Buch lesen: "Робин Гуд с Подолья. Жизнь и смерть Устима Кармелюка"

Schriftart:

ЗА СИБІРОМ СОНЦЕ СХОДИТЬ

(Пісня про Устима Кармелюка)

За Сибіром сонце сходить,
Хлопці, не зівайте,
Ви на мене, Кармалюка,
Всю надію майте!

Повернувся я з Сибіру,
Та не маю долі,
Хоч, здається, не в кайданах,
А все ж не на волі.

Маю жінку, маю діти,
Та я їх не бачу,
Як згадаю про їх муку —
Сам гірко заплачу.

Зібрав собі славних хлопців,—
Що ж кому до того?
Засідаєм при дорозі
Ждать подорожнього.

Асесори, ісправники
За мною ганяють,
Більше вони людей б’ють,
Як я гріхів маю.
Зовуть мене розбійником,
Кажуть – розбиваю.
Ще ж нікого я не вбив,
Бо й сам душу маю.

Пішов би я до дітей —
Красу мою знають:
Аби тільки показався,
То зараз впіймають.

А так треба стерегтися,
Треба в лісі жити.
Хоч, здається, світ великий,
Ніде ся подіти!

Прийшла туга до серденька,
Як у світі жити?
Світ великий і розкішний
Та ніде ся діти!

У неділю дуже рано
У всі дзвони дзвонять,
А мене, Кармалюка,
Як звірюку гонять.

Нехай гонять, нехай ловлять,
Нехай заганяють,
Нехай мене, Кармалюка,
В світі споминають!

Мрачная камера. В углу едва трепещет жалкий огонек сальной свечи. На сколоченных под нары досках сидит человек, закованный в кандалы, в арестантской одежде, опустив руки и голову на свои колени. Волосы на голове, подстриженные под круг, уже коснулась седина, хотя он совсем не стар еще, а черные усы двумя траурными ручьями спустились к подбородку. Глаза его полузакрыты. Кажется, он прислушивается к тому, что происходит за стенами его темницы.

За стенами темная, шумит ветер, раскачивая сосны, растущие почти под окном, похожим на щель. Какой день, не переставая, идет дождь…

Узником был неуловимый и страшный для панов Устим Кармелюк. О его подвигах ходили легенды, народ слагал песни. Вот и сейчас одна из них наполняет его душу теплом и щемящей благодарностью.

За Сибирью солнце восходит…
Ребята, не зевайте:
Вы на меня, Кармелюка,
Надейтесь!
Вы на меня, Кармелюка,
Надейтесь!..

Неоднократно его предавали, глумились, истязали, но каждый раз он возвращался к простым людям…

Перед глазами, словно только что все это было, у узника возникают картины его жизни среди родной природы и людей, давшим ему эту жизнь. Вот он видит себя совсем маленьким. Вон стоит подслеповатая отцовская хатка. Из ее окошечка, в которое не раз заглядывали соседские свиньи, так близко оно было к земле, он впервые увидел окружающий мир с его красками и звуками. Светило солнце, радостно чирикали воробьи на покосившемся заборе, о чем-то переговаривались гуси… Увидел гайдука в высокой шапке, стучавший арапником под окнами. Отец и мать даже духа его боялись. Бросали его маленького в хате и бежали на барщину, низко кланяясь гайдуку, вбирая голову в плечи и, чтобы не ударил плетью по глазам, подставляли спину. Бывало, еще свист плети раздается на другой улице, а мать уже привязывает своего сынка веревкой к столу, чтобы весь день там только, под столом, ползал и не вылезал. Положит в глиняную мисочку краюшку хлеба, вареную картошину и поставит кувшин с водой. Рядно под столом подстелет, чтобы он мог и поспасть тут же. Ешь, сыночек, пей и не шали, пока она с барского поля не прибежит. Плачет, бывало, мальчонка, вопит после их ухода, даже охрипнет, потом сожмется в клубочек и сопит. Как же ему хочется на лавку, к оконцу! Так и рос. Вскоре научился развязывать веревку. Вот было радости! Словно прилипнет, бывало, к оконцу. А там цветы, посаженные мамой, кивают ему своими головками, аист на крыше соседа красным клювом стучит. Плывут жемчужные тучи по небесной лазури… Ему кажется, что это мохнатые звери барахтаются… Он подкрадывается к посудной полке и шарит там, надеясь найти хотя бы сухарик, который случайно завалялся в уголке. На него смотрит из-под рушника страшный бог, грозит он пальцем мальчику, следит за ним колючими глазами, хоть плачь. Бог похож на отца, такой же черный, насупившийся, только что не ругается … Вечером он снова привязывает себя к ножке стола, слышит, что к воротам подходит мать. Еще немножко и она откроет засов на двери хаты…

Рос он, как и все крестьянские дети. Идя на панщину, мать иногда брала и его с собой. Клала она своего Устимка на колючие панские снопы где-то в тени под скирдой и украдкой бегала кормить. И не колыбельные песни мать пела ему ночами. Нет. Сидя за прялкой – прясть для пана приходилось по ночам, – она пела о том, как Хмельницкий со своими славными казаками бил панов, как гайдамаки жгли их.

Когда Устимко подрос и у него набралось столько сил, что он мог поднять узелок с обедом для отца, мать начала посылать его в поле.

– Иды, сынку, помогай батькови, – ласково говорила она, провожая его к воротам, – а то он все один и один…

Как мается отец, Устим и сам видел. Ложится он спать – отца с панского поля нет еще; встает чуть свет, а отец давно уже уехал пахать. Мать тоже на панщину бежит, едва успев печь истопить. Домой возвращается затемно и не знает, за что хвататься. И все боится, как бы пан розгами не высек.

Пан! Устимко только и слышит: пан забрал, пан продал, пан до смерти розгами запорол. И в разговорах, и в молитвах все поминают пана вкупе с чертом. И Устимке кажется: страшнее пана никого на свете нет. От нечистой силы хоть крестным знамением можно оградить себя, а от пана и это не помогает. Пан если уж вздумает наказать, то одна только смерть, как говорит мать, может спасти от его кары.

Так и вырос. Так и на барщину пошел. Перед глазами возникает одна за другой картина жизни крепостного. Вот мать вяжет снопы. На коне подлетел приказчик и начал резать на маминых снопах перевясла, чтобы из одного снопа два вязала. Мать что-то сказала ему, так он ее плетью так огрел, что даже сорочка на спине лопнула. Кровь потекла по спине мамы. Не выдержал Устим, страшно завизжал. Схватил грудку земли и запустил ее приказчику в голову. Тот даже в седле пошатнулся и бросился с плетью на Устима. Мать упала на сына, телом своим прикрыла его, а озверевший приказчик страшно бил ее, пока не прибежал отец с косой… Отца били нещадно, даже мясо отбили от костей. Больше он не поднялся, умер. Вся семья оказалась на плечах матери. Тяжесть забот скоро и ее свели в могилу, оставив детей сиротами…

Всем делами заправлял не пан, которого интересовала только охота, а пани. А угодить пани Розалии, наверное, не мог и сам черт. Что ни сделай – все не так. И за все розги. Сама она не бьет, но обязательно стоит рядом с кучером и считает удары, чтобы тот паче чаяния не вздумал отпустить меньше того, что она назначила. Никакие мольбы о пощаде не доходят до ее сердца. Если же кто-либо уж очень назойливо примется упрашивать ее, то еще и добавит десяток розог, чтобы впредь знал, что слово пани неизменно.

У пани Розалии – а принадлежала она к роду Рациборовских, славившихся своей жестокостью, – был такой крутой нрав, такая ненасытная жадность, что рабы ее воем выли от истязаний и поборов. Помимо пяти, а то и шести дней панщины в неделю, крестьяне вынуждены были – нередко по ночам – возить дрова и камень на известковые заводы, доставлять известь, выполнять тысячи других повинностей, на изобретение которых пани Розалия была неистощима. Она и в воскресные дни гнала все население Головчинцев в лес собирать грибы, ягоды, хмель. Эти «прогулки» в дни панщины не засчитывались.

Закипела в детском сердечке горячая кровь, и с тех пор кипит все сильнее, призывая кару панам. Это она привела Устима от родных мест к каторге…

Вырос он отчаянным. Не прощал гайдукам никакой неправды, несправедливости.

Барин обратил на него внимание и приказал забрать в свои палаты.

– Дождались помощи, – сокрушенно вздохнула мать.

Она смахивала слезу концом платка. Устимке жаль было маму, и жалость эта немного заглушала гнетущий душу страх. Завтра нужно переходить в панский дом. Что его там заставят делать? Гусей пасти? Свиней? Или бегать, куда пошлют? Ему казалось, что нет большей муки на свете, чем идти в панский дом. Но изо всех сил мальчик старался не показывать, что ему страшно.

Ужинали молча и спать разошлись, не промолвив ни слова. Устимко лежал под дырявым рядном, смотрел в потолок остановившимися глазами, и в голове его роились недетские мысли. И почему он не птица? Взмахнул бы крыльями и улетел к самому морю, где, как говорят чумаки, люди почти вольно живут. Нет, он все равно убежит туда. Подрастет только еще немного, пристанет к чумакам и – поминай как звали. Там уж его никакая пани не найдет…

Всю ночь мать не смыкала глаз. И как только за лесом проступила бледная полоска зари, она встала и подошла к сыну. На загорелом, обветренном лице Устимка блуждала улыбка: ему снилось, что он идет с чумаками в вольные края. Мать осторожно погладила русые вихры.

– Сыну мий, – глотая слезы, шептала она, – едына дытыно ты моя, едына надия ты моя…

Устимко не слышит ее. Только смуглые щеки его чуть подрагивают от падающих на них горячих материнских слез.

– Вставай, сынку, до пана пора…

Слово «пан» проникает в сознание Устимка даже сквозь пелену сна. Он резко приподнимается, испуганно смотрит по сторонам: где пан? Но, увидев, что возле него сидит только мать, опять падает на подушку, шепчет:

– То вы, мамо…

Мать испуганно тормошит его, торопливо одевает и, взяв за руку, ведет на панский двор…

Пан определил Устима в челядь, даже взял с собой в Варшаву. Но и там Устим оставался непримиримым к несправедливости. За непослушание и бунтарство его не раз запирали на псарне, где ночевал со свирепыми борзыми. Страшно было, но он не каялся. Когда кого-нибудь били на конюшне, бросался на гайдуков, бил их чем попало, кусал им руки до тех пор, пока его самого не привязывали к скамье и не лупили солеными розгами. Устим не стонал, а кричал, что пустит барину красного петуха, вырежет всех барчат и гайдуков. В его душе рос и креп дух непокорности. Истории о гайдамаках Устим слышал у костра, гоняя лошадей в ночное. Ему часто снилось то, о чем велись разговоры: мчится он на лихом коне. За ним громом раскатывается гул копыт гайдамацких коней. Подлетает он к панскому дому и зажигает его со всех сторон…

Барин так и не сумел смирить волю и упрямство своего крепостного…

Перед глазами и в памяти узника возникла церковь на площади у самой корчмы. Поблескивают золотом кресты на солнце. В этот солнечный день венчали в церкви Устима с Марией Щербой, самой красивой девушкой в их селе – Головчинцах. Барин долго не хотел отдавать за него Марию, но, побаиваясь бунта Устима, смиловистился, разрешил…

Устим вспоминает, как он лежал больной, в горячке и перед ним появился какой-то ангелочек – вот как рисуют херувимов в церкви: волосики кудрявые, как чесаный лен, а глаза синие, синие, и ласковые, что звездочки на небе. Уже когда он выздоровел, то узнал, что это была Маринка, дочь лесника. Как они сдружились потом, как они играли, и сколько было пролито слез, когда Устима забрали в панские хоромы.

Но он не расстался с Маринкой. Он часто виделся с ней в хате своего деда. Все чинимые препятствия для их встреч только раздували пламя детской любви.

И вот приказ пана: «Собирайся, завтра едем за границу!»

Встретились они с Маринкой под ветвистой калиной. Упала Маринка Устиму на грудь и зарыдала:

– Забудешь ты меня, Устимка, забудешь, – вырывались у нее через всхлипывания слова, – ой, как мне без тебя быть? Там паненки… там крали… Ой, забудешь… меня… Ой, смерть моя!

Он ласкал и целовал ее, грел ей горячим дыханием похолодевшие руки, прижимал их к груди и клялся всем, чем только мог, что не забудет ее…

– Где мне забыть тебя, зорька моя, квиточка ясная? Одна ты у меня в сердце: приросла к нему на веки веков, – отвечал ей Устим…

Через два года вернулся Устим в родное село и сразу бросился к деду. Дед сидел на завалинке. Устим бросился к нему.

– Дедуню, родненький мой! Живы, здоровы? – воскликнул он радостно и стал обнимать деда.

– Слава богу, живы! – произнес дрогнувшим голосом дед. – Вот и тебя дождались. Знал, что придешь, деда не забудешь… И Маринка два раза уже забегала…

– Где же она? – вздрогнул Устим.

– Придет, не бойся… Она извелась, бедняжка…

В это время заскрипела дверь. Дед насторожился.

– Кто там? – спросил он после небольшой паузы.

– Я, – ответил кто-то до того тихо, что трудно было расслышать, но у Устима от этого шепота вздрогнуло сердце и загорелась душа, наполнилась опьяняющей радостью.

На пороге появилась тонкая и легкая фигура молодой девушки. В трепетном полумраке она казалась колеблющимся видением.

– Маринко! Ты ли это? – стремительно бросился к ней Устим и схватил ее за руки.

– Я, Устимка, я… – отозвалась дрожащая от радости девушка. Глаза ее горели восторгом, она улыбалась и задыхалась от счастья, слезинки радости струились по ее щекам.

– Не забыла?

– Нет, не забыла! – вырвалось у нее из груди. – А ты?..

– Я? – вскрикнул Устим. – Пропадал, умирал… и если стою здесь, то это лишь мысль о тебе, моей зорьке, держала меня на ногах… Теперь уж ни меня от тебя, ни тебя от меня никто не оторвет и не отнимет. Не дозволит пан, – украду тебя, и вместе с тобой хоть в ад!..

И он сильными руками обвил хрупкий стан девушки и прижал ее к своему сердцу…

Устим вырос стройным и красивым парнем. Краса его перешла от матери. Кто было не посмотрит на нее, только ахнет и обомлеет.

Ох и полюбил Устим свою Марию! За нее готов был любую кару принять. Гордился ею! Еще до свадьбы идет, бывало, Мария в церковь, все засматривались на нее. В церкви парни глаз от нее отвести не могут, а она, словно каменная, только на Устима смотрит влюбленными глазами. А вечером на лугу под калиной все шепчет ему, как весь день ждала этой минуты, как сердце тосковало по нем.

Справили свадьбу, и барин в этот же день погнал Устима в ночное. Гайдукам же приказал привести Марию в имение. Плачет Мария. В свадебном наряде об землю бьется, в отчаянии зовет Устима. А он, словно сердцем беду почуял, примчался на коне с поля, когда Марию уже к барину в покои тащили. Устим разметал панских слуг, ворвался в барские покои и чуть не задушил барина, схватив его за горло. Но Мария бросилась на грудь мужу, удержала его. Словно пьяный, увел он жену с господского двора и велел бежать к тетке в другое село.

Мария убежала, а Устима связали и бросили в глубокий господский погреб. Но он сумел пробить отдушину и убежать. Поймали его на пятый день, связали и жестоко избили. Секли розгами по спине, периодически посыпая ее солью. Барин стоял сбоку, посасывая фарфоровую трубку и сам считал удары. Шестьдесят розг отмерили, а Устим не покаялся…

Жили они с Маринкой дружно и счастливо, в любви. Маринка погрузилась всей душой в домашние хлопоты. Работая то в саду, то в огороде, то в хате, она радостно пела, как хлопотливая птичка. Вскоре явилось в хате еще одно существо, наполнившее ее новым счастьем. Это был их первенец – сын Иван, названный в честь отца Устима. Через два года появился у него братец, Остап. Марина обожала деток. Устим тоже отдавался радостям семьи. Он гордился своими прелестными сынами, любил их, особенно старшего…

Возвращаясь в свой счастливый уголок после рабочего дня, он брал его к себе на колени, подбрасывал, ласкал его.

– Посмотри, Устим, какой он красивый, белый и румяный – настоящий казак! – говорила Маринка, прижимаясь к мужу и с любовью глядя ему в глаза.

– Казак! – с горечью ответил Кармелюк, нахмурившись.

– Ты скажешь «нет»?

Женщина весело щебетала, совершенно не осознавая, какое впечатление производят ее слова на мужа.

– Я вырастила ему такого гиганта, а он еще…

– Ты вырастила его не для меня, а для пана, – резко перебил ее Кармелюк.

При этих словах Марьинка побледнела и, обхватив ребенка руками, прошептала белыми губами:

– Да пребудет с тобой бог, Устим, что ты говоришь, что накликаешь? Пан милостивый… Он не откажет нам в своей милости.

Кармелюк молча спустил сына с колен, отвернулся от колыбели и погрузился в унылую тишину. Маринка молчала, забилась в угол и с трепетом ждала, разойдутся ли складки на лице мужа, не позовет ли он ее к себе.

Такие неожиданные перемены в настроении Кармелюка случались довольно часто. Марина не знала, что делать в такие моменты. Она не понимала, о чем думает ее муж, чего он хочет? А Кармелюк о многом думал и о многое хотел, но некому было сказать ему о своих мыслях, и он молча носил их в голове.

В отношении несправедливости и притеснений Устим оставался непримиримым, за что часто страдал. Барин уже не знал, как от него избавиться. И вот наступила война. Французы со своим царем Наполеоном двинулись на Россию. Это был удобный случай отправить бунтаря в солдаты. Подпоили Устима господские прихвостни, а когда он совсем захмелел, затеяли с ним драку в корчме, связали, заковали ноги и руки в железные кандалы. Все сочувствовали семье Устима. Женщины громко плакали, мужчины печально качали головами, боязливо оглядываясь. Все чувствовали, что горе, поразившее эту семью, – их общее горе. Устим молчал, сидел молча, не произнеся ни слова. Только руки его сжимали до боли железо кандалов да грудь высоко поднималась. Глаза из-под нависших бровей смотрели так мрачно, так ужасно, что невольная дрожь пробирала всякого при взгляде на них.

Марии дли знать, но, когда она туда прибежала, Устима уже увезли в имение, где были полицейские и солдаты. Утром Устима погнали из села, привязав его к телеге. Приказали Марии дать арестованному чистую сорочку и сухарей на дорогу. Погнали Устима в Каменец сдавать в солдаты на двадцать пять лет. Так велел барин, хоть и не имел права. По закону брали в солдаты из тех семей, где было несколько сыновей, а он был единственным у старой, больной матери, которая уже и доски себе на гроб сушила. Да и двое детей на руках жены. Таких не должно брать. Да кто ж послушает? Все знали, за что такое наказание Устиму.

С отчаянием теряющего все в жизни человека бросилась Маринка в панские покои. Она прибежала к барину, в ноги кинулась, заголосила, ловила его руки и молила, заклинала его богом не разрывать семью. А тот трубкой попыхивает.

– Разве я виноват, что он у тебя муж такой статный да красивый. Другого такого у меня нет. А в уланы недоростков не берут.

– Ой, барин, родненький! Ой, смилуйтесь! – голосила Мария.

Пан сплюнул желтую от табака слюну, махнул рукой.

– Поздно. Почему не думала, когда после свадьбы тебя в покои звали? Зачем вопль подняла на свою голову? Эй, заберите ее!..

В хате Кармелюка беда оставила тяжелый, неизгладимый след. Весенний луч солнца не оживлял покосившейся на бок хаты и пустого двора. Осиротелые, видя только тяжкие слезы матери, сыны Устима росли молчаливыми, печальными, бледными, как грибки в подвалах. Марина осунулась и постарела. Горе, которое несла она, цепко держало ее неослабно в своих объятиях… Она с ним жила, с ним ходила, с ним же и спала…

Кармелюку было двадцать пять лет. Ровно столько же предстояло служить в армии. Привезли его в Каменец-Подольск и зачислили в 4-й уланский полк. Командир полка осматривал рекрутов, как барышник лошадей. Рослый, плечистый Устим стоял правофланговым, и командир полка начал с него. Остановился шагах в двух от Устима, окинул его взглядом с ног до головы. Довольно задвигал нафабренными усами: стать Устима явно пришлась ему по нраву.

– Фамилия?

– Кармелюк, ваше превосходительство! – четко ответил Устим…

После командира полка принимал рекрутов командир рекрутской роты. Но то все были невинные шутки по сравнению с той «чисткой зубов», которую устроил им фельдфебель. Он сам закончил «палочную академию» в кантонистском батальоне и всех воспитывал в этом духе. Выстроив роту, он прохаживался перед «фрунтом» и, точно споткнувшись возле Устима, орет, угощая его зуботычиной:

– Ты как смотришь, протоканалья! Выше голову, образина ты эдакая! И веселее! Веселее смотри! Что-о?! Ты еще хмуриться вздумал? Да я тебя, мерзавца, научу, как на начальство смотреть! – Фельдфебель бьет по зубам так, что губу рассекает до крови. Устим сплевывает кровь, но фельдфебель еще сильнее бьет. – Замри, подлец! В строю плевать не положено! Прохоров!

– Слушаюсь! – вытягиваясь в струнку, бойко отвечает старый служака.

– Покажи этому протоканалье, как на начальство надо по уставу смотреть!

Прохоров проворно вылетает из строя и, тараща глаза, «пожирает» ими фельдфебеля. Фельдфебель остается доволен, приказывает Устиму:

– Повтори, мерзавец!

Устим довольно точно копирует Прохорова. Но от фельдфебеля не укрывается презрительная улыбка, мелькнувшая в уголках губ Устима. Он со всего маха бьет его по уху и грозно обещает:

– Я тебя, подлеца, научу уму-разуму! Ты у меня будешь знать, как на начальство смотреть!

Когда фельдфебель, «почистив» всем рекрутам зубы, отпустил роту в казарму, старые солдаты кинулись искать земляков. К Устиму подошел маленький солдатик и, всплеснув по-бабьи руками, радостно воскликнул:

– Матинко ридна! Устим!

Кармелюк смотрел на маленькое, украшенное синяками лицо солдатика и не мог вспомнить, где он его видел. Что-то было в этом измученном, побитом лице и знакомое, и чужое.

– Люди добрые! Глядить-ко, земляка не признает!

– Данило! – воскликнул Устим, узнав, наконец, кто стоит перед ним. – Ну, изменился ты…

– Через три рокы тебе тоже и маты ридна не узнае, – ответил Данило.

Данило Хрон был родом из села Овсяников, которое стояло недалеко от родного села Кармелюка Головчинцев. Он уже четвертый год тянул солдатскую лямку. Пытался было удрать, его поймали и прогнали сквозь строй в пятьсот человек. Он увидел, что шпицрутены не так уж страшны, как о них говорили старые служаки, и начал подумывать о новом побеге. Обо всем этом в первый же вечер Данило рассказал Кармелюку. Он хвастался и врал неудержимо. Все унтеры, в том числе и фельдфебель, его друзья. И вообще он тут живет, как вареник в масле, только и того, что по дому тоска гложет. Там ведь он оставил любовь свою. Она поклялась, что будет ждать его до окончания срока службы, да ему-то еще двадцать два года маршировать. За это время можно сто раз умереть.

Устим слушал Данилу, а перед глазами проплывала своя жизнь. Как было трудно ему! Как тягостно под властью пани Розалии! Думалось, ничего на свете нет хуже! А вот надели на него новое ярмо, и оно оказалось во сто раз хуже того, в котором он ходил.

И началась муштра. Не так вытянул носок, печатая церемониальный шаг, – по уху! Споткнулся, несясь в атаку на чучела, – на гауптвахту. Вздумал что-то возразить – под розги. А командир полка имеет право отпустить солдату восемьсот розог, что было для многих почти смертельной дозой. И выходит: как ни старайся – все равно и зуботычин нахватаешь, и на гауптвахте посидишь, и розог – а то и шпицрутенов! – отведаешь, ибо тот, как гласил неписаный закон, не солдат, «то не испытал на своей шкуре всю эту «науку». Бить и учить, учить и бить – было одно и то же. В ход пускались не только кулаки, но и ножны, и барабанные палки – все, что попадалось под руку. Старые солдаты говорили:

– Вот что значит, братец, настоящая служба: бьют и плакать не дают. Пан тебя порет, так кричи и ругайся, сколько твоей душе угодно, а здесь – молчок. А ежели хоть пикнешь – еще подсыпят. Не зря ведь говорят, что черти в аду не телячьи, а солдатские шкуры на барабаны натягивают. Вот шкуры-то наши начальство и отделывает, чтобы угодить чертям…

Попав в солдаты, Устим впервые в жизни взял в руки ружье. Оно на первых порах было причиной многих его бед: не так вычистил, не так смазал, не так на плечо взял, не так к ноге поставил… Он старательно изучал ружье, ибо знал: как бы судьба его ни сложилась – а он многое передумал за это время, – с оружием ему не придется расставаться, видимо, всю жизнь…

Но не сделали из Устима солдата. Сбежал он вместе с Данилом…

В начале мая по селу Головчинцам поползли слухи: в лесу появились гайдамаки. А недели через две к пани Розалии примчался перепуганный арендатор корчмы Хаим Лейбович.

– Ясновельможная пани, что я вам скажу!.. Что я вам скажу!..

– Цо? Цо стало?

– У меня Кармелюк с гайдамаками был.

– Цо-о?! – испуганно протянула пани Розалия. – Не плець глупства!

– Был! Ой, побей меня бог, был. Я уже лег спать, как слышу – стучат. Я думал, какой-то проезжий пан. Иду открывать. Отворил дверь и попал им прямо на пики! Ай, как я только остался жив…

Хаим рассказал, как гайдамаки, забрав у него деньги (всего семнадцать рублей), выпили, закусили и приказали: передай, мол, пани Розалии, пусть ждет в гости.

– Чтоб я так был жив! – закончил Хаим свой рассказ. – Я бы не осмелился вам, ясновельможная пани, нести эти слова, но они грозились, что голову снимут, если не передам…

Долго пани Розалия, забыв про шляхетскую спесь, расспрашивала Хаима о гайдамаках, но он ничего нового сказать не мог.

Пан Пигловский помчался за командой солдат в Литин. В панике пани Розалия забыла наказать мужу, чтобы он вернулся в тот же день. Вспомнив об этом, она пришла в ужас от мысли, что он может запить, и ей всю ночь придется быть в доме одной. Она с ума сойдет! На хлопов положиться нельзя. Они не только не защитят ее, а еще и Кармелюку помогут. Враги! Одни лютые враги окружают ее.

Пани Розалия весь день нетерпеливо поглядывала на дорогу, но супруг не появлялся. Дворовые о чем-то таинственно шептались, по селу, как доносили шпики, из хаты в хату передавались все новые подробности о ночных гостях. Многие не вышли на работу, хотя был день панщины. Случись такое в другое время, пани Розалия давно бы выпорола их, а сейчас боялась и заикнуться об этом. Приказала только эконому записать имена всех ослушников, решив расправиться с ними, как только вернется муж с солдатами…

В Головчинцах и окрестных селах из уст в уста передавали новость: в селе Дубовом гайдамаки напали на богача Федора Шевчука. Избили хозяина, забрали деньги и скрылись. Никто того точно не знал, но начали поговаривать, что это Кармелюк со своими хлопцами, и теперь-то он исполнит обещание навестить пани Розалию. Да и другим панам, говорили мужики, несдобровать.

У него не только добро взяли, но и выпороли так, что он не может и сесть. Пластом на брюхе лежит. И это бы еще ничего. Чужая беда не своя. Но гайдамаки расспрашивали Шевчука об Иване Сале. Много ли у него денег? Где прячет их?

А жил этот Иван Сало на хуторе, недалеко от села Дубового. Он зажал в кулак все село: не было в Дубовом семьи, которая бы не числилась в его должниках. Взаймы давал он щедро, но проценты драл бешеные. Сам он давно не ходил за плугом, не махал цепом. Все это делали батраки. Он арендовал мельницу, корчму, в его руках был весь извоз. За что мужик ни хватится – смолоть ли, купить ли соли, – нужно было перед Иваном Салом шапку ломать. Жадный, жестокий и страшно мстительный, он беспощадно расправлялся с теми, кто хоть как-то мешал ему. И Данило Хрон угодил в солдаты только за то, что не смог вернуть долг ему. Данилу отдали в солдаты, а тот, кто должен был идти, уплатил за него долг Салу. Данило поклялся отомстить и за себя, и за других.

Die kostenlose Leseprobe ist beendet.