Buch lesen: «Серый котенок»

С. Скрынникову

   «…И чтобы там ты был еще удачливей, чем здесь!»

Тост на поминках

   Снег начался ранним утром, и к тому времени, как Тимоти вышел из парадного и направился к остановке автобуса, асфальт уже был здорово загажен грязной тающей массой. В кожанке без шарфа было зябко, но возвращаться домой ради утепления не хотелось: даже за пятиминутное опоздание шефиня взгреет по первое число… Со стороны он смотрелся, как олицетворение речения «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу»: на ушах его плотно сидели плеерные наушники, исторгавшие Вагнера, глаза надежно прикрывали темные очки, а губы были столь крепко сжаты, что казалось, из этого рта никогда более не вылетит ни единого звука.

   Да уж, неприятности ходят стаями, подобно акулам: началось все перед Рождеством, когда шеф и главный редактор их процветавшего в те недавние времена журнала, известный авиационный фотограф Джо Гридмэн, полетел в командировку в Иран. И не вернулся: на посадке самолет с прессой врезался в гору недалеко от Исфахана.

   После похорон Джо (скорее всего, закопали почти пустой гроб: класть туда было особо нечего) издание пожелала возглавить его вдова, энергичная хорошенькая дама сорока с небольшим лет, которую неплохо знали в их кругах, так как Джо везде брал ее с собой. Айрин Гридмэн «порулила» журналом всего полгода, но даже за этот короткий срок сумела развалить буквально все: при огромном личном обаянии, до бизнес-леди ей было, как до Луны. На счету редакции оставалось всего несколько сотен сэнгов, зарплата выплачивалась нерегулярно, о гонорарах вообще и говорить было не принято. На пятки наступали конкуренты, штатные корреспонденты либо искали подработки на стороне, либо вообще уходили в другие издания. А в конце лета единственный оставшийся в штате «супер-корреспондент» с мировым именем, Алек Эндрюс, несостоявшийся сэнгамонский космонавт, прошедший в свое время полный курс предполетной подготовки в Советском Союзе, свалился с обширным инфарктом. Короче говоря, впереди вырисовывался крах.

   А Тимоти вот не мог уйти. Видимо, дело тут было в застарелой и немодной ныне порядочности, присущей ему: ну не мог он бросить свою горе–шефиню на произвол судьбы, вот не мог, и все тут… А ведь ему уже тридцать пять, ни семьи, ни детей, крохотная однокомнатная квартира в не самом престижном районе Сэйлема – города с откровенно поганым климатом, так несвойственным для Сэнгамона, зарплата в сто двадцать сэнгов, которой он уже, впрочем, не видит третий месяц. А впереди долгая и гнилая зима, в ящике письменного стола растет стопка неоплаченных счетов… И все чаще приходится прибегать к помощи небезызвестного Джона-Ячменное Зерно¹. Не спиться бы этой зимой.

   …На остановке зябло десятка полтора людей; большинство из них, как и Тим, недооценили коварство октябрьской погоды, одевшись без оглядки на сезон.

   И тут он увидел маленький серый комочек, притулившийся возле стены дома рядом с остановкой. Котенок. Крохотный пушистый зверек был мертв, хотя на его тельце не было заметно повреждений: видимо, он замерз еще ночью.

   Тимоти пронизало острое чувство жалости: мало того, что он был неравнодушен к кошачьему племени вообще и к котятам в особенности; дело тут еще было в его родовых корнях. Их род носил шотландскую фамилию, звучавшую странновато: МакКиттен, что дословно обозначало «Сын Котенка». Когда-то, в Первую мировую войну, это имя прогремело на Западном фронте, затмив собою даже такие фамилии, как фон Рихтгофен и Гинемэр: прадед Тимоти, в честь которого его, собственно, и назвали, пошел добровольцем в Британский авиакорпус, где в течение полутора лет поднялся от второго лейтенанта до майора и стал единственным в мире асом, преодолевшим рубеж в сто побед. Прадед пережил войну, отделавшись сильной хромотой и простреленным легким. Он умер от чахотки весной девятнадцатого года, всего двадцати шести лет от роду… Все, что осталось от него на память – потускневший от времени Крест Виктории и не очень удачная фронтовая фотография. Весь остальной немаленький «иконостас», равно как и наградной серебряный маузер, небогатые потомки майора МакКиттена давным-давно снесли в ломбард.

   Подошел автобус, и Тимоти с облегчением влез в него: смотреть на несчастного котенка стоило ему нешуточных душевных мук, а не смотреть он не мог. Видение мертвого серенького котика продолжало навязчиво преследовать его. В голову полезли совсем уж траурные мысли: о родителях, которых он почти не помнил, об их любимом «Майнтанке», летящем в трехсотметровую пропасть, о том, как нянюшка, которая добровольно взяла на себя все заботы о четырехлетнем Тиме после их гибели, четыре следующих года говорила мальчику, что папа с мамой уехали в командировку в Штаты и вот-вот должны вернуться… В конце концов Тим все понял по разным косвенным признакам, и прямо спросил у няни: как погибли родители?.. После этого он долго утешал старую добрую леди, которая никак не могла унять рыдания. Сам же умудрился не проронить ни слезинки, считая плач проявлением слабости.

   Так оно и осталось в дальнейшем, несмотря на то, что бесчувственным сухарем Тим ни в коем случае не был. Одинокий и необщительный, он привык прятать свои переживания и эмоции под маской непроницаемости на лице. Его ценили, как неплохого коллегу и добросовестного работника, никогда ничего не обещавшего, но и никогда не подводившего. Правда, и настоящих друзей у него было совсем немного.

   А вот и нужная остановка. До редакции, размещавшейся в старом особняке на окраине Сэйлема, нужно было пройти еще метров восемьсот по безлюдной улице, застроенной по одной стороне пакгаузами, а с другой – ограниченной фабричным забором. «Скоро мы, наверное, съедем отсюда… Жаль…» – подумалось Тиму. Густой снег лениво сыпался вниз крупными хлопьями. Няня как-то рассказывала, что МакКиттены в свое время были богатыми фабрикантами, что вот эта самая текстильная мануфактура в конце позапрошлого века принадлежала им. Что увлечение Тима–старшего авиацией как раз от этого и произошло: фабрика выпускала перкаль для обшивки аэропланов.

   …В снег иногда очень трудно определить направление, откуда исходит звук. Неожиданно белесое пространство вокруг Тимоти затопил мощный треск мотоциклетного мотора, перебивший даже увертюру к «Тангейзеру», звучавшую в наушниках. Тим заозирался, но так и не успел понять, что ревущее чудовище притаилось между двумя пакгаузами. Здоровенная «Ямаха» неожиданно вылетела прямо на него; водитель опрометчиво вздернул машину на «козла», ничего впереди себя не видя, на улице же ее повело на тающем снегу. Тимоти ударило в висок передним колесом, он отлетел в сторону и ударился головой об бордюрный камень. Наушники слетели с ушей, очки брызнули осколками.

   Тим оторвал затылок от асфальта. Как ни странно, у него ничего не болело, даже голова, которой он приложился более чем серьезно. «Может быть, так оно и бывает после смерти? Но где же тогда мое бренное тело?» – подумал он, озираясь. Нет, вроде бы, он по прежнему был живехонек: кожа толстого летного реглана вполне материально заскрипела от движения, на земле не осталось никаких следов от его лежания… Впрочем, ведь они должны были остаться: шел снег. Ан нет! Асфальт был сухим, небо, серое и низкое, тем не менее, не грозило разродиться снегом. Было значительно теплее, чем утром, свет сквозь облака тек не утренний, а скорее дневной. Так, ну и где же мотоцикл, который его сбил? Тоже ни следа. Тим ощупал карманы. Н-да, и тут чудеса. Что же, он пролежал здесь несколько часов, в течение которых асфальт успел полностью просохнуть, а в это время кто-то спер его разбитые никуда не годные очки и плеер, не тронув при этом бумажник? Расскажите это вашей бабушке! Так попросту не бывает. Хотя плеера жаль, сто двадцать семь сэнгов, настоящая Япония… Ладно, продолжим путь, благо, все кости целы, и мозги остались в черепушке, а не на асфальте.

   Своим обычным быстрым шагом Тим двинулся вниз по улице, по-прежнему абсолютно безлюдной. И первое, что бросилось ему в глаза, стоило лишь осмотреться повнимательнее, было состояние пакгаузов, асфальта и фабричной ограды: все они как будто помолодели, сбросили несколько десятков лет. Пакгаузы серебрились свежим гофрированным металлом на фасадах, в заборе все прутья, как будто на параде, стояли безукоризненной шеренгой, ни одного гнутого или кривого, асфальт был не старым и расколотым, а свежим, почти черным, без единой трещинки… Что это, глюк или капремонт в течение двух выходных дней? И все же, где снег?! По своему многолетнему опыту Тим знал, что если уж снег в Сэйлеме зарядит – это не меньше, чем на три-четыре дня. Ну сухо же, сухо! Ерунда какая-то!

   Дальше, дальше по улице. Ого! А что это за вычурный странный особняк справа за изгородью? Вот уж его точно в пятницу не было…

   А меж тем, за оградой высился вполне барский домище в два этажа, с овальными окнами в стиле модерн, обрамленными декадентскими завитушками, с нависающими полукруглыми козырьками, весьма нелишними, учитывая особенности местного климата. Вот под этим козырьком вполне себе можно устроить праздничек персон на десять, выставив во двор пару скамей и стол…

– Мак?!² Это ты, брат?!..

   Эта реплика застала Тима врасплох; он уставился на того, кто произнес ее, сначала просто с недоумением (братьев у него не было, да и быть не могло), а потом, рассмотрев собеседника – и с ужасом!

   У калитки, ведущей в неведомый дом, которого не было раньше, стоял, опираясь на палочку, человек в английском военном френче горчично-зеленого цвета, унизанном орденскими колодками от груди буквально до пояса. Слева на груди незнакомца красовалась сияющая шитая золотом эмблема британского Королевского военно-воздушного корпуса с георгианской короной.

   При выдохах из груди приветливо улыбавшегося незнакомца доносилось явственное сипение. Но самое ужасное состояло в том, что жизнерадостная, хотя и очень нездоровая, пылавшая пунцовыми пятнами румянца физиономия его, как две капли воды, походила на ту, которой любовался Тим МакКиттен ежедневно в зеркале при бритье.

– Мистер… МакКиттен? – выдавил из себя Тим. «А не сошел ли я с ума?! Или это все бред угасающего сознания? Впрочем, встретить даже в бреду собственного прадеда – это совсем даже неплохо… Что ж, побредим еще немного!»

– Да, да, Тим МакКиттен собственной персоной! – человек во френче экспрессивным жестом отшвырнул окурок сигары – Слушай, Мак, если тебя не видели столько времени, это не значит, что тебя забыли! Прости ты меня, братишка, пожалуйста, не смог я найти тебя раньше – занят был немного! Ты ведь и есть Энди МакКиттен? Ты же меня ищешь?

– Д-да… – на всякий случай ответил Тим. «Господи, что же это все-таки? Жаль, если кто-то очень богатый и законченно психованный исключительно ради моей скромной персоны задумал закатить подобный костюмированный карнавал. А, может быть, я действительно провалился в прошлое?!»

– Вот он, (кххе-кххе-кхе!!!) лучший подарок на день рождения! Ну, Мак, братишка, сделай милость, зайди уж на огонек! В конце концов, брат ты мне или не брат?! Ну что делать, совершали наши папа с мамой ошибки… Пойдем! У тебя есть багаж?

   Сказавши это, Тим МакКиттен – прадед ухватил Тима – очень младшего за руку, не приемля возражений, и, хромая на правую ногу, потянул за собою в калитку. Правда, по пути его скрутил приступ сильнейшего кашля, и вместе со слизью на песок дорожки выплеснулся сгусток крови.

– Извини, Мак, фронтовая привычка. Как немцы говорят: «В руку – и об стену!». В Европе мне сказали, ЧИхотка! Ерунда, братец Энди! Это всего лишь простреленное легкое! Ну, виски пьешь?

   Тим – младший все еще не мог, не смел осознать создавшейся ситуации; правда, его рацио не желало сдаваться, твердя, что этого не может быть, но, с другой стороны, все окружающее смотрелось столь реальным и подлинным, что не принимать его во внимание тоже казалось сущей глупостью. Майор Тимоти, несмотря на болезнь, имел железные сухие пальцы, ничуть не утратившие силы.

– Простите, Тимоти, а повод-то какой?

– Энди, старик! Во-первых, ну-ка перестань «выкать»! Сразу (кхе-кхе) видно, что ты воспитывался далеко отсюда! Кстати, где? (кхе-кхе) У меня же сегодня день рожденья! Вот, вернулся из Европы, празднуем, а тут еще и дата. Двадцать шесть, как-никак!

   «У прадеда день рождения был где-то в апреле… Стало быть, жить ему осталось около месяца.» – трезво подумал Тим, которого почему-то называли Энди (Кто такой Энди? В жизни не слыхал!) – и смирился с происходящим.

– Дед… То есть, Тимоти, братишка, с удовольствием! Паршивая погода тут, не так ли? Жил я до четырнадцати в приюте в Метрополисе (это было святой правдой). А теперь вот тыкаюсь туда-сюда…

– А чем кормишься?

– Пописываю в газеты. – не соврал Тим.

– Молодец, Мак! Ну что ты упираешься, как неродной? Идем-идем! Молодец, наконец-то вернулся к корням. А я вот тут, (кхе-кхе) видишь, праздную на полную катушку. Правда, из гостей – одни родственники.

– Сколько ты германцев-то сбил?

– Как, не слыхал, газетер? Сто семнадцать! (Кхе-кхе-кхххе!!!)

   Цифра была правильной, и, несмотря на то, что она была широко известна, подействовала на Тима-младшего, как таз холодной воды за шиворот. Майор, тем временем, стесняясь, еще раз сплюнул в траву. Тим снова увидел краем глаза кровь в мокроте.

– Идем, старина, идем! Наконец-то! Ты где воевал сам? – спросил, походя, майор, чем в очередной раз поставил Тима перед необходимостью солгать.

– На Восточном фронте, под Ливнами.

– О-о! Ну, расскажешь, как оно там, нынче в России!

   Помня в общих чертах историю революции в России, Тим ответствовал:

– Там сейчас одному Богу ведомо, что творится… А тогда – ну что, фронт как фронт. Я-то в окопах сидел…

– Понятно. Скучная была, наверно, жизнь, не то, что у нас, летунов! – прокомментировал Тимоти–старший с нотками снобизма в голосе – Ну ладно, (кхе-кхе!) пошли, я тебя, наконец, семейству представлю! – сказав так, майор отворил перед Тимом зеркальную дверь. За ней оказалась небольшая гостиная, обставленная легкой плетеной мебелью, полная народу. В углу пылал камин.