Тяга. Всемирная история зависимости

По всей видимости, табакокурение является самой широко известной из современных индустриальных эпидемий. После Второй мировой войны начали появляться исследования, посвященные связи между курением и раком, и табачная индустрия потратила миллионы долларов на рекламные кампании, убеждавшие публику, что курение безопасно^[109]. И хотя руководители табачных компаний во внутренних документах еще в 1963 году признавали, что никотин вызывает зависимость, на публике и в медицинских кругах они энергично боролись с этой идеей. Как написал один из них в служебном документе для внутреннего пользования в 1969 году, «сомнение – наш козырь^[110], это лучший инструмент борьбы против „голых фактов“, которые засели в умах широкой публики». Кроме того, табачные компании научились ловко перекладывать вину на отдельных потребителей, ссылаясь на исследования, согласно которым некоторые люди могут сократить количество сигарет или вовсе прекратить курить своими силами.

Эти стратегии – ложные заверения в безопасности, сокрытие свидетельств о причиняемом вреде, перекладывание вины на потребителей – не являются прерогативой одной только индустрии поддержания зависимости, а сомнение как маркетинговый инструмент, впервые примененный табачными компаниями, породило целую «оборонную индустрию» в рекламе потенциально вредных товаров, направленную на замалчивание научных данных и введение общественности в заблуждение относительно возможных рисков для здоровья. В наши дни нефтегазовые компании используют те же самые стратегии, чтобы посеять сомнения в реальности климатических изменений^[111] – самой грозной экстерналии нашего времени, отложенному последствию столетий экономического роста за счет использования ископаемых источников энергии. Этот пример говорит о том, что зависимость – следствие не только способности наркотиков и некоторых других товаров вызывать привыкание, но устройства самой системы. Наркоэпидемии не возникали стихийно из-за случайного появления «антагониста», они на протяжении столетий были неотъемлемым свойством современной жизни. И пока корпорациям будет позволено продавать потенциально вредные товары и избегать ответственности и оплаты издержек по устранению вреда, так будет продолжаться и дальше.

В то же время у обществ, так же как и у отдельных людей, могут быть свои причины употреблять наркотики.

Когда случается эпидемия зависимости, нам хочется узнать о ее причинах. Мы слишком часто сводим сложную систему взаимопересекающихся факторов к одной упрощенной истории: травма, заболевание мозга, неудержимая пагубная сила наркотика, безответственные назначения врача, наследственная склонность, недостаток воли или безнравственность. Немецкий психолог и нейробиолог Эрнст Пёппель дал этому явлению шуточное название монокаузотаксофилия, то есть «любовь к единственной причине, которая объясняет все»^[112]. Людям нужны ответы, но еще больше им, пожалуй, нужны злодеи. На эту роль охотно назначают опасный наркотик или коварную корпорацию, продвигающую этот наркотик на рынке, но зачастую причина лежит глубже, в более сложных социальных травмах.

В 1720-х в индейской общине, находившейся под угрозой полного исчезновения, родился талантливый мальчик. Самсон Окком был одним из 350 последних представителей народа мохеган, обитавшего на лесистых берегах реки Темзы на территории современного штата Коннектикут. Некогда мохеганы исчислялись тысячами, однако, к несчастью для них, область их расселения оказалась слишком близко к процветающей колонии, всего в нескольких милях от прекрасной глубоководной гавани, которую англичане окрестили Новым Лондоном, или Нью-Лондон. Мохеган годами преследовали болезни, нищета, войны, эксплуатация и в конце концов окончательно подкосила величайшая эпидемия нового времени, распространившаяся в Новый Свет из Европы, – алкоголизм.

Дистиллированные спиртные напитки оказали разрушительное воздействие на культуру коренных американцев^[113]. И дело было не только в непосредственном вреде, когда следопыты замерзали насмерть, нечувствительные к зимнему холоду. Алкоголь словно разъедал их души. Пьяные мужчины били своих жен. Участники мирных переговоров, обычно сдержанные и благоразумные, превращались в яростных агрессоров. Ко времени рождения Оккома власти Коннектикута начали осознавать силу алкоголя, который обеднял и развращал дух народа мохеган.

Сам Окком стал адептом другого явления, пришедшего из Европы, – христианства. Он рос в эпоху Первого великого пробуждения – исполненного энтузиазма и оптимизма евангелического движения, распространявшегося через страстные проповеди под открытым небом, проводившиеся по всей Новой Англии. На них собирались целые толпы, люди плакали в исступлении и чувствовали себя «заново родившимися», и Окком, еще ребенком испытавший этот глубоко потрясший его духовный опыт, пришел к убеждению, что в новой вере заключается путь к спасению его народа. Он убедил местного священника по имени Элеазар Уилок принять его в ученики и подготовить к миссионерской деятельности. Преподобный Уилок был поражен^[114] тем, как быстро мальчик усваивает английский, иврит, греческий и латынь.

Окком был набожным, преданным и целеустремленным служителем церкви. Несмотря на хронические боли и различные недуги, он преодолевал сотни миль, чтобы проповедовать христианскую веру среди других коренных народов. И повсюду – от народности монток, проживавшей на восточной оконечности Лонг-Айленда, до конфедерации ирокезов, обитавших в густых лесах на севере Нью-Йорка, – он видел проблемы, вызванные алкоголем. Вскоре юный миссионер понял еще один важный аспект этого чужеземного наркотика. Алкоголь широко применялся как средство эксплуатации: подобно одеялам, зараженным оспой, он был не просто стихийным бедствием, а продуманным инструментом угнетения^[115]. Колонисты сознательно поощряли пьянство среди коренных жителей с целью подавить сопротивление и подчинить их колониальной экономической системе. Торговцы продавали индейцам алкоголь по завышенным ценам, а потом давали им виски в долг и в обмен на закладные на принадлежавшие им земли. Алкоголь был постоянным спутником убийств: часто коренным американцам бесплатно наливали спиртное, а когда они напивались до беспамятства, их убивали.

Поначалу племена пытались как-то решить эту проблему. Они умоляли власти ввести ограничения на торговлю спиртным^[116], о чем сам Окком упоминает в заметках о племени онайда, проживавшем в центре штата Нью-Йорк, однако, какие бы законы ни вводились, никто их не соблюдал. Племена пытались предпринимать самостоятельные меры, среди которых был эпизод, заставляющий вспомнить фотографии времен сухого закона 1920-х годов: индейцы народа шауни из Пенсильвании вылили 40 галлонов рома прямо на улицу. Однако запретов было недостаточно, чтобы противостоять безжалостным законам рыночной торговли и глубинным причинам разрушения коренных культур. Так или иначе, трагедия преподносилась общественности как вина самих коренных народов, как порок, присущий их варварскому естеству. В 1767 году отчаявшийся вождь племени тускарора обратился к колониальным властям штата Нью-Йорк с официальной петицией дать «какое-нибудь лекарство, которое излечит нас от пристрастия к пагубному напитку». Британский чиновник ответил только, что индейцам следует отказаться от вредной привычки, принять христианство и искать спасения в нравственности, чтобы лучше контролировать свои желания^[117].

Самсон Окком, хоть и был христианским миссионером, не придерживался такой точки зрения. В сентябре 1772 года на казни индейца из народа вампаноаги, убившего белого человека в состоянии алкогольного опьянения, он произнес проповедь, которая снискала бешеную популярность. В колониальной культуре такие проповеди считались важным средством воспитания нравственности, и Окком отдал должное пространной критике греха пьянства. Однако затем он назвал алкоголь орудием эксплуатации и осудил «приспешников дьявола»^[118] (то есть торговцев алкоголем), которые «подносят бутылку ко рту своего ближнего, дабы опоить его», и отметил, что коренные народы «вновь и вновь становились жертвой обмана». Эта его речь стала самой популярной проповедью того времени^[119], ее печатная версия выдержала 19 изданий и сделала Оккома самым известным автором во всех американских колониях.

Став настоящей знаменитостью, Окком начал представлять угрозу для всего проекта культурной ассимиляции. Десятилетием ранее его наставник, преподобный Уилок, отправил его в Англию, Шотландию и Ирландию, чтобы собрать деньги на благотворительную школу для индейских мальчиков, и во время этого путешествия Окком удостоился похвалы короля Георга III и собрал не менее 11 000 фунтов^[120] – астрономическую по тем временам сумму (в пересчете на нынешние деньги – несколько миллионов фунтов). Однако, вернувшись домой, Окком обнаружил, что Уилок не заботился о его жене, как обещал, и отказался обучать его сына. В какой-то момент Уилок предложил ему просто отдать мальчика^[121] «хорошему хозяину». Затем Уилок попытался очернить Оккома обвинениями в необузданном пьянстве, сыграв на стереотипе коренных американцев как опасных и неуправляемых по своей природе животных. Впрочем, церковные власти Оккома оправдали.

В конце концов Уилок потратил собранные Оккомом деньги не на школу для коренных жителей, а на самую обычную школу для детей англичан. Со временем из этой школы вырос Дартмутский колледж^[122], который за первые 200 лет своего существования выпустил всего 19 индейских учеников. Разочарованный Окком вступил в индейское движение, которое называло себя Братский город^[123] и представляло собой конфедерацию племен, стремившихся основать новую общину на севере штата Нью-Йорк и укрыться там от болезней и угнетения. С помощью Оккома им удалось найти прибежище, куда стекались выжившие остатки племен со всего северо-востока Америки. Позднее общину вынудили перебраться в Висконсин, а затем лишили племенного статуса. Эта община до сих пор добивается официального признания на федеральном уровне.

Окком опередил свое время, причем на века, когда привлек всеобщее внимание к роли алкоголя в масштабном проекте угнетения и насильственного перемещения американских индейцев. По сей день повсеместно распространены ложные мифы об «огненной воде»^[124], приписывающие коренным американским народам врожденную склонность к алкоголизму. Эти мифы, появившиеся с самых первых дней колонизации, преследовали определенную цель: скрыть, что алкоголь намеренно использовался как орудие угнетение, и обеспечить поддержку идеологии господства колонизаторов. На протяжении нескольких поколений аналогичные мифы о якобы особенном воздействии кокаина на организм чернокожих использовались как идеологическое прикрытие для жестких запретительных мер.

В наши дни мифы об огненной воде полностью развенчаны^[125], и проблема алкоголизма среди коренного населения связывается прежде всего с системным фактором, на который указывал Окком. Собрано достаточно доказательств, что еще до появления европейцев многие индейские племена употребляли психоактивные наркотики, в том числе и алкоголь, без всяких проблем, а после начала колонизации склонность к зависимости развилась у них далеко не сразу, а лишь после того, как их дух был подорван болезнями, войнами, нищетой и принудительным переселением, не говоря уже о промышленном производстве и коммерческом продвижении спиртного.

Эпидемии не начинаются исключительно по вине самого наркотика или силами индустрии поддержания зависимости: в их основе часто, если не всегда, лежит некая социальная травма, подталкивающая к употреблению опасного вещества. За Опиумными войнами^[126] – серией британских военных операций в 1839–1860 годах, целью которых было открытие китайского рынка для торговли опиумом, – последовала настоящая опиумная эпидемия в Китае. Эта эпидемия широко трактовалась как история некогда высокой культуры, разрушенной одним мощным наркотиком, однако недавние исследования доказывают, что такое упрощенное объяснение не учитывает социальные неурядицы, бедность и повсеместные беспорядки, вызванные самими войнами и усугубившими эпидемию. Точно так же взрывное распространение табака по всей Евразии в XVII веке обеспечивалось не только свойствами самого табака, но и тем, что он смягчал человеческие страдания, вызванные ужасной и, казалось, бесконечной цепью моровых поветрий^[127], восстаний и войн, известной историкам как «всеобщий кризис XVII века».

Канадский психолог Брюс Александер развил эту идею и разработал собственную «теорию сопутствующей зависимости»^[128] (dislocation theory of addiction), которая состоит в том, что наркотики сами по себе не вызывают зависимости без сопутствующих условий. Он утверждает, что главная причина возникновения зависимости заключается не в биологическом воздействии наркотика и не во врожденной личной предрасположенности к аддикции, а в социальных травмах. Примечательно, что эти социальные травмы не обязательно должны выражаться в чем-то конкретном и осязаемом вроде нищеты или болезней, от которых страдал народ мохеган во времена юности Оккома, или в физической разлуке с семьей или близкими друзьями. Психологические проблемы могут оказывать столь же пагубное воздействие: разрыв со своей культурой и духовной традицией, утрата свободы и трудности самоопределения, отсутствие возможностей для радости и самовыражения. В нынешнюю эпоху нам нечасто доводится испытывать лишения, однако мы остаемся столь же уязвимыми для психических и духовных страданий, как наши предки.

Когда я собирал материал для этой книги, моя мать, медленно угасавшая от рака легких, рассказала мне о своем отце, иммигранте из Швеции, который каждую зиму впадал в тяжелую депрессию. Он вспоминал свое счастливое детство в Стокгольме и сравнивал его с жизнью в Ньюарке: горячей воды нет, ночные смены на заводе, с женой видится редко, потому что она работает в дневную смену на другом конвейере. И хотя он старался не пить, по мере приближения Рождества он все чаще позволял себе спиртное, и месяцами моя мать, еще совсем юная девушка, вынуждена была на морозе разыскивать его по барам, чтобы он мог поспать несколько часов перед следующей сменой. С ранних лет она усвоила, что алкоголь помогает справиться с жизненными тяготами.

Я не хочу ставить диагноз моим родителям и их родителям. Как правило, попытка выявить одну главную «причину» чьей-либо зависимости ни к чему хорошему не приводит – гены, среда, травма, повседневные неурядицы. Но мне очень помогло осознание, что их зависимость была производной от их непроработанной боли. Как и у всех, у них была причина пить и курить: это приносило им какую-то пользу. К сожалению, курение и алкоголь не только не помогали им справляться с проблемами, но и усугубляли их, замыкая порочный круг.

В этом самая суть теории сопутствующей зависимости. Люди употребляют наркотики не только для того, чтобы смягчить последствия конкретных проблем, но и для того, чтобы заглушить чувство культурного отчуждения. Эмиль Дюркгейм, основатель современной социологии, назвал это отчуждение аномией. Аномия определяется как состояние общества при разрушении норм и ценностей, в отсутствие которых теряется экзистенциальная связь с целью и смыслом. Это чувство дезориентации вкупе с действиями индустрии поддержания зависимости и являются, по утверждению некоторых исследователей, основными причинами современной опиоидной эпидемии.

В 2014 году экономисты из Принстонского университета Энн Кейс и Ангус Дитон (последний получил Нобелевскую премию по экономике в 2015-м) наткнулись на неожиданную статистику: заметный рост количества суицидов среди белых американцев среднего возраста. Они привлекли дополнительные данные, чтобы рассмотреть полученные цифры по суицидам в более широком контексте, и, к своему удивлению, обнаружили, что число смертей от любых причин в соответствующей возрастной группе увеличивается впервые за несколько десятилетий. Это шло вразрез с общепризнанными современными тенденциями. Ожидалось, что при сегодняшнем уровне развития смертность в таких странах, как США, должна снижаться. И не было ни мировой войны, ни эпидемии заразной болезни, которые могли бы эту статистику объяснить. По словам ученых, поначалу они подумали, что просто нажали не ту клавишу на компьютере^[129].

Вскоре Кейс и Дитон выяснили, что быстрее всего растет уровень смертности по трем причинам: самоубийства, передозировка наркотиков и алкогольная болезнь печени, причем практически только среди людей, не имеющих высшего образования. Проанализировав данные, Кейс и Дитон связали эти смерти со структурной проблемой современного общества. И действительно, эти белые представители рабочего класса страдали от осязаемых последствий глобализации экономики: им приходилось соглашаться на худшие должности и терять в зарплате, однако вдобавок к этому их работа становилась гораздо менее осмысленной. Люди перестали принимать работу близко к сердцу: в их работе было меньше стабильности, меньше предсказуемости, они не чувствовали себя частью большого целого. Более того, у них появилось множество новых причин для отчаяния. Число браков неуклонно снижалось, сокращалось участие в религиозной жизни. Больше людей, чем когда-либо за всю историю человечества, жили одиноко^[130]. Все эти проблемы серьезно усугублялись значительным экономическим неравенством (США известны самым большим среди стран Большой семерки неравенством доходов^[131]), а также объективно худшей во всем развитом мире системой здравоохранения, чьи раздутые расходы и легендарная неэффективность сдерживали рост зарплат и приводили к потере рабочих мест. Кейс и Дитон назвали смерти по причинам суицида, передозировки наркотиков и алкогольной болезни печени «смертями отчаяния» (deaths of despair). За 2017 год в США произошло более 150 000 таких смертей^[132], что составляет более половины боевых потерь в США во всей Второй мировой войне, и это всего за один год – причем многие из погибших были молодыми людьми в возрасте от 20 до 50 лет.

Наверное, вполне закономерно, что проблема зависимости эндемична для интеллектуалов, которые пишут об отчуждении, разобщенности и экзистенциальном страхе, – все это белые люди из высших слоев общества. Достоевский боролся с пристрастием к азартным играм. Многие разочаровавшиеся писатели-модернисты начала XX века попадали под власть наркотиков и алкоголя: Джек Лондон, писатели «потерянного поколения»^[133] Фитцджеральд и Хэмингуэй. Сартр обычно выкуривал две пачки сигарет в день^[134], выпивал кварту спиртного и принимал 200 миллиграммов амфетаминов и несколько граммов барбитуратов – и это не считая кофе, обильной еды и множества женщин, до которых он был большой охотник. Зависимость была особенно распространена среди представителей бит-поколения^[135]: Джек Керуак и Уильям Берроуз заслуживают упоминания в первую очередь, но также к нему относился Герберт Ханке, который придал слову beat новый смысл. Если раньше оно означало что-то вроде «классный», то с его подачи стало трактоваться как «разбитый», жалкий, утомленный консервативной, конформистской, материалистической послевоенной культурой, отсюда другое название битников – «разбитое поколение».

Важно отметить, что все эти белые люди, не исключая и мою семью, были защищены от иных, расовых механизмов угнетения, которые десятилетиями, если не столетиями, способствовали росту смертности от зависимости среди темнокожего населения. Сохраняющееся расовое и классовое неравенство в показателях здоровья^[136] долгое время не давало заметить эти «смерти отчаяния» среди белых представителей рабочего класса, на которые обратили внимание Кейс и Дитон. Это открытие не должно полностью сместить фокус внимания на проблемы белых^[137] – такое смещение провело бы ложную границу между этой эпидемией, охватившей белых представителей среднего класса, изображенных невинными жертвами, и продолжающимся кризисом смертей, связанных с употреблением психоактивных веществ, которое, в свою очередь, провоцируется структурными социальными проблемами: бедностью, травмами, крайним неблагополучием и безысходностью. В действительности два этих кризиса тесно переплетены. Я скорее хочу сказать, что психологическая отчужденность и дезориентация как фактор возникновения зависимости если не столь же важна, то как минимум достаточно сильна, чтобы проникнуть во все уголки общества, и она не привязана к конкретным материальным обстоятельствам.

Александер утверждал, что поскольку фундаментальная причина развития зависимости лежит в социальной травме, постольку фундаментальное решение следует искать не в узкой медицинской сфере, а в оздоровлении самого общества, в частности в исправлении культурных доминант, которые вызывают вышеупомянутую социальную травму. Поразительно, что общины коренных американцев, терпевшие притеснения от колонизаторов и страдавшие от алкогольной эпидемии, неоднократно приходили к аналогичным выводам. Первые антиалкогольные движения среди индейцев сводились к нехитрым попыткам запретов, которые наблюдал Окком, однако к концу XVIII века многие племена осознали, что им нужно нечто большее, и сразу несколько общин разработали культурные практики борьбы против алкоголизма на основе принципов взаимопомощи. В 1760-х большую популярность снискал Неолин, пророк из народности ленни-ленапе (или делаваров), который призывал к полному разрыву с англичанами и возвращению к традиционным устоям. Прежде всего он поощрял своих последователей «воздерживаться от употребления их смертоносного зелья^[138], которое они навязали нам ради собственной выгоды и для уменьшения нашей численности». Папунханк из племени манси^[139], освободившись от хронического алкоголизма благодаря духовному пробуждению, тоже основал движение за возвращение к культурным традициям и отказ от пьянства. А индеец по имени Красивое Озеро из племени сенека^[140] положил начало движению, поразительно похожему на современные 12-ступенчатые группы и требующему полного отказа от алкоголя: его учение строилось на ряде нравственных принципов, выстроенных вокруг трезвости, и он призывал людей регулярно встречаться в «кругах», где те, у кого были проблемы с алкоголем, могли поделиться своими историями, чтобы получить поддержку сообщества и укрепить свою приверженность воздержанию. «Кодекс Красивого Озера» широко разошелся среди индейских общин и помог несчетному количеству людей отказаться от спиртного; его «круги» стали первой в Америке группой взаимопомощи, нацеленной на освобождение от зависимости, и опередили Анонимных Алкоголиков на 150 лет. Они существуют по сей день. Отличие этих групп состоит в том, что они были не просто местом, где люди помогали друг другу избавиться от зависимости, они должны были стать частью более масштабного проекта по оздоровлению общества, которого так не хватало антиалкогольному движению и необходимость которого лишь недавно стала осознаваться современными активистами борьбы с зависимостью.

Теория зависимости как следствия социальной травмы может привести к неутешительному выводу, что ни один из подходов к лечению зависимости не будет достаточным и единственным действенным методом может быть лишь полная перестройка всего общества. Обсуждение этого вывода не входит в цели и задачи данной книги, однако я хотел бы сказать, что не обязательно проводить столь четкое разделение между социальными изменениями и индивидуальным выздоровлением. Локальные изменения и индивидуальное выздоровление могут прервать цепочку передачи травмы из поколения в поколение и остановить угнетение, которое иначе воспроизводило бы само себя в будущем. Кстати, в этом заключается ключевой принцип современного антиалкогольного движения коренных американцев – Wellbriety^[141], – согласно которому личное исцеление останавливает цикл причинения боли другим.

Однако во времена Оккома в европейской культуре еще не было движения против зависимости, основанного на принципах взаимопомощи. И когда началась следующая эпидемия, с ней пытались бороться другими методами.

8 ноября 1744 года выдающиеся мужи из Лондонского королевского общества собрались, чтобы обсудить тревожную весть о новой болезни, распространяющейся в низших классах. Лондон был крупнейшим городом Европы^[142]: населявшие его полмиллиона человек теснились буквально друг у друга на головах, жили рядом с открытыми сточными канавами в окружении мусора, гниющего прямо на улицах. Город регулярно сотрясали эпидемии холеры, тифа и оспы. Однако новая болезнь оказалась незнакомой и совершенно непредсказуемой, и поражала она, судя по всему, исключительно бедных женщин. Сенсационные репортажи в бульварных газетах, а затем и в более авторитетных изданиях сообщали о пока еще относительно редкой, однако пугающей новой напасти^[143]: спонтанном самовозгорании.

Как довелось услышать почтенному собранию, однажды дочь некого рыбака проснулась утром и обнаружила обгоревшие останки своей матери, выглядевшие как «кучка углей, покрытых белым пеплом». Перепуганная девушка вылила на останки две большие миски воды, отчего в воздух поднялось густое облако удушливого дыма. Других признаков огня не было. Складывалось впечатление, что огонь сжег женщину изнутри. Единственной возможной причиной был напиток, который мать употребляла накануне вечером, – джин.

С конца XVII до середины XVIII века в английской прессе было описано несколько случаев спонтанного самовозгорания людей. Его жертвы были в большинстве своем стары, бедны, принадлежали к женскому полу и злоупотребляли алкоголем. Это отражало тревожное состояние общества, которое переживало сразу несколько тяжелых потрясений: новые условия городской жизни, беспрецедентное обострение классовых конфликтов, быстро меняющиеся гендерные нормы и прежде всего – растущее и, казалось, неудержимое увлечение дистиллированными спиртными напитками.

Англия переживала волну «джиномании» – первую городскую наркоэпидемию в истории. Подешевевший, повсеместно распространившийся и в два раза более крепкий^[144], чем сегодня, этот самогонный джин (дистиллированный спиртной напиток с добавлением экстрактов трав и других ароматизаторов, призванных замаскировать отвратительный вкус) помогал рабочей бедноте заглушить боль и вызывал возмущение и страх у представителей высшего класса. С 1700 по 1720 год его потребление удвоилось^[145], к 1729 году практически удвоилось снова, а к 1743 году возросло более чем в шесть раз по сравнению с 1700 годом. В джиномании соединились все возможные факторы, лежавшие в основе ранних наркоэпидемий: новое психоактивное вещество, индустрия поддержания зависимости, социальная травма. Это явление породило смятение и панику и впоследствии легло в основу нового понимания зависимости.

Многие призывали ввести санкции против набиравшей обороты алкогольной индустрии, которая научилась производить более дешевое спиртное благодаря развитию технологий и падению цен на зерно. (Джин, хотя и не был в полном смысле слова новым наркотиком, стал новым воплощением известного напитка благодаря технологиям, значительно удешевившим его производство и сделавшим его доступным для всех слоев населения.) Другие выступали против «женевы» – англизированного названия голландского напитка под названием дженевер, – поскольку считали его иноземным захватчиком. В целом же в обществе усиливалась паника, вызванная страхом распространения пьянства среди низших слоев населения, – этот страх охотно подогревали производители спиртных напитков, чтобы отвлечь общественное внимание от самих себя и своего продукта.

Алкогольная индустрия финансировала деятельность памфлетистов^[146], в частности знаменитого Даниеля Дефо, автора книги о Робинзоне Крузо. Излюбленной их тактикой было перекладывание ответственности на пороки бедноты: проблема якобы заключалась в пьяницах, а не в напитке. Авторы обвиняли «народ победнее»^[147] в том, что те подрывают собственное здоровье и силу всего общества своей невоздержанностью в питии. В действительности джиномания распространялась из-за растущего неравенства, которое, в свою очередь, усугублялось эпидемией. Англия шла в арьергарде всеобщего перехода^[148] к меркантильной, протоиндустриальной экономике, и довлеющая идеология не скрывала своего стремления удерживать «низших» в бедности, чтобы английские товары оказались конкурентоспособными на новом глобальном рынке. Неприкаянная беднота в поисках возможностей стекалась в Лондон, где приходилось тесниться в трущобах. В отрыве от привычных социальных связей, в отсутствие экономической поддержки эти люди обращались к пьянству, чтобы заглушить ощущение социальной дезориентации.

Кроме того, джин давал городской бедноте возможность заработать. Уличные торговцы наводнили бедные районы, в которых было слишком мало полиции, чтобы справиться с ними. Винные лавки открывались повсюду. Один автор подсчитал, что в 1736 году в Англии было 120 000 точек продажи джина^[149]: по одной на каждые 10 домохозяйств, и по большей части это были не настоящие бары и пабы, а импровизированные прилавки, стоявшие в переулках и на ярмарках, тачки на колесах и обыкновенные корзины. Еще больше шокировало утонченную публику то, что джин все больше употребляли и даже продавали женщины.

Роль одиноких, бедных городских женщин в распространении джиномании усилила панику до такой степени, что сам напиток стали ассоциировать с женским полом, называя его «Мадам Женева» или «Мама Джин». Женщины втягивались в торговлю джином по понятным причинам: для этого не нужен был стартовый капитал или какие-то навыки, рынок был теплым. Однако сторонние наблюдатели видели в этом шокирующем сочетании – джин и женщины – признак упадка общества, ведь матери, испорченные этим новым пороком, могли развратить и даже уничтожить будущие поколения. В 1734 году произошла скандальная история, в которой женщина по имени Джудит Дефур задушила свою малолетнюю дочь и продала одежду, которую той выдали в приходском приюте, чтобы потратить эти деньги на джин. Случай Джудит Дефур стал наглядным воплощением страхов высшего общества. Она не только была плохой матерью^[150], окончательно развращенной джином, но и злоупотребила институтами общественного благосостояния ради своего порока. Ее история отчасти легла в основу знаменитой гравюры Уильяма Хогарта «Переулок джина», на которой изображена жирная, уродливая, пораженная сифилисом пьянчужка в окружении городского упадка, не замечающая, что ее ребенок вниз головой падает через перила.