Восемь дней и восемь ночей метался Леший на смятой подушке, восемь дней и восемь ночей не отходила Матушка-Метелица от его постели, восемь дней и восемь ночей выпаивала лесными травами заветными. А на девятый, как начал он потихоньку с постели вставать, глянула на него, словно ждала чего-то да не дождалась, отвернулась и вышла вон из комнаты. И больше не заходила. Леший лежит на постели, молчит, Хозяйка за столом молчит, будто каменная. Тяжко в доме, словно сам воздух давит, дышать не даёт. Худо в доме, а чем помочь, никто не знает.
Бася со Стасей на цыпочках ходят, на глаза Метелице попасть боятся:
– Ну чего им теперь-то не хватает? Чего?! Сколько можно друг-дружку изводить? Вот не сегодня-завтра буркнет он «спасибо за хлеб за ласку», да и пойдёт прочь. А Хозяйка ведь не побежит следом, нет, не из тех она. И останется всё по-прежнему… И никакая соль тут уже не поможет…
– Ну скажи ты ей хоть что-нибудь, остолопина, скажи! Может и подерётесь, может и наорётесь, пока не осипнете, а потом возьмёте да помиритесь.
– Нет, Стаська, до чего же бестолковый народ эти взрослые! Уж мы бы с тобой и подраться и помириться сто раз успели!
Ходики тикают, время идёт, только ничего никак не меняется. Наконец встала тяжело Хозяйка:– Да что же я квашнёй расселась? Кто без меня мои дела переделает? – Вышла в горницу, а там уже пан Леший стоит, словно только её и ждёт, низко поклонился, вздохнул, словно с самим собой расстаётся, да и пошёл к двери.
– Баська, да что же они творят?!
– Стаська, ну придумай хоть что-нибудь!
– А что тут придумаешь? Пошли, Баська собираться, нечего нам здесь больше делать!
Так и расстались бы, Леший с Метелицей навсегда, да только загудел, застонал ветер в лесу, зазвенели узорчатые стёкла по всему терему, распахнулось настежь окно и влетела в горницу рогатая сова, угукнула глухим басом, глянула на всех круглыми янтарными глазищам, потопталась на толстых мохнатых лапах да и обернулась старой крестьянкой.
– Ну, – говорит, – и долго вы ещё собираетесь молчать, долго будете друг от дружки бегать? Или мало горюшка хлебнули? Опять молчите? Ну, тогда я за вас скажу. – Сначала за тебя, Матушка-Метелица, о том, что обида всё ещё жжёт тебя хуже огня, о том, что слова одного, может, хватило бы тот огонь погасить, да никто не произнёс того слова… А раз не произнёс… что ж, значит и не нужна твоя любовь никому… Потом за тебя скажу, Леший, что и хотел бы ты нужные слова отыскать, да не умеешь. Что клубился над тобой все эти дни и годы чёрный морок, памяти лишал, любовь в ненависть обращал, так ты за ненависть эту цеплялся, словно за соломину, лишь бы Метелицу свою вспоминать. Что в каждом сне лишь её видел и в тех снах отчего-то нужные слова находились… Ну а в конце от себя пару словечек добавлю: – И долго вы собираетесь дурью маяться? Ведь не можете вы друг без друга. Весь лес уже об этом знает, вы одни понять не хотите.
Ну да ладно, некогда мне пустяками заниматься, скоро ночь настанет.
Сказала она так, взяла Матушку-Мателицу и Лешего за руки, достала откуда-то шитый цветами рушник и связала рассорившихся влюблённых крепко-накрепко. Поглядела на них строго: – И не балуйте тут у меня! – ухнула криком ночным совиным, и, обернувшись огромной птицей, вылетела в окно.
Дёрнулась было Хозяйка, да не вырваться. Глянул на неё Леший: – А, будь что будет! – прижал к груди, да поцеловал крепко, от души, так поцеловал, как все эти три года ему во сне грезилось.
Ну а коли так дело пошло, коли так оно завертелось, значит пришла пора варить да жарить, да на свадьбу гостей созывать! Ох и умаялась сорока пока весь лес облетела, со всеми новостью поделилась! Зато и народу на праздник собралось – счёту нет, даже сонный Водяной не утерпел, вылез ради такого случая из-под озёрного льда, – всем на молодых поглядеть охота, всем охота на Заветной Поляне сплясать.
И вот настал день, которого уже и ждать перестали: – подкатила к терему белая пара, впряжённая в серебряные сани, растворились тесовые двери, зазвенели невидимые колокольцы, и, медленно ступая, спустилась с высокого крыльца красавица невеста. Было на невесте платье!.. – ах, чудо что за платье на ней было! – не из льна, не из шёлка, а из снега невесомого, а под стать платью свадебному сверкал кружевной венец весь из нитей ледяных. Чуть позади невесты, задрав острые носы, вышагивали подружки – сёстры Кикиморы, у одной на голове красовался алый бант, у второй – васильковый. Ну а следом, гордые и счастливые, шли, держась за кружевную фату, Бася со Стасей.
Только умастились в санях Хозяйка с подружками, только гости по розвальням расселись, глянь, подлетает к порогу пара вороных. В расписных санях рядом с разнаряженными дружками пан Леший сидит – рубаха на нём ярким шёлком вышита, на шляпе перо фазанье красуется.
Рванули кони, да помчили через лес, через луга, только снег летел из-под полозьев, а как к бревенчатому мосту, что над речкой горбился, подкатили, разом остановились, будто копыта в землю вросли.
Вышли жених да невеста из саней, ступили на крутые брёвнышки, огляделись вокруг, глянули друг на дружку да и обнялись у всех на виду, обнялись, словно после долгой разлуки встретились. И тотчас, будто только и ждал этого, вздыбился, затрещал лёд на реке, начал таять стремительно и неудержимо, забурлила, запенилась, понеслась неведомо куда талая вода, исчезли, будто здесь их и не было, высокие сугробы, а заросли старой калины, стоявшие по обеим берегам непролазной стеной, поднатужились, распрямились, сбросили снежную тяжёлую шапку, и вдруг зацвели пышно и яростно, встали над водой белой кипенью.
Отстранился на миг Леший от своей суженой, чтоб в глаза ей заглянуть, да тотчас снова прижал тесней, будто испугался, что кто её отнимет, и от тепла его рук ледяной подвенечный венец, сверкнув напоследок холодным алмазным блеском, обернулся белым венком из живых нежных гроздьев калины.
Засвистали, затенькали на ветвях невидимые птахи и под этот свист и щебет вышли из саней Бася и Стася с пышным свадебным караваем, встали перед молодыми. Протянули Леший с Хозяйкой над хлебом руки, и пани Зося, которой, вроде бы и рядом не было, а вот она тут как тут, снова накрепко связала их вышитым рушником:
– Что этот рушник соединил, тому вовек не развязаться!
Только произнесла она эти слова, закружило, завертело всех пёстрой каруселью, а через миг опустило точнёхонько посередь Заветной Поляны. Ахнул народ – не узнать Поляну – каждая травинка на ней соком налилась, каждый листик зазеленел. А вместо хибары разрушенной терем резной встал, двери распахнул, хозяев да гостей за столы зовёт.
Три дня свадьбу играли, три дня краковяк да мазурку плясали, а на четвёртый обняла Матушка-Метелица Басю со Стасей:
– Хорошо вы, племяшки мои милые, перину мне взбили, не нарадуюсь, да пришла пора нам расставаться. Открылась для вас дорога в Верхний мир.
Баська со Стаськой от такой нежданной радости аж завизжали на всю Поляну, аж запрыгали: «Домой, сеструха, домой! Домо-о-ой!», а потом как глянули на Кикимор, на Матушку-Метелицу, да в рёв: – Неужели никогда больше мы с вами всеми не увидимся?!
Тут Леший хмыкнул тихонько, обнял всхлипывающих девчонок, вытер нос Баське, вытер нос Стаське:
– Как так, мы с вами да не увидимся? – Вы ж теперь здесь не гости случайные, вы теперь свои, тутушние.
– Как не увидимся?! – возмутились Кикиморы – Кто ж без вас на перине прыгать будет?
– Для кого мы пирог с тиной испечём?
– Только в колодец больше не сигайте, – как Домовому своё словцо не вставить? – Знаете тот чуланчик, где мётлы хранятся? Вот туда войдите, дверь поплотней притворите, да стукните в стенку три раза – вот так: раз-два-три, моргнуть не успеете, как на этой Поляне окажетесь.
Но помните, никому чужому ни о колодце, ни о чуланчике слова не пророните.
– Никому?
– Никому, а то не захочет вас больше пускать Заветная Поляна.
– Даже отцу с матерью?
– Отцу с матерью можно, всё равно они лишь переглянутся да усмехнутся, решат, что всё их шебутные дочки напридумывали.
– Хотя, может, подарки увидят, да призадумаются.
Тут, словно сам собой, появился рядом сундучок небольшой, а в сундучке том чего только нет – как только влезть смогло? – и полушубки беличьи нарядные, и сапожки красные с каблучками, и пояса с резными пряжками, и рукавички да шапочки, и пряники, что сестрицы Кимиморы испекли, и шаль пуховая белоснежная для пани Юстыси, и чубук вересковый для пана Анджея… А под самой крышкой… Под самой крышкой в узелке тряпичном целый-невредимый шар стеклянный голубой с веточкой тоненькой серебряной.
– Совсем как тот, что мы на пол уронили!
– Отчего же «как»? – тот самый и есть.
Ну, девицы, навещайте нас почаще, а сейчас пора!
Обнялись девочки с друзьями-приятелями, подхватили сундучок с подарками, завертелась вокруг метель из снежных хлопьев да белых лепестков, и оказались Бася со Стасей посреди своего родного дома.
Дома свеча на столе горит, печь жарко натоплена. – Домовой расстарался. А за окнами уже темнеет, значит, вечер на дворе. Снег невесомый падает – хорошо они напоследок на перине попрыгали!
Издалека послышался тихий звон бубенцов – вот ближе, ближе, громче, громче, вот со двора раздался скрип отворяемых ворот, весёлые голоса отца с матерью.
– Приехала! Приехали! – Сестрицы взвизгнули и помчались наперегонки родных встречать.
Конец.