Buch lesen: «Русская Темрязань далекая и близкая»
Книга первая
Глава первая. Родовое золото Босых
30 мая 1672 года в семье московского царя Алексея Михайловича Романова родился сын Петр – будущий наследник престола. А в лесном Поволжье у молодого крестьянина-кулугура Ивана Босого родился сын Никита – будущий петровский гренадер.
Истощало русское государство при царствовании Алексея Михайловича от бездарных воин, смут, бунтов. Погулял по России вор Стенька Разин.
В Смутное время родились Петр и Никита. Оба росли сиротами. Петру не исполнилось и четырех лет, когда скончался его отец. А Никита осиротел еще в утробе матери.
В те времена шалили в лесах Поволжья остатки банд Стеньки Разина. Самого атамана казнили, а его телохранитель, казак Степан Чирков, по кличке Степан Грязный, спрятался с дружками в лесу у своего родного села Сосновки. В пещерах Лысой горы разбойники нарыли тайные проходы, соединили их с глубокими оврагами и провалами. Почти год грабил проезжий люд Степан Грязный.
В тот трагический день хмельные от удачной торговли и вина сосновские мужики возвращались с осенней ярмарки. Иван Босой был трезвым, вера не позволяла зелье пить, но и у него было праздничное настроение. Товар он продал с выгодой. На вырученные деньги купил подарков. Отцу с мачехой – обновки, жене, лапушке Груне – золотые серьги и круглое зеркальце в серебряной оправе, неродившемуся дитю – мягких пеленок. Купленные вещи и остаток денег Иван завернул в видавшую виды старую холстину и сунул в смоляную бочку. В телеге уворовать могут, только рот разинь, а про бочку никому невдомек.
Подвода Ивана Босого замыкала обоз односельчан. День был тихий, теплый, солнечный. Ничто не предвещало беды. Лес, наполненный птичьим волнением, задором, звенел на тысячу голосов. Без устали ворковали горлинки, свистели дрозды, звонко бил зяблик.
Перед въездом в Сосновку обоз опустился в глубокий овраг и стал подниматься на противоположный склон, а лошади Ивана Босого остановились и потянулись к ручейку, журчащему по дну оврага. Тут-то и выскочили из засады разбойники с топорами и пиками. Повалили Ивана на землю, связали.
Где деньги? Куда спрятал?
Понимая всю безнадежность своего положения, Иван решил расстаться с деньгами и подарками – не велико богатство. Улыбаясь разбойникам, он взглядом указал на смоляную бочку.
Один из них, совсем еще мальчишка, легко вспрыгнул на телегу, достал сверток и протянул его атаману.
В атамане Иван узнал Степана Грязного – беглого вора с отрезанным левым ухом. Много зла принес он односельчанам. Родные и те отказались от него, в избу не пускали ни днем, ни ночью.
Атаман развернул сверток, подошел вплотную к Босому, усмехаясь, сказал:
Ну, земляк, ты молодец, покладистый, не артачишься, как другие. Но нам нужны не эти гроши. Говори, где ваше родовое золото, которое твои предки еще в старину в походах добыли. Понял о чем речь? Быстрее соображай! Не за бутылкой сидим. Будешь волынку тянуть – в лес заберем. Там у нас время будет, чтобы шкуру с тебя снять. Есть среди моих молодцов и такие мастера.
Иван вскипел гневом при упоминании о священном для рода Босых золоте. Сила в нем была немереная, мог запросто веревку порвать и вскочить. Но совладал с собой, на хитрость пошел:
Правильно говоришь, есть у нас золото. Только не награблено оно. Это награды моих предков за сражения с татарами, германцами и всякой другой нечистью. Так что принадлежит оно нам по праву. А убьешь ты меня,– весь твой род в Сосновке пострадает, и тебе самому не удастся скрыться. Отец мой еще тот воин. И вся округа за него пойдет!
Плевал я на твоего отца, – Степан со злостью ткнул пистолетом Босому между ребер. – Говори: где золото? Не то, пока до меня доберетесь, я ваш род вперед изничтожу.
Один-единственный был у Ивана выход: убить Степана Грязного, даже ценой собственной жизни.
Твоя взяла, атаман. Поделюсь я с тобой золотом. Возьму такой грех на себя и от родителя скрою. Недалеко оно зарыто – здесь, на Лысой горе. Только развяжите меня, покажу.
Почувствовав себя свободным, он поднялся на ноги, стряхнул с короткой бороды сухие былинки, посмотрел последний раз на красное солнышко… Не хотелось умирать молодому мужику. Жаль было оставлять вдовой лапушку Груню и первенца своего хотелось увидеть, когда тот на свет родится, да и старый отец переживет ли потерю сына-наследника.... Но шумели за спиной Босого предки: «Не уступай ворогу! Убей его!». Поднял Иван руку вроде бы затылок почесать, и ударил Степана Грязного ребром ладони, словно топором, по голове. Атаман перехватил его взгляд, но отскочить не успел. Уже с расколотым черепом, нажал на курок своего пистолета. В животе у Ивана будто молния полыхнула, и земля ушла из-под ног.
В одночасье испустили дух Иван Босой со Степаном Грязным. Вспорхнула душа кулугура сизой горлинкой и полетела над лесом в Сосновку, к лапушке Груне. А черная душонка одноухого вора Степана Грязного выползла гадюкой из-под шитого золотом кафтана и, извиваясь, исчезла в густой крапиве.
Ошеломленные увиденным, разбойники побросали оружие и, крестясь, разбежались в разные стороны.
Собравшись с силами после известия о гибели сына, Родион Большой, отец Ивана, пошел к снохе Груне, которая вот-вот должна была родить. Она лежала вверх животом с опухшими от слез глазами. Понял старый, что знает уже Груня о гибели своего сокола. Увидев свекра, Груня тяжело поднялась, подошла к нему, положила руки на высокие плечи и разрыдалась. У Родиона тоже слезы хлынули из глаз.
Сгинул мой род, дочка, жить мне теперь незачем…
–Не убивайся, тятя, рожу я тебе внука-богатыря. Он род продолжит! Перед твоим приходом молилась я и забылась малость. Вижу-Иванушка возле меня. Успокаивает: «Крепись, – говорит, – и силы копи, родишь сына. А я всегда буду с вами». И правда, живот у меня смотри, какой большой. Верно-мальчик. Только бы разродиться по-хорошему.
В избе стало темно. Груня подошла к печке, от красных углей зажгла лучину, укрепила ее в светце над шайкой с водой. И вдруг от острой боли согнулась, опустилась на кровать.
–Кажется, началось. За Матреной бы надо послать.
Первым делом повитуха Матрена вытолкала Родиона Большого в сенцы. Там он и остался стоять, прислушиваясь: «Вдруг что понадобиться, а я тут-рядом».
За стеной послышались стоны роженицы.
«В больших муках рождается человек и в муках умирает, – подумал Родион. Со слезами на глазах обращался к Богу, – Господи, сына я нынче потерял и внука жду. Молюсь за упокой души раба твоего Ивана и за здравие младенца».
В избе стало тихо. Родион напрягся, сжал кулаки. Услышав звонкий крик младенца, он радостно улыбнулся: «нутром чую-мальчик!» Распахнул дверь. Матрена загородила путь.
–Поздравляю, дед, с внуком! Нельзя дальше! Нельзя пока!
Родион, длиннющей, как оглобля, рукой отстранил повитуху.
–Мне можно!
Перекрестившись, дед беглым взглядом осмотрел малыша.
«Слава Богу, все на месте. Ступни ног большие. Нашей, значит, богатырской породы».
–Ори, ори, Босой, громче – здоровее будешь, удалее, – добавил он уже вслух.
Родион ласково глянул на Груню, укрытую одеялом. На бледном ее лице засветилась тихая улыбка.
С минуту стоял он, сияющий от счастья, посреди избы, и вдруг вспомнив, что есть у него на сегодня и другие дела, вышел прочь.
После похорон сына Родион неделю не выходил из дома. Осунулся он, похудел, никого видеть не хотел, на печке лежал, вздыхал и охал. Но потом отошел, стал заниматься по хозяйству.
Старой кобыле Шуре на свою несчастную судьбу пожаловался:
Нет у меня, теперь сына, Шура. Схоронил я его. И дел у нас с тобой скопилась тьма. Муки надать нам с тобой отвезти в сиротский дом. Пусть там ребятишек заварихой досыта накормят. Наголодались сердечные, одни глаза у них и не забываются. Обещался я муки им отвезти,– не обедняю.
Все понимала Шура, ласково фыркала Родиону в бороду и кивала ему головой.
–Ну, Шура, родись ты человеком, умная баба из тебя получилась бы!
Старая кобыла чмокнула шершавыми губами в щеку хозяина.
–Не балуй! Расчувствовалась! – сказал строго с напускной строгостью Родион.
–И-го-го! – заржала Шура и чмокнула в другую щеку своего любимца.
Съездив в сиротский дом, старый распряг кобылу, отвел ее за речку пастись, а сам в баню пошел. Там его уже ждала жена Лукерья с березовым веником. Любит Лукерья парить своего Родиона, на каменку сначала квасу плеснет, хлебного духу на полог напустит и вдарит распаренным веником по богатырю, потом перевернет его на спину и по животу нахлещет. Родиона напарит, и сама вся изойдет потом без веника.
А в воскресный день старый в церковь пошел, свечку там поставил на пять фунтов – всем святым сразу. Домой он вернулся со святой водой, с просвирками. Молодая Лукерья поздравила его со святыми и поцеловала.
После этого только и успокоился Родион. Перенес зыбку с Никиткой в свою избу и нянчить внука сам взялся, чтобы, упаси Бог, не случилось с мальцом что. А снохе сказал:
–Живи с нами, Груня, так-то лучше будет, береженого Бог бережет.
На сороковой день после трагедии в Печилатском овраге, в Сосновке справляли поминки.
В избе Родиона Большого собрались кулугуры со всей округи. Канон за упокой души убиенного сына читал сам Родион, стоя перед образами. Груня у него за спиной, подпевала ему в тех местах, где полагалось. Остальные внимательно слушали читальщика, крестились и усердно клали поклоны.
И в избе родителей покойного разбойника Степана Грязного тоже собрался народ. Молодую вдову Авдотью как раз в это время приспичило рожать. Поэтому все пришедшие ждали на улице, а с Авдотьей осталась только повитуха Матрена.
Поправляя младенцу вытянутую дыней головку, Матрена сказала Авдотье, лежащей с закрытыми глазами:
–Радуйся, мамаша. Сына родила. На Степана похож, такой же горбоносый, атаманом будет.
Авдотья открыла глаза и зло глянула на Матрену
–Чему радоваться-то? Чтоб он подох! Слушай, что я тебе скажу, и чтоб это было между нами, не то тебе не поздоровится, ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Скажи старикам, что у меня в грудях молока нет, и не будет. Зови свекровь, пусть несет ребенка к Босым. У нее молока и на двоих хватит. Давай зови быстрее, надоело этот визг слушать.
Матрена от удивления вытаращила глаза. Не видала она еще такого, чтобы мать от своего дитя отказалась, и слышать его не хотела. Но, зная характер Авдотьи, помолчала и постучала в окно.
Кулугур Родион Большой пропел последний псалом, перекрестился и снял очки. И тут ему шепотом передали, что к его двору подошли родители Степана Грязного – старики с дитем и просят позвать старосту по срочному делу.
Дед удивился, его лохматые седые брови разлетелись в разные стороны, потом сузились, под глазом дернул мускул.
–Это еще что? Грязных мне в доме на поминках еще не хватало! Надать прогнать!
Родион Большой вышел в сени, захлопнул дверь. На крыльце он увидел стоящих стариков – деда с подожком и бабку с кричащим младенцем на руках.
–Что стряслось? Кто вас сюда просил?
Старик поклонился старосте в пояс и тихо молвил:
–Мир твоему дому, Родион, бьем челом тебе мудрый человечище, нужда нас к тебе прислала. Выслушай нас Родион, Христа ради. Сноха наша не путевая Авдотья родила нам внучка, а в грудях пусто – нет молока. Сам знаешь, шалая она, со зла значит. Помрет младенец без матки. Вели староста Груню позвать.
–Эк вас приспичило в сороковой день меня канителить, на грех меня навели, память сына осквернили, – ответил Родион Большой, почесал в бороде, глянул попристальнее на новорожденного и добавил, – «вылитый Степка, плодовитые вы, Грязные. Еще один вор на свет родился. Как только, вас земля держит? Ладно, Бог вам судья! Ждите здесь».
Староста ушел в избу. Старики переглянулись, перекрестились.
–Пронесло, – сказал дед, – боялся я, что кулугур и слушать нас не будет, выгонит взашей.
Старуха в ответ заморгала подслеповатыми глазами и беззубым ртом прошамкала:
–Лапушка Груня – душевная женщина не откажется дитя покормить. У самой младенец есть. Мать она.
Старуха дрожащими руками прижимала к животу сверток с надрывающимся от крика несчастным младенцем и шептала молитву.
Младенец насосался, закрыл глаза и уснул. Груня убрала грудь, повернулась к старикам и передала дитя деду сказав:
–Сюда его не носите, я буду сама приходить к вам. Так удобнее будет и вам, и мне. Старики просияли, перекрестились, закивали головами. Старуха, моргая прищуренными глазами, сказала:
–Спасибо! Груня, выручила ты нас, век теперь за тебя будем Богу молиться, здоровья тебе, счастья, да вознаградит тебя Бог за твою доброту, да хранят тебя ангелы небесные, мужу твоему, невинно убиенному, царствие небесное во веки веков, сыночку твоему желаем богатырского здоровья, родным твоим всех благ.
Старики домой бежали, ног под собой не чуя, неслись как на крыльях.
Три дня после трудных родов лежала в постели, озлобленная на свою судьбу Авдотья, глядя в потолок. Вставала она только попить, поесть и по нужде. В сторону зыбки, в которой качался ее сын, так и не глянула ни разу, а на четвертый день Авдотья в бане помылась, оделась барыней-сударыней в шелка заморские, перед зеркалом покрутилась, напудрилась, нарумянилась и заявила старикам:
–Уезжаю я нынче, не обессудьте! На вас оставляю вашего сына дите, вот и растите его, как сможете. Мне надо свою жизнь устраивать.
–Как так! – запротестовали старики, – побойся Бога, Авдотья, старые мы с дитем нянчиться, немощные, нам самим уход нужен. Самим нам кормиться нечем, А дитю молоко надо покупать, а на какие шиши?
Авдотья из своей красивой сумочки-редикюля выложила на стол горсть монет.
–Ваш Бог вам поможет, – спокойно сказала она, – на первый случай вам этого хватит, а как разбогатею, пришлю еще.
Неделю плакали старики над зыбкой, думали, размышляли, как будут жить дальше. Так ничего старые и не придумали. В воскресенье утром понесли внука в церковь крестить. Поп дал ему имя Василий.
До двух лет лапушка Груня кормила грудями обоих малышей. И дальше она продолжала помогать престарелым старикам растить Васятку. Лечила его, когда тот болел разными детскими болезнями.
Шли годы. Малыши одногодки росли. У Босых Никитка рос не по дням, а по часам в полном достатке, как сыр в масле катался, пряник, конфетку, все ему. А Васятка бегал по избе без должного присмотра в одной длинной до пят холщовой рубахе, нередко холодный и голодный с незазывающим лишаем на голове.
На улице Сосновские ребятишки не принимали его в свои игры, гнали лишаястого от себя с угрозами:
Не подходи к нам, плешивый, заразный ты!
Сердобольная Груня вывела мазями у малого лишай. На голове Васятки и волосы вскоре отросли, а прозвище «Плешивый» за ним так и осталось навсегда.
Никитка у Босых, рос быстро. На глазах вылазил из портов рубах. Что из одежи и обуви становилось сыну мало Груня относила Никиткины обноски Васятке.
Не чувствовал Никита Босой себя сиротой. Дед стал ему вместо отца и воспитывал по родовой традиции, прежде всего воином. Он внука трехлетним посадил на коня и стал учить, как надо цепко держаться за гриву, чтобы не упасть на скаку. А потом, мальца стал тренировать из легкого лука стрелять, на дичь охотиться, нож бросать в цель, шпагой деревянной фехтовать. А позже, когда Никита подрос и окреп, дед ему позволил в руки брать тяжелое боевое оружие предков.
Дед не жалел ни сил, ни здоровья, сам брался за длинный меч и тяжелый щит, чтобы дать отроку боевые навыки защищаться и нападать, как на поле брани. И бились старый воин с юным внуком в доспехах на улице возле дома, как по правде перед глазеющей толпой односельчан. Сначала воины бились на конях, а потом спешивались. Искры в сумерках так и сыпались от их мечей.
Взрослые мужики и мальчишки села сбегались смотреть на бой богатырей, для них это было интересным зрелищем, цирком.
Еще учил дед внука древней профессии пахаря, соху в борозде держать прямо, косой косить рожь, траву, стога метать, снопы молотить, за пчелами ухаживать.
А Груня учила своего сына житейским премудростям: как вести себя на людях, старших почитать, читать, писать, Богу молиться, понимать красоту, любить и гордиться отчим краем, много рассказывала ему про отца.
Однажды лапушка Груня и Никита забрались на самую верхотуру Лысой горы. Мать подвела сына к обрыву и сказала:
–Никита, твой отец часто приводил меня на это место селом полюбоваться, живописной местностью. Сам смотрел и вслух и рассказывал мне, что видел. Интересно было мне его слушать. Его рассказ мне врезался в память. Я могу тебе пересказать дословно, Вот слушай и смотри. Видишь, как красиво смотрится наше село с птичьего полета. Ближняя часть нашего села, что подковой приткнулась к подножию Лысой горы, мы называем Вольной, а остальную часть, что раскинулась за речкой на косогоре-Барской.
В Вольной живут вольные люди. Их и дома с дворовыми постройками смотрятся внушительно. Это дома купцов, мастеровых, охотников. Они миром построили деревянную церковь с колокольной, что стоит на площади.
А в Барской живут крепостные крестьяне. Их избы на удалении и с высоты смотрятся убогими. Только помещичья усадьба на бугре, что белеет в сосновой роще, оживляет пейзаж.
Надо сказать и про речку Темрязанка. Вот она выбегает у подножия горы серебристой змейкой, журча по камешкам, и течет дальше в дремучие дебри, укрытая зарослями черемухи, плакучей ивы, кудрявой ольхи, до самой матушки Волги. По бокам просторной поймы, на буграх до самого горизонта красуются сосновые боры, березняки, дубовые дубравы. Это наши заветные места для охоты на пушного зверя и сбора грибов, ягод. Это наш лес – кормилец, лес – защитник от набегов, кочующих татаро-монгол.
Груня смолкла, посмотрела на сына. Он смотрел на нее горящими от возбуждения глазами.
–Ну, как? – спросила мать.
–Красиво мама! И понятно! Просто здорово!
–Да, Никитка, грамотным был твой отец, начитанным, затейником, балагуром. Говорил, бывало, как книгу читая, заслушаешься. Мечтал он по Руси с медведем походить, людей посмотреть, себя показать. Да вот ему, рано убиенному, не пришлось исполнить свою мечту. Царствие ему небесное.
И мать, и сын перекрестились.
Весь оставшийся день Никита смотрел на свое родное село отцовскими глазами. И вечером на полатях не мог долго заснуть.
Тоже об отце думал, о его мечте стать циркачом.
Уснул за полночь Никита, и сниться ему сон. Будто бы, стоит он один на Лысой горе, около того же обрыва, и увидел летящего мимо него отца в цветной одежде клоуна. Поманил отец Никиту рукой молча и исчез. А Никита нисколько не испугался. Ему как-то легко стало. Он поднял руки и тоже полетел с Лысой горы птицей над селом, потом дальше над лесом, над речкой. Зачаровал полет Никиту. От избытка чувств он и проснулся. Тут же он, спрыгнув с полатей, разбудил мать и рассказал ей, как он летал во сне.
Мать погладила Никитины жесткие кучерявые волосы и сказала:
–Успокойся, сынок, во сне многие дети летают потому, что растут. И я девчонкой во сне летала. Правда, летать красиво?
–Правда, мама! Я хочу еще полетать.
–Полетаешь, сынок, ты еще долго будешь расти, до сорока лет в вашем роду растут мужики. Почему-то человеку хочется стать птицей, летать. Наверное, это голубой простор зовет. В писании писано, что будет такое время, когда в небе будут летать железные птицы, огненные драконы. Бог дал людям смекалистый ум. Они до всего могут додуматься.
–Это правда, мама. Дед говорит, что в городе есть кузнецы – умельцы, они горазды, делать всякую всячину.
–Ладно, Никитка, рано еще вставать, лезь на свои полати и досматривай там свои сны. Бог с тобой.
У Чирковых Васятку ничему не учили. Никто ничего ему не рассказывал. Старики доживали свой век. Они уже плохие были. Им было не до него. Поэтому рос Васятка без присмотра, ходил по селу вечно голодный с нищенской сумой на плече, в шобонах с чужого плеча.
Сосновские ребятишки нищих терпеть не могли. Колотили они Васятку кому не лень, обзывали плешивым, грязным и пугали Никиткой Босым.
–Вот, Плешивый, Никитка подрастет, в силу войдет, богатырем станет и задаст тебе жару, наплачешься. Уходи из нашего села, пока цел.
Каково Васятке было слушать такое? И куда было ему уходить? Он отвечал обидчикам:
–Пальцем не тронет меня Никитка. Мы с ним одну грудь сосали. Молочные братья мы.
–Какой ты ему брат? – кричали Васятке в след ребятишки, – вы с ним враги по крови. Отец твой был матерым разбойником, душегубом. Его разбойники убили отца Никитки. И мать твоя непутевая, весь род твой воры, грязные!
А Никитке Босому ребятишки доносили, что Васятка Плешивый якобы грозился перед ними убить его за смерть отца. Так ребятишки с умыслом науськивали молочных братьев одного против другого, чинили между ними раздор. Им нужно было, чтобы Никитка тоже колотил Васятку. Ребятишкам нужен был цирк.
Никитка не верил ребятишкам. Но со своими сомнениями поделился с дедом:
–Знаешь, дед, ребятишки говорят, что Васятка Плешивый зло на меня таит за смерть отца. В подходящий момент может меня и прибить. Но ребятишкам я не верю. Васятка посмотреть мне в глаза боится, ведет себя при мне ниже травы, тише воды.
Дед с тревогой глянул на внука и ответил:
–Ребятишки любят потрепаться, драки чинить. Они соврут и не дорого возьмут. Но и ты сторожись. Дыма без огня не бывает. Чирковы страсть, какие завистливые, себе на уме. Что и говорить, воровской род, прощелыги. Им палец в рот не ложи – откусят. Но и ты, внучек, первым не задирайся. Мужики нашего рода не ввязывались в драки первыми, но и спуска никому не давали. Нам, Босым не к лицу силой кичиться. Богом она нам щедро дана, И предки наши применяли ее в полную силу в честном бою, на поле брани за святую матушку Русь.
Деда Никитка слушал и понимал. А вот его мать для него была загадкой. Он много раз видел, как она втайне от него бегала к Чирковым. Остатки еды им носила, молоко.
Никитка недоумевал: "Зачем она это делает?"
И Никитка решил с ней поговорить по этому поводу.
–Мама, что ты к Грязным бегаешь? Какие дела у тебя с ними. Дед говорит мне, что Чирковы исстари враги нашему роду, а ты с ними якшаешься. Ответь мне. Мне обидно за тебя.
Лапушка Груня с улыбкой посмотрела на сына и ответила:
–Никитка, я против родовой вражды. Бог велит прощать врагам, молиться за них. Старикам немощным, сироте я поесть, попить ношу. Лучше подавать, чем брать. У нас с тобой не убудет. Все мы будем старые. Кто знает, кто, как будет свой век доживать. Добро нужно людям делать и тебе это зачтется. Старайся, Никитушка, добрым быть, милосердным.
–Теперь мне стало все понятно, – ответил Никитка.
Богатым светит достаток, счастье, а бедным нужда, горе.
Васятка схоронил деда с бабкой одного за другим, остался один одинешенек. Только лапушка Груня не бросала приглядывать за ним. Надоумила его наняться овец и коз пасти, пару собак завести.
–Собаки при стаде тебе, Васятка, будут помощниками и надежной охраной.
–Спасибо, тетя Груня, за совет. А больше я и делать ничего не умею. Пасти смогу. Только что народ скажет?
–С народом я тоже поговорю.
И стал Васятка овец и коз пасти, зарабатывать себе кусок хлеба, балакирь молока. Кончилась его нищенская жизнь.
Вот в то лето и заявилась к нему нежданно-негаданно мать, про которую он и думать забыл. Отрок подумал, что к нему в избу зашла нищенка милостыню просить, и остановил вошедшую женщину у порога.
–Проваливай, нищенка, нечего мне тебе подать! У самого сума вон на крючке висит пустая.
А нищенка села на лавку у печки и сказала с упреком:
–Что гонишь меня, Васятка? Мать ведь я твоя…
Отрок не поверил нищенке, схватил ухват и к ней, как с рогатиной.
–Убирайся, врунья, по добру, поздорову. Не то ухватом вот пырну, будешь знать. Проваливай, говорю. Ходят тут всякие, наводят тень на плетень. Мать у меня барыня, в городе живет, молодая, красивая, а ты грязная, беззубая, как ведьма.
Авдотья глянула на сына с упреком.
–Васятка, сыночек мой, была когда-то я молодая, красивая, а теперь вот старая и страшная, никому не нужная. Вот и тебе я теперь не нужна. Пришла я посмотреть на тебя, проведать, помириться с тобой, вместе пожить. Одинокая я сейчас, неприкаянная, непутевая, с властями не в ладах. То и гляди, царевы слуги засадят в острог, гоняются они за мной, как собаки.
Васятка оторопел, зашмыгал носом, голова его кругом пошла, точно в ней жернова завертелись, мысли закружились. Он не знал мать, лица ее не видел, только со слов стариков знал, что мать его живет то ли в уездном городе, то ли в Самаре. Маленьким он ждал ее, скучал по ней. Снилась она ему. Конфетки в руки давала. Мальчонка крепко зажимал в кулачки конфетки, а просыпался с пустыми руками.
–Ладно, раздевайся, – сказал Васятка нищенке, ставя ухват на место, разберемся, что к чему, и какая ты родня. Я еще не вечерил, только что собираюсь. В печке у меня каша гороховая. Будешь есть?
Авдотья воспрянула духом.
–Конечно, буду, давно не ела горячего, – сказала она и стала снимать засаленную манарку.
Наблюдая со стороны, как нищенка умывалась, так тщательно приводила себя в порядок, и, глядя на ее нерабочие руки, Васятка все больше убеждался, что у него в гостях не самозванка какая-то, а именно, вернувшаяся к нему родная мать. Но сам себе не хотел в этом признаваться, и продолжал вести себя настороже.
А Авдотья быстро освоилась. Она выложила из холщовой сумки бутылку водки, два румяных яблока, связку баранок и большой кусок колбасы. До отрока дошел аппетитный чесночный дух. И он сглотнул набежавшую слюну.
Авдотья заметила, с какой жадностью смотрит ее сын на колбасу, и сказала:
–Присаживайся, сынок, к столу. Сам режь и ешь колбасу, яблоки. Все это я тебе привезла. А я из печки сама горох достану, соскучилась по вареному гороху. У тебя на полке я вижу стоит бутылка с конопляным маслом. Богато живешь.
–Это мне Груня Босая принесла.
–Вот как? Значит, проведает она тебя? Это ей зачтется.
–Да, тетя Груня добрая. В селе более нет таких.
Жуя колбасу вприкуску с баранкой, Васятка продолжал изучать нищенку пристально и со страхом, К ней его, как к матери, нисколько не притягивало, а наоборот отталкивало, запах шел от нее какой-то ядовитый. Отроку стало противно и муторно.
Васятка посмотрел на маленький, морщинистый кулачек нищенки и заулыбался.
–Чего лыбишься? Не веришь мне? Думаешь, я слаба? Да, кулаки у меня тощие, но я сильная духом! Слово тебе даю, отомщу за твое сиротство, за своего мужа. Кровь за кровь? Если ненароком со мной что случится, отомсти ты и за отца и за меня.
Почти всю ночь слушал отрок пьяный бред пьянчужки и как губка впитывал ее словесный яд. Интересен для него был ее рассказ и как она позволила атаману разбойников украсть себя у родителей, и как разбойничала с ним на больших дорогах.
–Красиво мы жили, Васятка, весело, сытно ели, сладко пили, золото ковшом мерили, серебро – бадейками. Но не все еще потеряно. Есть у меня задумка, как Босых объегорить. Дочь у меня подрастает, скоро заневестится, на год моложе тебя. Бес девчонка…
Так и не договорила Авдотья свой замысел, уронила на стол голову и уснула. Васятка понял, что гостья теперь до утра останется за столом, и оставил ее в покое, а сам полез спать на полати. Поздно было уже, но сон его не брал. Черные мысли матери – разбойницы пришлись ему по душе. Он жаждал перемен в своей одинокой нищенской жизни.
Под утро Васятка уснул. Приснился ему сон. Будто они с матерью – нищенкой ехали на дело, на породистых рысаках, с заряженными пистолетами в руках. У них был оговорен план, план захвата, едущего в Москву по большаку купца. День был солнечный, сулил удачу. Но сон прервался стуком в сенцах. Васятка испугался и окончательно проснулся. Спрыгнув с полатей, он метнулся к входной двери. Дрожь его забила от неприятного предчувствия. Васька сиплым голосом спросил:
–Кто стучит? Чего надо?
За дверью еще сильнее загромыхали.
–Отворяй! Государево дело!
Васька еще пуще оробел, сунулся к запору, руки затряслись.
Едва он отодвинул засов, – дверь распахнулась, и в избу ввалились, гремя саблями наголо и скрипя ремнями, два казака, от которых несло перегаром.
Покуда Васятка соображал, что к чему и протирал глаза, удивляясь полуночному визиту казаков, не зажигая света, казаки выволокли из-за стола сонную нищенку и потащили из избы наружу. У крыльца хлопнула дверца кареты и зацокали копыта лошадей.
Васятка глянул в окно, но в сумерках ночи ничего не увидел. В его голове пронеслись вереницей мысли одна страшнее другой:
«Неужто и впрямь была мать? Проворовалась, что ли? А может, убила кого? Беда-то, какая!»
И одинокая, беспросветная жизнь, презираемого всеми отрока, потекла по старому руслу, будто и не было у него той кошмарной ночи, а приснилась она в жутком сне.
