Buch lesen: «Шелест ветра перемен»
Пролог
К концу Х века основное население Древней Руси поклонялось божествам природы и предкам. Принятие Великим князем Владимиром христианства было вызвано, скорей всего, внешнеполитическими причинами. Возможно, в то время христианство выглядело более цивилизовано и прогрессивно, говоря современным языком. И, князь Владимир хотел быть наравне с сильными христианскими правителями и, возможно, считал себя равным побороться с Византией, которая пренебрежительно относилась к язычникам.
Несмотря на то, что в Киеве и в Новгороде к концу Х века жили христиане и уже существовали христианские церкви и храмы, большинство же чтило веру предков, и новая вера им была не нужна. Но коли князь поменял веру, его народ должен быть с ним одной веры.
Книга первая. В полуденную сторону
Часть первая. Бегство
I
До поздних сумерек шли сборы, старались не шуметь, чтобы не привлечь внимание общинников. Предполагали, что уходят навсегда.
Ночь безлунная и тёмная. Моросило. Капли дождя настолько малы, что казалось, они не падают, а висят в воздухе, да и сам воздух уже влага, оставляющая свои мокрые следы на одежде, лице, руках, и оседающая покровом из мизерных капелек на шерстинках скотины. Понукая лошадь, Собимысл почти ничего не видел, правил по памяти к лесу. Собимыслу шёл сорок третий год, а он уже шесть лет, как дед. Возле него под куском рогожи, свернувшись калачиком и, положив голову на колени сорокалетней бабушке Мирославы, и обхватив за шею дремавшую беременную кошку Полосатку, спала внучка Ягода. Рядом с телегой, которая почти бесшумно катилась из-за густо смазанных березовым дёгтем колес, и лишь вздрагивала и подпрыгивала на камешках и неровностях дороги, шла Благуша, юная мама Ягодки, она изредка придерживала большой плетёный из бересты короб, откуда доносилось паническое кудахтанье слепых в ночи кур, покряхтывание уток и горловые вздохи гусей. Позади телеги плелись, спотыкаясь, привязанные верёвками за жердь телеги овцы, козы, две свиньи и корова. Их слегка подгонял хворостиной Ждан, рослый парень, двадцати четырёхлетний сын Собимысла и Мирославы.
Накануне отец и сын возили двухмесячных поросят на торг в Новгород. Там подтвердились те слухи, которые слабым эхом доходили до их деревушки. Жители всех сословий и торговые гости озабоченно обсуждали, что в стольном Киеве старую веру рушат. Многие не верили даже очевидцам, но те доказывали, что именно по велению Великого князя рубят идолов, сжигают капища.
– Не может Великий князь на месте святых мест и рощ строить дома для грецкого Бога, – кричали одни.
– Воеводы с дружинниками идут уж к Новегороду, дабы указать: мы и предки наши поклонялись ложным богам, а есть истинный Бог, и кто в него уверует, тот обрящет жизню вечную, тот спасётся, – говорил купец, несколько дней назад как воротившийся из Киева.
– Ложным богам! – выкрикнул побледневший Собимысл. – Наши боги проявление того, щё нас окружает, память и честь предкам! Разве ж могёт быти ешо истиннее?!
– Верно! – подхватили голоса из толпы.
– Ежели все стануть жить вечно, куды стольких людей девать, жита не напасёшься, – крикнул улыбчивый парень.
– Так жить вечно на том свете, когда помрём, – пояснил тот же купец.
– О-о-о! Акы! – протянули разочарованно мужчины и женщины.
– Ежели тамо девки да молодые жёны будуть, то я не против жить вечно, – усмехаясь в русые усы, прокричал весельчак, и парни в толпе захихикали соглашаясь.
– Цыц, зелень! Тут о сурьёзном, а ты зубы скалишь, – возмутился русо-седой, аж посеревший, но ещё крепкий старик.
– А, я не хочу поклоняться новому богу. Разве ж можно веру предков кидать, акы рваные рукавицы, – возмутился закопчённый кузнец, и многие его поддержали.
– Ни тебя, и никого и не спросят, хочешь ты, аль нет. Думаете, в Киеве у кого спрашивали? – обратился к окружающим другой очевидец. – Думаете, дружинники едут нам пироги да медовые пряники раздавать?
– Коли тако, встретим их с тем, шо под руку попадёт, – выкрикнули из толпы.
– С рогатиной супротив меча?! Сила на стороне Великого князя, – произнёс грустно купец.
Говорили и спорили долго, торг шумел. Насилу удалось Собимыслу сторговать поросят, а Ждану прикупить куль соли и льна на порты и рубахи.
После всех этих разговоров стало как-то нехорошо Собимыслу, тяжко, будто груз невидимый грудь давит, аж дышать невмоготу. Знал, чует беда придёт.
– Тять, не уж правду сказывают? Неужто такое могёт статься?
– Бывает люди привирают… и всё ж прислушаться стоит, да покумекать, акы нам быть. Останемся ещё на денёк, послушаем, посмотрим… На душе у меня муторно.
Ждану была известна эта особенность отца, чуять беду. Знал также, что ни за что ни он, ни Благуша, а уж тем более отец с матерью не откажутся от веры предков, и понял, что настало для них лихолетье.
Опять не только на торгу, но и на каждой улочке, в каждом переулке спорили, шумели, возмущались. Те, кто уже принял христианство тоже собирались кучками, среди них находились смельчаки сказать своё слово против большинства. Они искренне пытались открыть «слепцам», как они говорили глаза на истинного Создателя и Спасителя, но осмеянные и обруганные были побиты. Остальные притихшие стали хорониться по своим домам. И вдруг, словно вихрь урагана примчал молву: «Едут! Едут из Киева! Дружинники с воеводой!» И этот же вихрь нагнал и страх и надежду, авось обойдётся.
– Тять, едем навстречу дружине киевской, да спросим у них, – Ждан с безрассудностью юности рвался не только повидать, но и поговорить с отважными дружинниками князя, а потом похвастаться перед общинниками.
– Сынок, не стоит дразнить медведя. Сбираемся, да выедим из города и тамо обождём. Зачем лезть на рожон? Коли мы с тобой сгинем, кто ж оборонит наших жён, кто озаботится о них?
– И то верно, батя.
Они переехали через Волхов по недавно отремонтированному мосту, который пах сосной и расположились на ночлег в прибрежной рощице. Распрягли лошадь, пустили поблизости пастись, связав её передние ноги. Ждан спустился к реке с котелком зачерпнуть воды и, надеясь наловить раков. Он стал молиться духу реки и просить от неё дара – раков. Собимысл собирал хворост для костра, чтобы сварить полбенную кашу.
Птицы пели редко, они уже вырастили своё потомство, которое должно учиться жить самостоятельно. С этим, видимо, не согласен воронёнок. Он истошно каркал и плёлся за своей мамашей, которая, не обращая внимания на него, важно шагала, что-то выискивая в траве. Воронёнок оглушительно выпрашивал у неё еду, растопырив крылья и беспомощно ими трепыхая. Родительнице надоело притворство повзрослевшего, но ленивого отрока, она взмыла ввысь и затерялась меж берёзовых и ясеневых ветвей. А воронёнок последовал вдогонку.
Собимысл и Ждан поели каши и вареных раков, которых Ждан поймал возле валуна, что торчал из воды, будто лысый череп затонувшего загадочного зверя, и улеглись на телеге. С луговины доносился стрёкот кузнечиков, который в вечерней тишине казался очень громким. Над отцом и сыном раскинулись просвечивающиеся бирюзой крылья румяных перистых облаков. С каждым мигом они всё более розовели, и чуть погодя уже горели малиновым светом на бледной голубизне.
– Бать, я завтра схожу, проведаю шо, да акы тамо, – кивнул в сторону Новгорода Ждан.
– Завтра сходим вместе… Утро вечера мудренее. Спи. Рано не подымайся. Любопытно как в Новегороде, но надобно выждать.
Уже давно храп Ждана растворялся в ночном мраке, а Собимысл всё смотрел на бесконечно далёкие мигающие звёзды и думал.
Утром они не торопились вставать. Дали подольше отдохнуть лошади и себе. Потягиваясь, Ждан привстал. Над берегом плыла белесая полупрозрачная пелена.
– Фу, туман, – сказал Ждан проснувшемуся отцу.
– Дым, – возразил Собимысл.
Ждан принюхался и согласился с отцом. И оба не сговариваясь, посмотрели в сторону Новгорода. Оттуда из-за садов и крыш клубясь, тянулись струи чёрного и серого дыма, которые растворялись в бледно-голубой вышине, а белёсый стелился над землёй, обволакивая окрестности.
– Верно худые тамо дела, – просочились слова из бледных уст Собимысла. Он словно окаменел и в ужасе глядел на дым. То вера его предков таяла в воздухе.
II
Обратно ехали молча долго. Каждый думал, что делать дальше. Ждану было не по себе, он никогда не видел отца таким, и даже оробел, как в детстве, когда видел строгий взгляд отцовских глаз, слышал его властный тон, которым тот отчитывал его за проказы или что-то доказывал на сходе общины. И всё же теперь было другое, вместе с суровостью почти на непроницаемом лице Собимысла сын замечал отчаяние человека, у которого отняли самое важное для него, без чего жизнь его не имела смысла. Ждану очень хотелось, чтобы отец хоть что-нибудь сказал, потому что у него самого на душе было так паршиво, хоть плач, как маленькому, но это ведь не поможет, не избавит от неизбывного. Ждан не решался заговорить с отцом, лишь изредка бросал на него, как бы невзначай, взгляды, пытаясь угадать его думы.
Небо, безоблачное и бледное утром, к полудню сочно-голубое, наполнилось стадом кудрявых облачков, которые словно дремали на невидимых полках. Северный ветер выдохнул прохладу и рассеял жару и без того уже не частую в августе. Свежесть придала бодрости лошадке, и та живее покатила телегу по проторенной дороге, выстланной подорожником. «Его бьют ногой, его бьют колесом, да копытом, а ему всё нипочём», – говорит народ о нём. Вокруг тянется обширный луг с высокими травами. Колышатся упругие стебли цикория, на некоторых из них голубеют запоздалые цветки. Аромат лугового разнотравья перекрывает терпкий запах, исходивший от жёлтых соцветий пижмы, когда та под очередным натиском ветра склоняется на своих жестких и длинных стеблях. Мягкой волной пригибаются тонкие листья и изящно-лёгкие с фиолетово-черным отливом колоски щучки, стебельки трясунки и пырея, зеленовато-фиолетовые метёлки вейника, светло-зелёные хвостики с жёлтыми пыльникам лисохвоста, ярко-зеленые цилиндрики с фиолетовыми пыльниками тимофеевки, крупные метелки костра, отсвечивающие в лучах солнца красноватым светом, длинные колоски овсяницы, тонкие и нежные стебельки мятлика и душистого колоска, который придаёт лугу его удивительный аромат. Среди них пестреют лилово-красные цветки клевера, синие и фиолетовые колокольчики, жёлтые и белые веточки донника, тёмно-розовые звёздочки гвоздики, лилово-пурпурные цветущие и увядшие коричнево-серебристые васильки. Над лугом нависли разбухающие облака, которые наливаются синевой. Ветер дует всё сильнее.
– На, правь ты, – подал Собимысл кнут и вожжи сыну. Взглянув на отца, Ждан заметил в нём перемену. Уже не было в глазах той безысходной тоски, от которой и ему было тягостно. То ли надежда, то ли забота необходимая оживила лицо отца, и Ждан решился спросить:
– Батяня, надумал чего, аль нет?
– Думай, не думай, а еси два пути: княжескую волю исполнять или старую веру хранить. Ты примешь грецкого бога?
– Нет, батя, не могу.
– Так ведь убьют, видел, в Новегороде сколь мертвецов!
– Что ж, батяня, выходит приготовимся помирать.
– Помереть очень даже легко и просто, а вот живым остаться – вот задача. А наша Ягодка? Света ещё не познала, мала совсем, и её в сыру землю по нашей охоте?
– Не по охоте, а по нужде.
– Ох, Жданушка акы мы с матерью радовались твому рождению, акы любовно следили, ак малое неразумное дитя становится здоровеньким мальчуганом, смышлёным отроком, благоразумным мужем. Обрадели, щё суженная по сердцу тебе, и щё ты продолжишь наш род. Вот и явилась Ягодка – утеха нашей старости, надеялись, будут ещё у вас детки… И, что же теперя всем смерть? А кто ж тогда веру нашу сохранит, скажи Жданушка?
И опять они молча ехали. И вдруг Ждан воскликнул:
– Эх, батя, кабы не дом, не хозяйство, да жена с дочкой убёг бы. Потом тайно вызнал, кто стоит твёрдо за старое, собрал бы ватагу и пошли бы мы бить княжеских дружинников.
– О, хватил! Вроде медавухи не пил, а завираешься, да бахвалишься. Смерд дружиннику не ровня, не одолеет. А уходить надобно, тут ты прав. Но уходить всей семьёй вместе.
– А, дом и хозяйство бросать?
– Всё, що смогём увезти заберём с собой. А дом? Коли не примем княжеску волю, и так сожгут, ты сам видел, как полыхали дома в Новегороде.
– А уходить то куды? К меря иль к чуди?
– В лес глухой, поселимся хутором, а тамо видно будет.
– Акы тять, мыслишь, надобно в общине сказывать про дела новгородские?
– Общинникам сообщим, но що сами уйдём ни гу-гу, аще каждый сам решает. К тому ж такую ораву быстро дружинники разыщут, не они, так соглядатаи найдутся. Да и еси у нас люди не твёрдой веры и те, что по привычке обряды блюдут.
– Но большинство предано веруют.
– И всё ж надобно уйди самим. Схоронимся в чаще лесной, подалее от нашей деревни. Тропинку проторем в селе каком, и будем наведываться изредка на торг, и выведывать що да ак. Вот ежели много народа в лес подастся, то за ними, и княжеские слуги попрут… Надобно поторапливаться, гроза сбирается.
Ждан понаддал лошадке, и та резвее засеменила копытами. Глыбы больших свинцово-голубоватых туч наползали друг на друга, ветер чуть не срывал шапки, завывал в ушах.
Завидев издали телегу, Благуша предупредила свекровь и дочь, и все они выскочили встречать.
Подъезжая к дому, Собимысл тихо сказал сыну:
– Ни матери, ни жёне не говори, на сходе услышат. Уходить надобно скоро, хорошо б сегодня в ночь. Ты Жданушка, пока распряги, аще Краюха малость отдохнёт, – кивнул он на лошадь. Краюхой её прозвали потому что, будучи жеребёнком, она частенько выпрашивала хлебец, который давала мать маленькому Ждану, когда тот играл на дворе.
По печально-озабоченным лицам подъехавших мужчин женщины поняли, что-то неблагополучно, но спрашивать не спешили, ждали, ведь всё рано те сами расскажут, поделятся заботой, коли будет необходимость, а, пока смиряя любопытство, бросились помогать разгружать телегу. Их остановил Собимысл, отдавая гостинцы:
– Вот возьмите. Благуша, дочь, беги к народу, созывай на сход, а ты, мать приготовь трапезничать.
– Давно дожидается варево и каша, – ответила Мирослава.
– Тогда помоги Ждану распрячь, да бери Ягодку, и на сход, а я вас догоню, – сказал Собимысл отстраняя внучку, которая крутилась возле него и отца и заглядывала в телегу. Пузатая Полосатка задрав лукавую мордашку, всматривалась в глаза хозяев и радостно мяукала, подняв длинный хвост, тёрлась о ноги.
Собимысл пошёл обходить своё хозяйство, ещё на обратном пути он обдумывал и советовался с сыном, что им необходимо забрать, и теперь присматривал, без чего они обойдутся, всего же не увезти.
Вернулась раскрасневшаяся Благуша.
– Ух, батя, всё селище обежала, люди спрашивали, по какому случаю сход, а мне и сказать нечего, – выдохнула слова невестка.
– Знать много – радости мало, – изрёк свёкор, выходя из сарая.
Под навесом общинного тока Собимысл и Ждан поведали односельчанам о том, что слышали, а потом сами видели в Великом Новгороде.
Слухам не хотелось верить, казалось, не может того быть, а вот теперь очевидцы рассказывают. Собимысла и Ждана люди знали с малолетства, и нет причин им не доверять. А коли, правда в их рассказах, то как же жить дальше? С отчаянием и страхом смотрели односельчане на подавленных общей бедой, но твёрдых в неведомой им решимости отца и сына. Женщины плакали, дети, глядя на них, всхлипывали. Ужас был в глазах у Мирославы и Благуши.
– Каждый пускай сам решает хранить ему веру предков иль принять княжеску волю и поклоняться грецкому богу, – в заключении сказал Собимысл.
– А ты то, шо сам решил? – крикнули ему из толпы.
Собимысл взглянул на грязно-серое небо, затянутое тучами, на всполохи зарниц у горизонта, подумал: «Вечереет, надо сбираться». А вслух сказал:
– Идёт гроза… Ночь приближается – время поразмыслить, а день придёт – заботу принесёт, – уклончиво ответил он.
– Утро вечера мудренее, – подхватил кто-то.
На сходе нарастал гул, начался обмен мнениями вперемежку с бранью и женскими воплями. К Собимыслу и Ждану начали приставать с расспросами, но они отказались говорить, мол, всё что знали, рассказали и к тому же тяжело на душе, да и стоят перед глазами зарубленные люди и пламя, пожирающее нажитое добро, а в ушах – ужасные крики отчаяния и боли. Они ушли со схода, когда ещё там гудела толпа.
Домой возвращались молча. Мирослава и Благуша едва сдерживали себя, чтобы не разрыдаться. Ягодка испуганно поглядывала на взрослых. Мирослава потерянно произнесла:
– Как ж теперя жить?
– Како и ране, – брякнул Ждан, не подумав.
– Как ране ужо не будет, – возразил ему отец.
Когда вернулись, Мирослава бросилась к почти остывшей печке, схватила ещё тёплый чугунок, поставила на стол, говоря:
– Губное варево2 с зельем. Благуша с Ягодкой сбирали, – кусочки грибов плавали в густом бульоне вместе с маленькими веточками укропа. – В печи гороховая каша, – добавила Мирослава, а голос её дрожал от волнения. И тут она не утерпела, разрыдалась. Заплакала и Благуша, а глядя на них, и Ягодка.
– Вот, что Мирославушка, слезами беды не смыть. Ты не киснь, а ешь, силы ешо понадобятся. Потрапезничаем и начнем сбираться, уйдём отсель до света, навсегда уйдём.
Женщины ещё больше разревелись. Потом стали расспрашивать мужчин, что те надумали.
Снаружи грохотала и искрилась гроза. Вечернюю синеву пронзали, извивы молний, которые отражались огненными всполохами в слюдяных оконцах.
III
Небо серело, и ночной мрак рассеивался. Собимысл пристально вглядывался в сумрак и уверенно правил на взгорье, где большим языком чернел лес. Мирослава кутала дремавшую Ягодку, озябшую от сырости, утирала рукавом рубахи бежавшие ручейки на своём распухшем от слёз лице. Шедшая рядом с телегой Благуша, потихоньку всхлипывала. Ждан перенёс свою злость на ни в чём не повинную скотину и стегал, когда кто-то из живности отставал или пытался уйти в сторону.
Наконец грязный полог туч разорвался и стал медленно съёживаться, проглянул растущий кусок бледной голубизны. Собимысл хлестал Краюху, спешил к лесу. Несмотря на исчезающие тучи, дождик крохотными капельками наполнял воздух. Справа над лугом молочный туман стал розоветь.
До первых берёзок и ёлок осталось несколько шагов, за которыми проглядывали в лесном полумраке тьма стволов, но Собимысл не направил в их глубь, а повернул направо, и поехал между лесом и лугом, всё дальше от родимого крова.
Глаза Полосатки сверкнули искорками от солнечных лучей, она широко зевнула и сладко потянулась. Затем важно села, деловито посматривая по сторонам. Лесная обочина заворачивала влево, и Собимысл остановил движение, чтобы, быть может, в последний раз взглянуть на родную деревню. Все обернулись. Далеко в низине жались в кучку игрушечные домики, над некоторыми ввысь змеились тонюсенькие струйки дыма. Над ними на фоне тающих сизоватых клочков раскинулась нежно-пёстрая дуга, вонзившая оба конца в землю. Деревня, словно лежала на зелёной ладошке под цветной полукруглой рамочкой. А на душе у беженцев так тоскливо, хоть волком вой.
Глядя на родимую сторонку глаза взрослых увлажнились, а Ягодка продолжала спать под рогожкой, возле неё пригрелась Полосатка, которая с любопытством взирала вокруг. Поглядели, поклонились до земли родному дому прощаясь, и со вздохами и охами двинулись дальше.
Справа золотились луговые колоски среди густой зелени трав, слева за бурыми стволами елей и бело-серыми берёз темнел лес. После того как въехали на взгорок, земля снова пошла под уклон, а вдали опять поднималась под синим лесом. Собимысл правил туда.
Белолобая стала чаще мычать, пришлось остановиться, чтобы её подоить. Пока возле неё хлопотали Мирослава и Благуша, одна доили, а другая кормила, Ждан бросил свиньям несколько горстей желудей, а козам и овцам сорвал охапку сочной травы, Собимысл покормил лошадь овсом, насыпал проса курам и уткам, ячменя гусям.
Из липовой кадки от молока шёл пар, Мирослава зачерпывала глиняными мисками и раздавала. Благуша разломила ржаной хлеб на несколько краюх. Ягодку будить не стали, отлили её долю в глиняный горшок, закрыли берестяной крышкой и привязали на телеге, завернули в тряпицу хлеб. Полосатка, учуяв приятные запахи, вытянулась и жалобно замяукала. Угостили и её. Сами ели молча.
Слева лес тянулся широкой бесконечной полосой, вдали, на горизонте сквозь голубоватое марево он поднимался к небу и растворялся в белёсой облачной пелене.
И снова они едут, едут вниз, и опять вверх пока не поднялись на следующий пологий холм, тогда Собимысл направил лошадь в просвет между деревьями. Ехать стало трудно, приходилось лавировать между стволами и густыми кустами, объезжать разросшийся подлесок. Скотина путалась, визжала, кряхтела. Но вот поваленные деревья преградили путь. Пришлось поворачивать и искать подходящий проход. Кое-как медленно продвигались вглубь. Тем не менее, беглецов уже окружали со всех сторон высоченные стволы и густые ветви. И они решил остановиться, оглядеться и дать отдохнуть и себе и скотине, которая волочилась за ними.
Когда смолк хруст веток, беспрерывно раздававшийся из-под ног, копыт и колёс телеги, донеслось слабое бульканье.
– Надысь ручей, – сказал Ждан, прислушиваясь. – Пойду, гляну, – и он отправился на лёгкий шумок, похожий на звук бегущей воды.
Скоро, за кустами малины он увидел быстрый ручей, прорывший своим упорным бегом рыхлую лесную почву. Солнечные лучики, пронзив крону деревьев падали радужными бликами сквозь прозрачную воду на округлые камешки и волнистый песок. Водоросли, извиваясь, качались и, словно протягивали свои тонкие и длинные руки в мольбе, но вода, вырвавшись из подземных глубин, мчалась ничего не замечая всё дальше и дальше. Ждан приник к просвечивающимся мелким волнам. «Ух, холодна водица, да вкусна!»
Тем временем Собимысл выбирал место повыше и посуше для нового местообитания. Женщины вместе с девочкой принялись собирать грибы, которых вокруг было полно.
Вернулся Ждан, рассказал о роднике и Собимысл погнал скотину на водопой. Ждан после того как из телеги выпряг лошадь, повёл её следом за отцом, прихватив липовую кадку для воды, предварительно высыпав из неё брюкву.
Мирослава, завидев возвращающихся мужчин, послала Благушу к ручью помыть грибы, а сама вместе с внучкой начала собирать хворост для костра.
Ждан занялся кормёжкой скотины. Собимысл разжигая костёр, молился Сварогу и, будто от огненного дыхания бога вспыхнули языки пламени, которые тянулись к котелку с родниковой водой. Надо было нарубить веток, чтобы огородить небольшой закут для птицы и загон для скота. Собимысл подходил к деревьям и кустам просил прощения, что вынужден сделать им больно, просил помочь сберечь птицу и скотину и этим принести жертву скотьему богу. Каждый взмах топора отсекал ветви, которые подставляли деревья и кусты в ответ на мольбы Собимысла.
Мирослава пошла кормить кур и уток, Ягодка ей помогала. Пришла Благуша, порезала грибы, бросила их в котелок, добавила немного пшеницы и позвала Ягодку приглядеть за варевом, а сама присоединилась к Мирославе, которая уже оплетала ветками закуток. Собимысл всё рубил и рубил толстые и тонкие ветви для кольев и плетня. Ждан вбивал колья под загон для скота, разделив его на две части – одну для коз и овец, а другую для свиней.
Мирослава и Благуша перетащили кур, уток и гусей в приготовленный для них закут, бросили им проса и ячменя. Птицы, утомлённые теснотой, встряхивались, махали и хлопали крыльями, потягиваясь и вытягивая шеи. Радостно бросились клевать зерно и копаться в земле. А женщины принялись за загон для скота. Когда и он был готов, туда погнали скотину, которая устала от долгой дороги и разлеглась, подрёмывая под деревьями. Разбуженные, они нехотя поплелись, но когда за ними закрыли плетень, то овцы и козы тут же стали щипать траву и срывать листья с веток, а свиньи ковырять землю и валяться, похрюкивая от удовольствия.
Ждан и Собимысл кормили Белолобую и Краюху. Благуша налила воду в корытце, высыпала несколько горстей муки, размешала, сорвала травы, порезала её мелко и добавила в корытце, после чего отнесла его свиньям. Потом пошла доить корову. Мирослава пришла на помощь Ягодке, подлила воды в загустевшее варево и посолила его, нарезала несколько реп и положила их дольки на угли печься.
Золотистое солнце тянулось вниз. Беглецам пришлось усиленно трудиться весь вечер. Но сколько работы им предстояло ещё сделать!
Изрядно проголодавшаяся семья черпала ароматную похлёбку, мелькали деревянные ложки. Ждан и Собимысл решили после еды вырыть яму, чтобы положить туда мешки и короба с продуктами и освободить телегу. Они, обжигаясь, откусывали горячие кусочки печеной репы, надо было спешить пока не наступила темнота.
– Зарев3 на исходе, лист желтеет, скоро ночные заморозки, а следом холода, – озабоченно сказала Мирослава.
– Мыслю рыть землянку тамо, – указал Собимысл на большой просвет заросший мелкими ёлочками между двумя старыми берёзами с толстой и потрескавшейся серой корой. – Опосля баньку, да зимний хлев для скотины. Будем живы, как стаит снег срубим дом.
Полосатка обходила новые владения. Подкрадывалась, прислушивалась, охотилась за кем-то невидимым. Потом играла с пойманной мышью…, и хрустели косточки добычи. Затем снова кого-то выслеживала.
Мирослава шептала молитвы духам деревьев, просила дать им веток и извинялась за боль, которую причинят им. Собимысл молил Мать-сыру-землю упрятать съестные запасы и охранить их от зверя и ворога.
Женщины рубили низкие еловые ветви, а мужчины копали яму. Её сделали пока не столько глубокой, сколько широкой, чтобы упрятать все продукты от зверюшек и непогоды. Дно выслали лапами ели, на них положили мешки с зерном, мукой, горохом, репой, короба с сушеными грибами и ягодами и разную другую снедь. Сверху тоже набросали хвойных
веток. Заканчивали, когда уже стемнело, лишь немного освещал догорающий костерок, в который Ягодка подбрасывала хворостинки.
В эту ночь дождя не было, и сквозь темноту крон сверкали звёздочки.
Наконец, они заснули. Полтора суток без отдыха и сна, утомленные сборами, дорогой и быстрым обустройством на новом месте. Мужчины под телегой, Ягодка между матерью и бабушкой на телеге. Белолобая и Краюха, привязанные к деревьям, дремали невдалеке.
