранная сумка виделась мне тем, чем была на самом деле: чуть ли не роковым промахом, почти случившимся провалом, ужасной, чудовищной ошибкой. Моя Нова. Мой Сайлас. Как мысль бросить их вообще пришла мне в голову? Я задвинула сумку поглубже в шкаф и захлопнула дверцу. Завтра распакую. Сайласу ни к чему знать об ее существовании.

Муж ждал меня внизу. Я вернулась в ванную за тушью и помадой. И пудрой. Я застыла с пуховкой у подбородка и принялась разглядывать себя, склоняясь к зеркалу все ближе и ближе, пока не уперлась кончиком носа в стекло.

– Я здесь, – сказала я себе. – Я здесь, и я иду на вечеринку.

Незнакомцы

За год до убийства меня начали узнавать незнакомцы. Впервые это случилось в начале беременности, когда Нова была лишь незаметной припухлостью живота. Прохожие вдруг стали пялиться, оборачиваться на меня. Билетеры улыбались мне и приветствовали: «И снова здравствуйте!» Официанты озадаченно спрашивали: «Откуда я вас знаю?» Я терялась в догадках. Неподалеку поселилась горстка дальних родственников? Какая-то похожая на меня актриса обрела известность?

Однажды, в разгар второго триместра, мой босс Хавьер заявился ко мне домой, весь звенящий от тревоги – даже усы его, кажется, вибрировали.

– Хави, что случилось? – выйдя на крыльцо, спросила я.

Он схватил меня за плечи. Я ни разу его таким не видела. Хави всегда был расслабленным, неизменно беспечным и веселым. Его стиль руководства заключался в том, чтобы, сидя у себя в кабинете, сквозь открытую дверь выкрикивать комплименты подчиненным.

Хави у меня на пороге был совершенно иным человеком, испуганным и напряженным. Только что в центре, сообщил он, на уличном экране краем глаза он заметил новость об убитой женщине. И принял ее за меня. Даже вглядевшись как следует и осознав, что ее лицо только похоже на мое, а имя вообще другое, он не мог отделаться от ощущения, что она – это я. Ему нужно было повидаться со мной лично, сказал он. А затем прижал ладони к моим вискам и вздохнул с облегчением, словно до того опасался, что руки пройдут сквозь мой череп и сомкнутся.

Так и разрешилась загадка. Вот кого я напоминала незнакомцам – одну из тех женщин, что тут и там гибли по всему городу, одну из тех женщин, о которых все время рассказывали в новостях, одну из тех женщин, рядом с трупами которых обнаруживали туфли, что аккуратно стояли рядом, будто ждали, когда хозяйки встанут и снова обуются.

После ухода Хави я подошла к зеркалу в прихожей, вывела фото погибшей на экран и сравнила наши лица – два бледных овала в отражении. Белые женщины с длинными темными волосами примерно тридцати лет. Впрочем, она, эта Ферн, была привлекательнее меня: яркая, а не тусклая, изящная, а не простушка, с гармоничными чертами, а не наоборот. Однако, наклонив голову под определенным углом и немного прищурившись, я увидела то, что видели незнакомцы. Мы были похожи.

Я вылила на голову бутылку краски для волос – алой, почти багряной. На линии роста волос осталось розовое пятно, как ожог. Но ничего не изменилось. Незнакомцы все так же останавливали меня. Все так же задумчиво прищуривались. Все так же пытались вспомнить, знакомы ли мы. Я научилась терпеливо замирать, дожидаясь, пока они переберут в уме всех бывших одноклассниц и местных телеведущих из прогноза погоды. Научилась улыбаться и говорить: «Такое вот у меня типичное лицо».

2

А потом я очутилась на вечеринке: приглушенный свет чужой гостиной, аромат чистящего средства, теплое марево от греющих свечей. Я бы предпочла ухающую музыку, незнакомцев и танцы. Но вместо этого попала на камерную тусовку: кулоны на винных бокалах² и сплетни вполголоса. Гости кружили вокруг меня. Одни дотрагивались до моего локтя, другие – нет. Подходили парами и тройками, словно я – ваза с пуншем, сырная тарелка, веер маленьких салфеток в салфетнице. Я давно не бывала в компании такого количества людей. Нервировало внимание ко мне, случайно перехваченные взгляды, шепотки, в которых проскальзывало мое имя. Мне даже показалось, что я слышу, как кто-то мурлычет в ритме считалки, которую дети чеканят, играя в ладушки:

Эдвард Ранни, Эдвард Ранни вышел ночью на охоту,
Эдвард Ранни, Эдвард Ранни Анджелу оставил в парке.
Ферн засунул он в тележку.
Язмин бросил в переулке.
Лейси свесил с карусели.
А с Луизы снял кроссовки.
А с Луизы снял кроссовки.

Я огляделась в поисках Сайласа, который, вопреки всем своим волнениям и занудству, бросил меня в толпе одну. Я понятия не имела, где он. Впрочем, это ложь. Я не сомневалась, что он выскользнул во двор покурить вместе с Тревисом. Я сбежала на кухню и налила себе в бокал какой-то фиолетовый напиток.

Тусовщики нагнали меня и здесь – обернувшись, я обнаружила, что почти окружена. Их было четверо: подружка Тревиса, которую я мысленно называла Навеселе, обнимающаяся парочка, которая, казалось, упадет без чувств, если отлепится друг от друга, и одинокая женщина, которая постоянно шмыгала носом – то ли неодобрительно, то ли из-за простуды, разобрать было сложно.

Кое-кто выступал против действий комиссии по клонированию: одни – из религиозных соображений, другие – из-за прошлогодних скандалов. Третьи протестовали против клонирования меня в частности, считали, что я не заслуживаю оживления, поскольку кто я вообще такая? Никто, какая-то непонятная женщина. Лучше бы оживили их любимую певицу или бабулю.

– Лу! – воскликнула Навеселе – это прозвище явно было в точку: щеки и нос у нее раскраснелись от выпитого. – Мы так рады, что ты здесь!

Уж не знаю, что она подразумевала под словом «здесь»: что я пришла на вечеринку или что вообще жива. Я так и не вспомнила, как ее зовут. Поэтому подняла бокал и сказала:

– С днем рождения Тревиса!

– Нет, – сказал тип из парочки, – с днем рождения вас!

– О, сегодня ведь не мой день рождения, – возразила я.

– В каком-то смысле ваш, разве нет? – уточнила его вторая половина.

– Можно назвать этот день днем перерождения, – предложил тип. Он забрал у меня бутылку вина и вскинул руку с ней. – С днем перерождения вас! – И отхлебнул из бутылки.

– Давайте просто выпьем за Лу, – вмешалась Навеселе, бросив на друзей грозный взгляд. Она прикоснулась к моему плечу. – Давайте, а? За Лу?

– За Лу! – нестройно воскликнули тусовщики.

Я благодарно отсалютовала своим напитком. Они тоже подняли бокалы.

– Ну, расскажите же, – попросил мужчина, когда все поутихли.

– Что рассказать? – не поняла я.

– Каково это?

– Каково что?

– Родиться, конечно!

Навеселе с укором произнесла имя вопрошающего, но не заткнула его и руку с моего плеча тоже не убрала.

– Ну правда, – сказал он. – Я вот не помню, как сам родился. А вы помните?

– Нет, конечно, – ответила Навеселе. – Я же младенцем была.

– А вот она – нет! – Мужчина ткнул в меня пальцем. – Она была такой… как сейчас.

Я бросила взгляд вглубь дома, высматривая Сайласа, но его не было видно. Тусовщики наблюдали за мной с преувеличенным вниманием пьяных людей, с рассредоточенной сосредоточенностью. Я подумала, что неплохо бы отсюда улизнуть. Обронить благовидный предлог и дать деру. «Я в ванную!», или «В дверь звонят!», или «Фред!». Какой еще Фред?

А потом мне пришло в голову кое-что еще. Я подумала: им так хочется знать, каково это было? Хочется послушать байку? Ну так я расскажу. Взяла и рассказала.

– Первое, что я почувствовала, – это шум в ушах: я подумала, что шумит вода.

Тусовщики переглянулись и снова воззрились на меня.

– Вода, – тихо повторил один из них.

– Что это за вода, я не знала. Моя кровь? Вода в кухонной раковине? Волны океана бытия и небытия? Как выяснилось, это была вовсе не вода. Оказывается, слышала я совсем не воду, а звук, с которым моя кожа трется сама об себя – я терла руками бедра. Так я и обнаружила, что у меня есть руки! А еще бедра!

В этом месте тусовщики засмеялись. Забавно, наверное, узнать, что у тебя есть тело. А может, забавным было то, что мне досталось именно это тело, за плечо которого все еще держалась подружка Тревиса – с восхищением, а может, и с разочарованием, или и с тем и другим сразу, потому что это плечо ничем не отличалось на ощупь от любого другого плеча.

– Когда я открыла глаза, – продолжала я, – у меня возникло чувство, будто я опять в воде. Все было мутным или смазанным, смазанным или мутным. И я подумала: кто-то взял и превратил этот мир в месиво. Но потом я моргнула, и до меня дошло, что это мои слезы. Просто слезы, из-за которых мир вокруг превратился в одно сплошное месиво. И как только я поняла, что это слезы, они потекли по щекам.

– Вы плакали? – спросил кто-то.

– Исключительно механически. Врачи залили мне в глаза жидкость, чтобы слизистая не пересохла. Когда я проморгалась, все стало четким.

– И что вы увидели?

– Мужа и дочь. Если кто и плакал, так это Сайлас. Впрочем, Сайласа все доводит до слез: что реклама кредитных карт, что мебель, выставленная на помойку, он плачет при одной только мысли о том, как бабушка варит ему суп.

Тусовщики усмехнулись: Сайлас, их коллега с характером стоика, – и плачет при мысли о бабушкином супчике.

– Вы их узнали? – спросил кто-то.

– Конечно, узнала. Память у меня сохранилась. Иначе чем бы я была? Не собой. Просто телом. Одним большим месивом.

Тусовщики снова засмеялись – на сей раз неловко. Навеселе взглянула на руку, которая все еще лежала у меня на плече, но так ее и не убрала. Возможно, позже она потрет пальцами друг о друга и подумает, что на тех осталась какая-то пыль с меня, некие хлопья, хотя источником этого ощущения будет только она сама.

– Что еще вы помните?

– Помню запахи. Я чувствовала запахи больницы: обеззараживающего средства, пластиковой упаковки, в которой прежде лежало мое постельное белье, и чего-то под названием «обед». И аромат средства после бритья, которым пользуется Сайлас. Лимон и табак.

– Учуяли родной запах.

– Да, родной запах.

Тусовщики заулыбались и как по команде отпили из бокалов. Навеселе наконец-то отцепилась от меня и обхватила себя руками. Эта история явно прозвучала утешительно. Из забвения мы приходим в забвение, бла-бла-бла. Тусовщикам, как и всем остальным, хотелось верить, что после того, как все слезы будут пролиты, а гроб опустят в землю, они откроют глаза в ином мире, и первыми, кого они увидят, будут их родные.

Обо всем остальном я умолчала. На вечеринках такое не обсуждают. Я не рассказала им о том, как выдернули катетер, что торчал у меня между ног; о родинке на подбородке у врача, просвечивавшей из-под тонального крема, как солнце из-за луны во время затмения; о том, как Сайлас сказал: «Она может?..» – и смутном осознании, что «она» – это я. Что она должна мочь?

Я не рассказала им о боли – не ожидаемой и острой, какой ее себе представляешь, а зудящей, бесформенной и необоримой, как будто сильно ошпарила язык и кажется, что во рту на месте, откуда он растет, образовалась дыра.

Я не рассказала им, до чего унизительно очнуться в присутствии команды врачей, которые разглядывают и в подробностях, с энтузиазмом обсуждают форму твоей вульвы.

И я не рассказала им о том дне – я не любила о нем вспоминать, – когда ко мне в палату пришли Герт и какой-то ее коллега из комиссии по репликации, который все подтягивал манжеты, словно не хотел, чтобы кто-то увидел его запястья. Они устроились в креслах возле моей койки, и Герт рассказала, что я теперь одновременно та и не та женщина, которой привыкла себя считать. Та женщина умерла, объяснила Герт. Погибла, в конце концов отважился вставить ее коллега из комиссии. «Была убита» – не сказал никто. А меня вырастили из образца ее клеток. На самом деле я копия той женщины, первой, подлинной Луизы. Но мне ни в коем случае не следует воспринимать себя как копию, быстро поправились Герт с коллегой. Когда они произносили эти слова, их глаза бегали по моему лицу туда-сюда, как лампа сканера в копировальной машине.

Вот так я и родилась. Тусовщики задали мне вопрос и о смерти. Вернее, задала его шмыгающая носом женщина, которая задержалась, когда остальные уже разошлись. Все то время, пока я повествовала о моем рождении, она отмахивалась от овощной нарезки и разглядывала свое отражение в окне позади меня.

– О смерти? – переспросила я. – О нет. Этого я не помню.

И постучала себя по виску – в точности как Герт, когда рассказывала мне о том же. Тогда, в больнице, я заметила, что у Герт на зубах отпечаталась помада. Вернее, только на одном зубе. От этого мне стало легче – от мысли, что она не безупречна.

– Свежие воспоминания теряются в процессе, – объяснила я этой женщине, как мне тогда – Герт. – Ну и, знаете ли, шок.

– О, я знаю. – Женщина прижала руку к сердцу. – Точнее, сама я такого не переживала. Но я читала об этом, о шоке. Звучит ужасно.

– Э-э. Да.

– То есть вы хотите сказать, что вообще ничего не помните? Ни малейшей детали?

– Ни единой.

– Плохо.

В этот момент меня бросило в жар – и от вина, и не от вина.

– Плохо, что я не помню, как меня убивали? – уточнила я, но моя собеседница, кажется, перемены в тоне не заметила.

– Я к чему – неужто вам не интересно? Мне бы было.

– Интересно? Нет. Мне рассказали, что произошло.

– Правда? – Женщина с интересом подалась ко мне, вино в ее бокале скользнуло к золотистой кайме вдоль края, словно тоже желало послушать.

Не знаю. Я стараюсь быть доброй и милой, милой и доброй. Но иногда на меня находит.

– Он рассказал следователям, что отследил маршрут моих пробежек, – поведала ей я. – Что несколько дней ходил за мной по пятам, делая пометки в своем маленьком блокнотике, заведенном специально для этой цели.

– Как страшно! – ужаснулась женщина.

– Сказал, что ждал меня, спрятавшись за деревьями, что запомнил, как скрипят мои кроссовки, и, как только я пробежала мимо, выскочил, схватил меня за хвост и намотал его себе на руку.

– Какой ужас! – ахнула собеседница.

– Сказал, что вышло идеально – идеально для него, конечно, – потому что у меня при этом запрокинулась голова и обнажилось горло, так что перерезать его было легко.

– Какая жуть! – охнула женщина.

– Он сказал, что все произошло очень быстро.

– И безболезненно, – прошептала она.

– Безболезненно? – Я взглянула на нее. – Почему это безболезненно?

– Нет, я имела в…

– Перерезанное горло – это болезненно. Он рассек мне кожу, мышцы, трахею. И мне пришлось дышать собственной кровью. Можете представить, каково это – вдыхать собственную кровь?

Ее рука взлетела к горлу.

– Ну а что было дальше, вы и так знаете, – не унималась я. – Вы же читали газеты, смотрели новости. И знаете, что он бросил меня умирать. Но я не умерла. Не сразу. Видимо, я убежала или, может, уползла в кусты. Через три дня меня нашли в водосточной канаве. Следователи считают, что я пыталась добраться до дороги, чтобы поймать машину. Но не успела. И умерла. Но… ничего этого я не помню, – заключила я. – Что плохо, как вы сами сказали.

Лицо у женщины побелело. Это я согнала с ее лица все краски. Поначалу мне было приятно, что я задела ее за живое, потом стало противно, а затем все равно. Я протиснулась мимо нее и покинула кухню. Пока я шла сквозь веселящуюся толпу и коридор в спальню Тревиса – совершенно пустую, в этом я не сомневалась, – у меня было чувство, словно я наблюдаю за собой сзади, смотрю на свою темную макушку.

Я уставилась на гору чужой верхней одежды на кровати. Из рукавов не торчали кисти, из воротников – головы, груди не вздымались и не опадали. Бестелесные тела. Я легла на кровать и зарылась в эти самые куртки и пальто. Принялась наслаивать сверху шерсть, хлопок и нейлон и в конце концов погребла себя под тонной пустой ткани, под рукавами, плечами и спинками, в которых не было людей.

Я немного так полежала. Несколько минут. Через некоторое время из соседней комнаты донеслось нестройное пение – пели «С днем рождения тебя». Видимо, кто-то вынес торт. Я даже запах воска уловила, когда задули свечи. Все-таки не зря тот тип из парочки спросил меня про день рождения. Теперь у меня таких два – номер один и номер два. Но тусовщикам я подпевать не стала. Нет, петь мне совершенно не хотелось.

Дверь открылась, и кто-то вошел в комнату.

– Лу? – произнес Сайлас. Молчание. Я подождала, пока он заметит мои ноги. – Что ты делаешь?

– Ничего. Я пальто.

Матрас прогнулся. С моего лица одно за другим сняли рукава и плечи, и надо мной возник Сайлас. И посмотрел на меня – лоб сморщен, губы сжаты в тонкую линию. Он ничего не сказал про пальто, не сказал, что надо было остаться дома, не сказал, что предупреждал меня. Как я уже говорила, он замечательный мужчина, с этим согласны все. Я с этим тоже согласна.

Сайлас погладил меня по щеке.

– Ты как?

– Я? Прекрасно. У меня шелковая подкладка и латунные пуговицы. Я двубортное пальто. У меня в кармане пачка жвачки. Я готова к зиме.

Сайлас состроил печальную гримасу.

– Рановато для вечеринок?

– Немножко, – признала я.

– Прости, что бросил тебя. Я думал, у тебя все хорошо.

– Было хорошо, – сказала я. – А потом стало плохо.

– И ты превратилась в пальто.

– С латунными пуговицами.

– Что бы ты сделала, если бы кто-то зашел сюда за своим пальто?

– Не знаю. Ушла бы с ним?

Сайлас покачал головой, но у него на губах возникла тень улыбки.

– Может быть, – медленно произнесла я, – я уйду с тобой.

Вот она. Улыбка.

– Может быть? – спросил он.

– Не может. Точно уйду с тобой.

Сайлас взял меня за руки и поднял, поставил на ноги. Пальто соскользнули на кровать.

– Пойдем домой, – сказал он.

День рождения

Первый день рождения, который я помню, – то ли третий, то ли четвертый по счету, лишь смутное воспоминание из раннего детства. Кто-то – скорее всего, Папуля – решил, что я люблю лебедей, и купил мне торт в форме оного. Мы с отцами в то время жили в микрогородке, и в пруду рядом с общественным центром обитала пара лебедей.

По правде говоря, те лебеди мне не нравились, вообще ни капельки. Более того, я их побаивалась. Они вытягивали шеи и шипели, как коты, а еще засоряли прудик, выпуская в воду струи зеленого помета. Как-то раз я подошла к ним слишком близко, и одна из птиц погналась за мной. С тех пор, едва завидев лебедей, я показывала на них пальчиком и вопила. Видимо, так и родилась идея того торта: мой страх перепутали с восторгом.

Торт, пусть и в форме моего личного кошмара, был произведением кондитерского искусства: с завитками из белого шоколада и кокосовыми хлопьями вместо перьев. Сладости мне перепадали редко, потому что мой второй отец, Дин, медбрат по профессии, считал, что детей приучают ассоциировать сахар с любовью. У Дина были квадратные очки, квадратный подбородок, квадратные плечи и дар уклоняться от всякого вздора – тот словно обтекал его по периметру. Наверное, поэтому Папуля, жуткий сладкоежка, напрочь лишенный практичности, и заказал этот торт. Дин, вероятно, был прав насчет сахара и всего прочего. Но после смерти Папули я с тоской думала обо всех тех десертах, которые ему не довелось съесть.

Тот лебединый торт мы, кстати, съели. И Папуле достался здоровенный кусок. До сих пор вижу его перед тарелкой с пышным белым треугольником бисквита. Вижу довольную улыбку.

А я? Мне не повезло. Я заразилась простудой, которой по очереди болели все дети в городке, и полголовы у меня было забито слизью. Казалось, будто мне под кожу лица вставили горячую маску, от которой все зудело. В тот день простуда стала настоящей трагедией. Каков был шанс, сокрушалась я, разболеться именно сегодня? В единственный день имени меня? Хуже того, из-за простуды я не почувствовала сладость торта. Кто-то выдал мне свечку – облизнуть, это я помню. Крупицы сахарной глазури и воск были совершенно неразличимы на вкус.

1.Отсылка к известной с XVIII века английской считалке Little Jack Horner («Малец Джек Горнер»), в которой мальчик ест пирог, вынимая из него начинку руками.

2.Wine charms – проволочные колечки с маленькими кулонами разного цвета или формы, которые цепляют на ножки винных бокалов, чтобы не спутать свой с чужим.