Buch lesen: «Провинциальная история», Seite 5
Котенок раззявил пасть и запищал.
– Ишь, бойкий… это, скорее всего, мейн-кун вроде твоего, только ему пару недель от роду. Ему бы еще мамку сосать месяцев пару… хотя разведенцы никогда не оставляют животных с матерью так надолго. Месяц и переводят на корм подешевле, а кошку опять в разведение. Вот и получается, что рожают без перерыва.
Кошка чуть шевельнула хвостом.
– Конечно, на пользу это никому не идет, потому и получается, что живут такие животные недолго. Чаще всего, когда они перестают приносить доход, их или выбрасывают, или усыпляют.
Кошку стало жаль.
Стася осторожно прикоснулась к шерсти, которая оказалась удивительно мягкой.
– Держат их в вольерах, выпускают редко. Кормить кормят, но особо не следят, разве что совсем ценный экземпляр… за потомством, сама понимаешь, кто выживет, тот выживет. Часто вообще втюхивают без документов, врут, что за родословную платить надо сотни баксов, а если животное типа для себя…
Она вытащила из кучи следующего котенка.
И еще одного.
Осматривала быстро, морщилась. Возвращала.
– Часто половина выводка помирает, но когда идет конвейер, это особо никого не заботит… ну и те, что хозяев находят… вот представь, берешь ты животное, вроде как в питомнике, вроде как с документами, а потом оказывается, что документы эти ни в одном реестре не зарегистрированы, а животное – насквозь больное, то рахит, то уши, то зубы, если ничего посложнее. Это даже не знаю, кто у нас будет…
Котенок был тощим со вздувшимся круглым животом. Он подслеповато щурился и с трудом держал голову.
– У многих же пород генетических проблем хватает. При нормальном разведении учитывают, и линии выстраивают так, чтобы болезнь не проявилась, и из разведения исключают, если заметили, что в потомстве, скажем, косоглазие или еще какая беда. А тут вяжут всех со всеми, часто близких родственников. И вот через полгодика-год все это вылезает, да… кто-то будет лечить, а кто-то вышвырнет больное животное и заречется с породой связываться. А ведь дело не в породе…
Танечка осмотрела всех.
А потом написала список, при взгляде на который Стасе стало грустно.
– Может… найдешь кого? У тебя же клиенты и… – просить о таком было стыдно, но Стася поняла вдруг, что и она не справится. С парой бы справилось, но котят было четыре десятка, а еще кошка, что по-прежнему притворялась мертвой.
Танечка покачала головой.
– Извини, подруга. У самой дома пятеро… из таких вот, которых усыплять привели, потому что жить мешают. А рекомендовать… документы, конечно, есть, но… знаешь, я же вижу, что проблем с ними не оберешься. Портить же отношения…
– И что мне делать? – вопрос прозвучал донельзя жалко. Танечка же пожала плечами:
– Или возись, а потом продавай. Если получится… нет, получится, только капля наглости нужна, чтоб честно соврать. Или… вывези куда-нибудь в лес.
Стася моргнула. Ей показалось, что она ослышалась, не может Танечка, ее милая улыбчивая Танечка, которую обожали и животные, и их хозяева, советовать такое. Наверное, недоумение было написано на Стасином лице, если Танечка сочла нужным пояснить.
– К нашей клинике, считай, каждый день подкидывают кого-то… ненужного. Наигрались, навозились, не рассчитали, что животное – это сложно. Родили ребенка. Решили переехать… кто честнее, тот приводит и усыпляет. А есть жалостливые, которые считают, что если домашнее животное выпереть на улицу, то у него будет шанс. Не будет. Та же смерть, только более мучительная, растянутая во времени. И котята твои… приюты переполнены, никто не станет возиться с ними. Поэтому решать тебе, но… Стась, учти, убрать их, пока не привязалась, куда проще, чем потом. А прокормить четыре десятка кошек – не так просто, как тебе кажется.
Может, Танечка и была права, только вот… Стася поняла, что не сможет. Поздно уже. И стало поздно с того момента, как она заглянула в коробку.
– Что ж… – у нее получилось криво улыбнуться. – Жить мне старой девой… четыре десятка кошек уже есть.
Глава 7 Где речь идет о силе людской молвы и кризисе самосознания
Кошки – это хорошо, но они плевать на вас хотели, пока вы их не кормите. Не то что собаки – друзья человека. Кошки – это так, тихие сожители.
Из размышлений Антона Палыча, слесаря пятого разряда, озвученных им однажды во время еженедельного пятничного суаре.
Утро не задалось.
Верховный маг города Канопень и спал плохо, и проснулся в настроении преотвратительном, которое с каждою минутой лишь ухудшалось.
Он умылся.
Оделся.
Глянул на себя в зеркало, поморщившись, признав, что вид имеет не столько солидный, сколько слегка придурковатый… и когда это Ежи полюбились длинные кафтаны с золотою отделкой? А штаны нынешние, из зеленого бархату шитые? Притом бархату на две пары хватило бы, но вот… местная мода. А верховный маг просто обязан глядеться так, чтобы каждому было ясно – человек он солидный, знающий.
Пояс золотой.
Для той солидности.
Шапка высокая, с меховою оторочкой. А главное, рожа наглая, холеная, так и захотелось заехать, но бить себя было по меньшей мере глупо, поэтому Ежи просто выпятил губу.
Надо уезжать.
Немедля.
Писать прошение, на которое, тут и думать нечего, отказом ответят, и уезжать. Срок обязательный он отработал, денег скопил… правда, после вчерашнего широкого жеста осталась их едва ли половина, но и этой половины хватит, чтобы устроиться в столице. И пусть Ежи не прикупит дом, для того он все же недостаточно богат, но снять вполне себе позволит.
Откроет практику…
На этом месте мечты споткнулись. Как обычно не вовремя очнулся здравый смысл. Кому он там, в столице, нужен? Магов хватает, многие если не сильнее Ежи, то всяко опытнее. И однокурсники его, с кем случалось переписываться, давно уже или откупились, или отработали, но всяко обзавелись клиентурой.
Имя сделали.
А он?
Приедет и… верховный маг… смех один. И что дальше?
…в присутствии легче не стало. Ничего-то там не изменилось.
Гудели мухи.
Строго и спокойно взирал на Ежи Государь-батюшка, нос которого за ночь стал будто бы больше. Дремал на пышной стопке доносов помощник, и сон его был столь сладок, что даже завидно стало. Губы Никитки то растягивались в улыбке, то трубочкою вытягивались, и шлепали, и что-то он такое лопотал, пуская на доносы слюни.
Ничего, потом набело перепишет.
Будить Никитку Ежи не стал, обошел стороною и сел в кресло, поерзал, ибо вдруг показалось оно жестким. А здравый смысл продолжал топтаться по мечтам с надеждами, нашептывая, что возвращаться-то глупо, что в столице таких вот, как Ежи, пучок на дюжину, что никто-то там его не ждет и никому-то он не нужен. И кем он будет? Один из многих магов, которых каждый год прибывает только?
А тут он – фигура.
Птица важная в кафтане золоченом. И купцы-то ему кланяются, и графья с баронами – а птиц поважнее в Канопене не водилось – за равного держат, многие и приглядываются с тем, чтобы породниться. И жалование у него хорошее.
Дом за счет городской казны держится.
Да и работенка непыльная.
Чего еще желать?
А то ишь, размечтался… поломать-то все легко, а построить как будет? Вон, матушка опять писала, жаловалась, что Аленка подрастает, надобно приданое справлять, и чтобы не хуже, чем старшим сестрам. Петрушка опять же просится в долг, желает прикупить лужок, чтоб расширить батюшкино поместье, а еще коров каких-то особых, которые едва ли не медом живым доятся, но и стоят, что цельная пасека.
Пасеку Ежи ему в прошлом году прикупил.
И овец.
Овцы плодились, Петрушка хвастал, что за шерсть их выручил изрядно, однако о том, чтобы деньги вернуть, речи не шло. Как-то оно так повелось, что Ежи помогал семье по-родственному.
Он подавил тяжкий вздох.
Нет, семейство свое он любил, и батюшку, который больше походил на почтенного купца, нежели князя, которым являлся, о чем и бумаги имелись, подтвержденные, и соседи не забывали. Но вот что за князь, когда землицы едва хватает, чтоб семью прокормить.
Дом опять же старый, еще прадедом ставленный, добротен, но давно уж тесен стал. Сестрам горница, ему с Петрушей другая, маменькина да папенькина спаленка, и еще покои для папенькиной сестры вдовой, которая в отчий дом вернулась и не отказали ей.
Как отказать родному человеку?
Пускай… тетка Аграфена была женщиной крепкой, хозяйственной, не чета матушке. И многое делалось ее-то силами.
…и писала-то она чаще других, рассказывая о новостях домашних, нехитрых. И денег-то никогда не просила, хотя, верно, и ей нужны были. Может, имейся в семье деньги, ей бы вновь удалось замуж выйти?
Что за странные мысли в голову-то лезут? Несвоевременные, ненужные? Ему бы о возвращении в столицу думать, а не о родном Подберезье.
– Ежи! – хлопнула дверь, и голос этот разогнал ненужные мысли, и беспокойство, недовольство собою тоже отступило. – Ты тут?
– А где мне быть? – мрачно поинтересовался Ежи, глядя на часы. Сидеть ему в присутствии еще часа четыре. Хотя… если по жалобам отправиться с проверкою… да только таких, чтоб и вправду проверять, нет, а впустую ходить удовольствия еще меньше.
– И вправду! – Анатоль, старый приятель, выглядел донельзя довольным. Прямо сиял-таки от радости, что опять же раздражало. Он хлопнул по плечу сонного Никитку, который встрепенулся и по обыкновению своему рассыпал бумаги, тут же ринулся подбирать, правда, прыти у него поубавилось.
Отпустить его, что ли? Хоть кому хорошо будет…
– Маешься? – Анатоль принес с собою запах рынка и пирожки в промасленом кулечке, который безо всякого стеснения кинул прямо на стол, поверх папок.
– Маюсь, – признался Ежи.
– Ведьму искал?
– Нет. В Ковен отписался, но сам знаешь, пока разберутся, пока ответ сочинят… – почему-то получилось, будто он оправдывается. А оправдываться Ежи страсть до чего не любил. И потому задал вопрос, который его мучил если не давно, то часов пару уж как. – Ты почему сюда вернулся?
– В смысле?
Анатоль если чем и терзался, то виду не показывал. Подхвативши верхний пирожок, пузатенький, с вытянутыми носиками и аккуратненьким швом поверху, он плюхнулся в кресло для посетителей и зевнул.
– Сюда. В город. В Канопень. Ведь мог же столице остаться. Ты же вольный диплом получил.
Пирожок, судя по аромату, оказался с грибами.
Вот что в Канопене умели делать, – это Ежи признавал, – так это пирожки. И каких только не было! С зайчатиною, с гусятиною, с потрошками или белорыбицей, с капустой и луком, с яйцами. С ягодами самыми разными и повидлами.
Так что рука сама потянулась.
– И? Что мне с той столицы? – фыркнул Анатоль, выбирая из середины луковое колечко. – Или думаешь, что меня там кто-то ждал…
– Ты ж подрабатывал…
– И ты подрабатывал.
Ежи пожал плечами. Было дело. Князь князем, а титул сам собою не прокормит. Нет, маменька, конечно, отправляла в столицу и кур потрошеных, и соленья, и картошку мешками с репою в придачу. И против опасений никто-то над этакими посылками не смеялся.
Хватало, оказывается, в королевстве князей, навроде Ежи, чтобы с титулом да и только.
Напротив, нашлись добрые люди, научили и с картошкою обращаться, и с репою, и сало солить, чтоб мягонькое выходило. Про кур он вспоминать не любил.
Крепко не любил.
Подработка же… молодых магов охотно привечали что в фармацеях, что в иных заведениях, поручая работу простую и особых талантов не требующую, вот Ежи и устроился в артефактную лавку камни заряжать. Платили за это не сказать, чтобы щедро, но хватило, чтоб прикупить первый столичный наряд да по кабакам прогуляться. Правда, после было мучительно жалко истраченных золотых, а потому первый загул стал последним, но… но речь же не о том!
– Думаешь, с дипломом стали бы платить больше? – осведомился Анатоль, аккуратненько обкусывая пирожок по краю. – Как бы не так… студентов, которым копеечка нужна, довольно, а для сложной работы мы с тобой, следует признать, умением и силой не вышли. Вот и осталось бы местечко в какой-нибудь лавчонке за пару золотых в неделю. И учти, в общежитии нас никто бы держать не стал. Пришлось бы искать жилье. Квартиру снять? Вряд ли, не с нашими доходами. Выпускники или комнатку берут, или скидываются на троих-четверых, если в месте поприличней.
У Ежи пирожок оказался сладкий, с яблоками, вареными в меду. И калины моченой добавили горсточку, скрадывая излишнюю сладость.
Корочка тонкая, хрустящая.
Сок во рту растекается.
Благодать.
И чего, спрашивается, он распереживался?
– Вот… клиенты… там народец балованный, капризный, чуть что не так, то жалобы в Гильдию, которой, учти, тоже налог платить надобно и отнюдь не золотой в месяц, а целую десятку.
А ведь Ежи знал. Точно знал, и про жилье, которое даже приглядывал, испытывая робкую надежду, что оставят его в столице, и про налог, и про прочие сложности. Тогда-то вовсе не казались они непреодолимыми.
– Некоторые наши по сей день маются. Кому-то да, повезло, вышел, выбился, имя сделал. Кто-то женился удачно и теперь в семейном деле. Как правило чужом, но все же. А кто-то так и живет, перебиваясь с грошика на грош, но главное, что при столице. Как же… перспективы!
Анатоль фыркнул.
– А тут разве перспективы?
– А разве нет? Поглянь на себя. Верховный маг…
На себя Ежи глядел не далее, как утром. И сомневался, что с того времени внешность его претерпела хоть какие-то изменения.
– А ты?
– А я, пусть не верховный, но тоже маг. Уважаемый. К кому идут за сонным зельем? Или успокоительными каплями? Чтобы воду привести или от пожара склады заговорить?
И то верно, расценки-то у Анатоля были пониже тех, что Гильдия установила, а народец в Канопене жил рачительный, бережливый. Вот и шли к нему куда как охотней, чем к Ежи.
– Наши от провинции носы воротят, мол, нету там денег… – продолжил Анатоль, не прекращая жевать. – Да, может, мне платят не столько, сколько платили бы в столице, но платят же. И в целом жизнь здесь подешевле будет. Я вон старый папенькин дом, считай, наново перестроил. А ты своим сколько уже отправил?
– Не знаю, – признался Ежи, облизывая пальцы.
– Вот… а там бы одними обещаниями скорого богатства кормил.
Может, оно и так… Канопень и вправду город неплохой, спокойный и богатый, но…
– Жениться тебе надо, – с печалью в голосе произнес Анатоль.
– Зачем?!
– Чтобы мысли дурные в голову не лезли. А то еще решишь на вольные хлеба податься, уедешь… они пришлют кого… не знаю, кого, но я с новыми людьми уживаюсь плохо.
– И при чем тут женитьба?
Анатоль пожал плечами и веско заметил:
– Папенька мой, царство ему небесное, говорил, что женщина всегда найдет, чем заняться ее мужчине. Ну, чтобы не скучал. А когда нет скуки, тогда и мысли в голове спокойные.
Нет, жениться Ежи готов не был.
Категорически.
Ему предлагали. И намеками, и прямо, да и матушка к каждому письму прикладывала портреты девиц и длинные списки с приданым. Списки Ежи выкидывал, портреты складывал в особую шкатулку, сам толком не понимая, для чего они.
Но портреты – это одно, а жениться – другое.
– Тебе надо – ты и женись.
– Женюсь, – Анатоля этакая перспектива не испугала. – Вот дом в порядок приведу, и женюсь.
Ежи хмыкнул.
Дом, пусть и выглядел куда лучше, чем лет пять тому назад, но вложений требовал немалых, а потому перспектива женитьбы Анатоля представлялась ему весьма туманною.
– Что с ведьмой? – Ежи взял еще один пирожок, на сей раз и ему грибы попались, а он грибы не особо жаловал. Уж лучше бы повидло. – В смысле, что в городе говорят?
– Всякое… – сплетни Анатоль любил. – Говорят вот, что ведьма добрая…
Ежи хмыкнул.
– …что пожаловала рыбаку Гришаньке целый золотой, да не простой, а заговоренный, способный желания исполнять.
Ежи хмыкнул сильнее, правда, едва пирожком не подавился.
– Все, между прочим, знают, что Гришанька этот давненько за мельниковой дочкой вздыхал, да только свататься не смел, знал, что откажут. А с ведьмой встретился, то и решился.
Вот… опять о женитьбе!
И поглядывает Анатоль этак, хитро, с намеком.
– И говорят, что сладилось все просто-таки на диво! Что сватов у ворот целых три часа держали, и сам старший Козляковский с Гришанькаовою бабкой лаялся, обкладывая по чем свет стоит, а она ему отвечала не хуже.
Ежи молча жевал пирожок. Местные обычаи порой вызывали некоторое недоумение.
– А потом уже, когда пустили, то и вынесли старой, еще Козляковским ставленной медовухи. Прознали, стало быть, что не просто так сваты, а с ведьминым благословением…
И вот что эти странные люди могут о ведьмах знать? Ведьма и благословение… сам Ежи с ведьмами дело имел, конечно, но вот встречи те редкие, случайные, считай, оставили в душе твердую уверенность, что ведьм лучше обходить стороной. И что благословения их мало от проклятий отличаются.
– А вот некий Апанас Килишковский, более известный в народе, как Килишка, пить зарекся. Уже второй день, как трезв и всем говорит, что ведьма его прокляла, что если выпьет по своей воле хоть капельку, то сразу в жабу превратится. По некоторым слухам, в осла. Жена его уже в храм побегла, три свечки за ведьмино здоровье поставила и одну за долголетие. А то мало ли, помрет, и проклятье развеется. Еще Килишка рассказывает, будто отвез ведьму к самому проклятому дому, который некогда вроде бы был, а потом взял и пропал.
– Как такое возможно?
– Возможно, господин князь, – подал голос Никитка, нервно перекладывая бумажки. На пирожки он поглядывал искоса, часто сглатывая слюну, но просить не просил. – Это он про поместье князя Волкова говорит.
– Местная легенда, – Анатоль потянулся за очередным пирожком. – Из тех, которых в провинции полно.
– Не легенда! Моя бабушка говорит, что еще ее матушка при князе кухарила, и что стоял дом, – обычно тихий, пытающийся быть незаметным, Никитка насупился. – И что стоит он по сей день, просто люди не видят.
– Вот! – Анатоль поднял пирожок. – Люди не видят, а старый алкоголик увидел…
– Чего только не видят старые алкоголики.
– Не скажи, – возразил Анатоль. – Этот дом он описывает весьма даже подробно. Я бы сказал, что с нехарактерной фантазией, а главное, что фантазия эта вполне согласуется с историческими фактами.
– Значит, дом был?
– Поместье было, принадлежащее князьям Волковым.
– И куда подевалось?
– Так… кто знает? Исчезло во время последней войны. Тогда, говорят, много чего исчезло. Может, ведьмы прокляли, может, маги сожгли, а может, крестьяне разграбили, с них станется.
– А… бабка говорила, что его последний князь спрятал, – подал голос Никитка и набычился, надулся, готовый заранее обидеться, если слова его не примут всерьез. Ну или насмехаться станут.
Насмехаться Ежи было лень.
А вот…
Он бросил взгляд на часы, убеждаясь, что присутственное время еще не истекло и ему надлежит оставаться на месте, дабы, если вдруг случится кому срочная нужда в магической силе, оказать всяческое вспомоществление. Согласно инструкции и правилам Гильдии.
И по установленному прейскуранту.
Но… правила Гильдии Ежи изучил преотлично. Был в них один прелюбопытный пункт.
– Буде кто спрашивать, – сказал он, решившись, – скажи, что отбыл по гильдейной надобности.
Все-таки ведьма, пусть сугубо теоретическая, это важно, это вполне вписывается в размытый перечень тех самых гильдейных надобностей, о которых в инструкции сказано.
А раз так…
– И я с тобой проедусь, – Анатоль облизал пальцы. – На всякий случай.
Отказываться Ежи не стал.
Глава 8 В которой вновь речь идет о котах и людях
Жила-была добрая ведьма…
…начало неправильной детской сказки.
…в ту самую первую ночь, оставшись наедине с кошкой, которая забилась под шкаф и оттуда не вылезала даже поесть, Стася поняла, что не справится.
С пищащими.
Голодными.
Обезвоженными. С больными, которым нужно и глаза промывать, и уши капать, и не только уши, потому что помимо ушных клещей имелись и другие.
Не сможет она.
Всех напоить, порой силком, накормить, тоже силком, поскольку некоторые и жевать-то не умели. А под утро двое умерли, и она расплакалась от бессилия, хотя Танечка сразу предупредила, что эти вот – не жильцы. И остальные, скорее всего, тоже.
Что в таких вот питомниках, когда все в кучу и ни за кем не смотрят, расплодившиеся насекомые не самая большая проблема. Есть вещи и посерьезней.
Пироплазмоз.
Микоплазмоз.
Лишаи и дерматиты. И еще что-то, о чем Стася забыла. У нее, конечно, имелись лекарства, и мази, и уколы, и капли какие-то, но она совершенно запуталась, что и кому делать.
А еще их следовало отмывать.
Укутывать.
Массировать животы и… и она точно не справится. В какой-то момент она возненавидела себя за слабость, за то, что не послала Владика с его котятами, за то, что у нее не хватает духу все бросить и вправду вынести в лес, что она мучится и мучает их.
Всех.
– Мр-р-ря, – под руку ткнулась лобастая голова, и яркие желтые глаза заглянули, кажется, в самую душу. И Стася успокоилась.
– Надо поспать, – сказала она, поднимаясь.
Ноги затекли.
Руки тоже. Ныла спина, и голова болела со страшной силой. А в комнатушке, где она поставила коробки, царил форменный беспорядок. Котята ползали, бегали, опрокинули плошки с водой и кормом, который старшие ели довольно жадно, но при этом умудрялись измазаться.
Кто-то хныкал.
Кто-то чесался.
– Урм, – сказал Бес, дернув хвостом, который заинтересовал особо наглого звереныша. И выгнувшись, зашипел.
Наверное, ей показалось от усталости и недосыпа, но шипение это вибрирующее заставило котят замолчать, а после и вовсе сбиться в кучки. Бес же, пройдясь по комнате – ступал он аккуратно, стараясь не вляпаться в разлитую воду – заурчал. И котята легли.
Как стояли, так и легли.
Нет, примерещилось. Невозможно такое, потому что… невозможно. И согласившись с собой, Стася ушла. Уснуть она уснула сразу, стоило упасть на кровать, а проснулась от взгляда. Смотрели превнимательно и… и существо это она узнала сразу, поскольку подобных уродцев больше не было.
Не уродец – сфинкс.
Петерболд.
С каким-то сложнопроизносимым именем и слабой надеждой на выживание. Котенок был совсем крохотный и слабенький. И как забрался только?
Он устроился на груди. Лег, обвив лапы тонкой нитью хвоста, и так лежал, смотрел на Стасю.
– Привет, – сказала она хриплым спросонья голосом. А еще отметила, что гноящиеся глаза котенка имеют удивительно красивый цвет, и что у кошек не бывает фиолетовых глаз.
И у людей тоже не бывает.
А вот огромные уши – вполне. У кошек. Хотя… про людей Стася точно не знала. Она несколько минут лежала, боясь пошевелиться, поскольку котенок выглядел настолько хрупким, что, казалось, стоит двинуться, и он упадет. И не переживет падения.
Именно.
Но котенок встал. И мяукнул. Голос у него был слабым…
…у нее.
Кошка. И документы на нее Стася нашла сразу. И хмыкнула, попытавшись произнести имя.
– Фиалкой будешь, – сказала она, посадив кроху на ладонь. Та оказалась горячей и вовсе не лысой. Тело покрывали волосы, но столь короткие, что на ощупь воспринимались этакой бархатистой поверхностью. – Фиалка – красивое имя…
Она вернулась к котятам, почти не удивившись, обнаружив на подоконнике Беса. Он лежал, поглядывая на возню с той снисходительностью, которая свойственна существам взрослым и разумным. Котята… котята были живы.
Возились.
Дрались.
Мяукали. Ели и гадили. И… и кажется, выглядели немного лучше, чем пару часов тому.
Так и повелось. Нельзя сказать, что Стася совсем привыкла, скорее уж приспособилась.
Кормить.
Убирать.
Лечить. Прятать руки от острых коготков, выбирать из всей своры именно того, кому нужно было закапать глаза или уши, или смазать лишайные пятна, натереть особым раствором или смыть его…
Проверить зубы.
Животы.
…на улицу она их стала выносить, когда поняла, что те тридцать семь оставшихся выживут. И что они если не полностью здоровы, то уже почти.
– Ишь ты, – соседка тотчас заглянула во двор. – Откудова?
– Знакомый подкинул.
– А ты и взяла, – она покачала головой. – Кольку бы кликнула, он бы прикопал за бутылек. А ты возишься.
На деревне к животным относились несколько иначе, чем в городе, а потому отвечать Стася не стала, лишь пожала плечами.
– Дура, – соседка точно знала, что Стасе для счастья требовалось. – Тебе не коты нужны, а дети. Вышла бы замуж, завела бы двоих-троих и позабыла б, как всякой дурью маяться.
Реклама счастливого материнства получилась такой себе… не слишком убедительной.
– Совсем нынешние девки ум потеряли…
…потом она думала, не стала ли эта вот прогулка, даже не прогулка, а просто выход из дома, причиной дальнейших событий. И что было бы, если бы Стася не стала вытаскивать котят на улицу.
Или соседке ответила… что-нибудь такое.
Например, что котята денег стоят. Деньги соседка любила и этот довод поняла бы.
– Гляньте на дуру! – Колька был не то чтобы совсем пьян, скорее уж пребывал в том обыкновенном своем состоянии, когда одна доза уже начала покидать его кровь, а вторая не предвиделась, и осознание того наполняло Колькину душу злостью и печалью.
На сей раз злости было больше.
– Возиться со всяким… ты что, из этих, шизанутых стала?
– Нет, – Стася держала на руках Фиалку, которая казалась ей слишком маленькой и хрупкой, чтобы опустить ее на землю. Еще потеряется в траве, ищи ее потом.
– Точно! Шиза полная! Котиков-собачек спасаешь? А люди гибнут! – Колькин голос прокатился по улице.
И дремавший на пороге Бес приоткрыл глаз.
Он не любил чужих людей. Особенно вот таких наглых, хамоватых и, что характерно, нетрезвых.
– Из-за таких вот… просрали Россию! – он толкнул калитку, и та зашаталась, и забор тоже зашатался. – Бабы все дуры, а ты…
– Уходи, – Стася попятилась, понимая, что ничего-то она не может, что вот сейчас… он дойдет и… что? Ударит ее? Он может, Стася не сомневалась. А котята? Их тоже? И с превеликим удовольствием.
Взывыл, взметнувшись, Бес.
Встал вдруг на тропинке, выгнув спину, распушив шерсть, отчего сделавшись вдвое крупнее обычного.
– Ах ты… – Колька добавил пару слов покрепче и пнул кота.
Попытался.
И в следующее мгновенье заорал дурниной. Стася так и не поняла, что же случилось. Вот Бес стоит на тропе. И вот он уже на плечах Кольки, впившись в эти самые плечи, а Колька пляшет, крутится, машет руками, силясь стряхнуть кота.
И воет.
Орет.
А по лицу его течет кровь. Алая-алая.
– Тварь! – он выразился еще иначе, громче, определенней. – Ведьма!
Бес заурчал, а Колька шарахнулся в сторону, вытянул руку, указывая отчего-то на Стасю.
– Ведьма! Бабка твоя ведьмой была, и ты! Ведьмино отродье!
Голос его разнесся далеко по улице и, очевидно, что все-то слышали. И что теперь о ней подумают? И…
Стася закрыла глаза.
А когда открыла, то Кольки уже не было, Бес же сидел на траве и облизывал растопыренную лапу с видом преспокойным, будто бы ничего и не случилось.
– Спасибо, – только и смогла произнести Стася. Она села на порог, понимая, что не способна сделать ни шагу, что ее трясет и что плакать хочется.
И что она плачет.
И сидела она так долго, и очнулась, когда поняла, что слезы слизывают. В фиолетовых глазах Фиалки померещилось сочувствие.
– Не все люди такие, – поспешила уверить Стася. – Я вам хороших хозяев найду.
– Мрра, – подтвердил Бес, который до подобных нежностей не опустился, но держался рядом, правда, и за котятами приглядывать успевал. – Умр.
Полный умр.
Кто ж мог знать, что Колька вернется?
Ночью.
Что будет он пьян, во всяком случае, Стасе хотелось верить, что трезвым он на такое не решился бы. Что подопрет он дверь снаружи, а на стены плеснет керосином или еще чем, потому как дом полыхнет сразу и…
…это будет потом. А тогда Стася сама себе поверила, что справится. Если не одна, то с Бесом.
Лилечка тихонько вздохнула и, подобрав юбки, на цыпочках подошла к двери. Конечно, она знала, что подслушивать нехорошо, особенно юным барышням благородного происхождения, но устоять перед искушением не смогла.
Все равно ведь о ней говорить станут.
Точно о ней.
Она огляделась, убеждаясь, что коридор пуст. Гувернантку отослали еще в столице, и в Канопень – до чего же чудное название – Лилечка ехала лишь в сопровождении матушки, матушкиной камеристки, нянюшки и двух горничных, которые совершенно не имели представления о том, как должна себя вести юная барышня, а потому замечаниями не докучали.
Здесь же, в доме, который, пусть и привели в порядок, ожидая хозяев, все одно всё было не так и требовало матушкиного пригляду, а потому про гувернантку и не вспомнили, предоставив Лилечку заботам Акулины. А та вполне искренне полагала, что главное в ребенке – чтобы он был накормлен и погулян.
Ела Лилечка плохо, хотя и старалась не огорчать нянюшку, но еда в нее не лезла, несмотря на искреннее желание угодить. С прогулками тоже не задалось – уставала она, пусть и не так сильно, как в столице, видать, помог свежий воздух, но все-таки изрядно. И сил ее хватало лишь на то, чтобы в сад выйти и на лавочке посидеть.
Но, может, господин Дурбин, которого батюшка нанял в сопровождение и личные врачи, ибо, может, свежего воздуху в Канопене и хватает, а вот хороших целителей совсем даже наоборот, что-то да сделает? Не даром же он все утро с Лилечкою провел, щупая и поворачивая, заставляя то садиться, то руки поднимать.
И в рот лез.
И в глаза.
И заставил с полчаса стоять, держа в руках серебряное блюдце. Сперва даже интересно было, Лилечка в блюдце гляделась, думая, что, если б еще к нему яблочко наливное дали, глядишь, и вправду покатилось бы. Блюдце было красивым.
Но тяжелым.
И с чудесами не спешило, но Лилечка старалась.
– …к моему огромному сожалению, вынужден констатировать, что энергетические каналы по-прежнему нестабильны. Улучшения есть, все-таки местный фон куда спокойнее, однако они не столь велики, – голос у господина Дурбина был громким, раскатистым, и в библиотеке ему явно было тесно. Вот он и вырывался за дверь. – Амулеты, конечно, сдерживают регресс, но… боюсь, единственное, на что они способны – замедлить падение.
– Боги, – всхлипнула матушка, и голос ее тонкий растаял в коридоре. – И… что будет потом?
– Анна!
– Я должна знать! Я… я имею право!
– Можно обратиться к ведьмам, – заметил господин Дурбин.
– Пытались, – батюшка говорил печально. Он всегда-то, сколько себя Лилечка помнила, был печален, и от этой вот печали его ей самой становилось грустно. И она, забывая про правила поведения юных барышень, подходила к батюшке, обнимала его и прижималась крепко-крепко, надеясь, что хоть так утешит.
А он еще больше печалился.
– Они сказали, что уровень дара не так и велик, и что… поздно уже, что… следовало раньше, – а вот матушка всегда менялась, она то начинала веселиться, но как-то так, неправильно, то вдруг плакала, и тогда Лилечка чувствовала себя виноватою.
– Это да… чем шире каналы, тем выше вероятность внешней стабилизации. К сожалению, в вашем случае болезнь заметили не сразу, – в голосе господина Дурбина прорезались рычащие нотки, будто он на кого-то злился.
