Дятел у меня в голове. Жизнь с мигренью

Зачем мне это надо?

Если вы читаете эти строки, то мне удалось избавиться от напасти по имени Мигрень. И значит, что я даю себе право поделиться с вами своим опытом, поддержать, вдохновить, помочь…

Перечитала и задумалась. Начало, как у состоявшегося самоубийцы.

А может, я уже могу рассказать о том, как долгие годы, уже почти 25 лет, испытывая постоянную головную боль, я:

– сохраняю в себе радость жизни,

– люблю свою семью и не допускаю, чтобы моя боль разрушала наши отношения,

– стала отличным специалистом, реализовала массу проектов,

– написала 8 книг,

– научилась зарабатывать деньги,

– построила с мужем дом,

– объездила десятки стран,

– научилась многому и не позволила Мигрени завладеть моей жизнью!

Да, я решила написать эту книгу прежде всего для себя – чтобы понять и, может быть, через понимание и принятие, попрощаться с той, которая меня мучает. Может быть. А может и не быть – в этом случае я все равно в выигрыше. Потому, что я стану еще сильнее. И если мне суждено всю жизнь прожить с дятлом в голове, так пусть он станет ручным, что ли….

Все эти годы меня не покидает ощущение, что люди, к которым я обращаюсь за помощью – врачи, целители, психотерапевты, консультанты, ясновидящие и т. д. просто не понимают что такое Мигрень. Они не осознают ее многоликости, коварства, как и силы моих мучений. В лучшем случае – сопереживают, что тоже немало. Но никто особо не вникает, все ищут кнопку, на которую можно нажать и боль прекратится. Типа, эта кнопка точно есть, ее просто еще не нашли предыдущие целители. Или вообще не заморачиваются поиском и просто сосредотачиваются на том, чтобы на время отключить боль. Тоже неплохо, иногда готова отдать что угодно, лишь бы получить передышку. Но цена оказывается такой, что начинаешь сожалеть об опрометчивости своего желания…

И так, помочь себе могу только я сама – это убеждение на сегодня. Я открываю забрало. Мне надоело с тобой биться. Я хочу с тобой поговорить.

Как я впустила Мигрень в свою голову

Несколько раз у меня были попытки рассказать людям, которые брались меня лечить, как все началось. Пару раз мне это удалось, но по ответной реакции визави я понимала, что для него это просто так, вступление, мало что означающая информация. Психотерапевт пытался стразу приступить к анализу, стал задавать вопросы, а мне надо было просто рассказать. Рефлексия – важная часть психологического здоровья, это я говорю как специалист. И да, нам важно, чтобы нас слушали. Говорить в пустоту тоже можно, но надо иметь навык – не видя глаз, не встречая одобрения, не получая ответной реакции человека, сидящего напротив, говорение очень быстро иссякает. Написать – это тоже рефлексия. Но тоже важно чувствовать, что рано или поздно ты покажешь свои записи кому-то, может быть одному, самому близкому, а может быть многим, и даже незнакомым, в зависимости от смелости открыться и доверия к людям. Я уже много лет работаю психологом, привыкла воспринимать себя, как рабочий инструмент, для меня второй вариант более приемлем. Я рассказываю себе, какому-то своему внутреннему собеседнику, но уже сейчас знаю, что этим собеседником станете и вы.

И так, осень 1993 года. Могла бы даже запомнить дату, я тот период помню очень хорошо, он исчислялся возрастом моего сына. Многие мамы знают, каким выпуклым становится время после рождения ребенка и по мере его роста. Все, что происходит с ним – опрелости на ножках, первая улыбка, переворот на бок, первые распевные звуки (гуление) и слоги (лепет), проблемы с животиком, прогулки, прикормы…. Все, все это становится твоим внутренним кино, которое можешь прокрутить в любой момент.

Наш с мужем ребенок был очень долгожданный, его появлению предшествовало 6 лет неустанной борьбы за то, чтобы он появился. Лечение бесплодия и в наше время – штука трудная и непредсказуемая. А в 90-е это вообще был подвиг. Врачи, не имея знаний и средств, действовали методом «тыка», все способы были новаторскими и женщины того периода стали первыми подопытными использования гидротубации, пластики труб, сильных гормональных препаратов, процедуры ЭКО. И мы шли на это с готовностью. Мне было 26, когда я родила, это значит, что молоденькой девочкой я пустилась во все тяжкие, иногда встречая откровенное пренебрежение со стороны врачей: «Ты, дура, какое бесплодие в 20 лет? Приходи лет через 10, тогда поговорим».

К счастью, это были первые годы рыночной экономики, и медицинские кооперативы росли, как грибы. Мне удалось не попасть на шарлатанов, я их как-то сразу чувствовала, и найти тех, кто действительно мне помог. До замужества вообще не припомню, чтобы испытывала физическую боль, я была щуплой и на вид слабой, но не болезненной девочкой. И вот, первое столкновение с болезненными процедурами. Ты ложишься в больницу не испытывая никакой боли (у большинства женщин с диагнозом бесплодие ничего не болит), тебя начинают лечить и терзать твое тело. Я на это шла, упорно, подчинив цели родить ребенка всю свою жизнь в то время. Муж мог только поддерживать морально и зарабатывать деньги на лечение. Казалось, что с желанной беременностью сразу наступит счастье. Но наступил страх. Огромный, постоянный, затмивший собой все остальные чувства. Страх потерять того, кого так хотела – своего ребенка. Сейчас моему сыну 25 лет. Очень бло бы здорово, если бы в то время явилась мне добрая фея и на блюдечке с золотой каемочкой показала сегодняшнее будущее – вот смотри, он взрослый парень, с ним все в порядке. Может быть тогда я смогла бы просто радоваться и чувствовать счастье? Но я помню только ежедневное, ежеминутное напряжение.

Сынок рос, а я пыталась быть супер-мамой. Для полноты картины: весила я тогда 43 кг, кормила грудью, но у сына был страшный диатез (последствие материнской тревожности, как я поняла позже, когда стала детским психологом), я сидела на жесткой диете. В стране голод, еда по талонам, детское питание и сухое молоко из гуманитарной помощи. Муж ходит на работу, но не получает зарплату уже много месяцев. Перебивается халтурами, чинит все, что включается в розетку. Люди предпочитают расплачиваться водкой. Он не пьет, приносит домой бутылки, их можно продать или обменять. Я постоянно хочу есть и спать. Ребенок спит очень мало и беспокойно. Так проявляется детская невропатия – последствие моего состояния во время беременности.

На улице темно, холодно и постреливают. Вся страна тогда была «улицей разбитых фонарей». И я из последних сил пытаюсь реализовать свои мечты «вот когда у меня будет ребенок» – гуляю по режиму, улыбаюсь и разговариваю, играю и пою песенки, бассейн с 6 месяцев, кубики Зайцева с года, пестушки-потешки и рисование пальчиками. Но мне хочется забиться в нору и тихо выть. Каждое утро, пока сынок еще не проснулся, я стою у окна и плачу. Я одна и мне очень плохо. Саша уходит, когда мы спим, и приходит, когда я укладываю Даню спать. Есть телефон, я иногда звоню подружкам, но после рождения ребенка наши жизни очень отличаются, говорить не о чем. Новых подруг «из песочницы» я еще не завела.

Однажды приехала мама, увидела мое состояние и сказала мужу: «Саша, привези Иру ко мне, пусть хоть отдохнет немного». Слово «отдохнет» вызвало слезы. Я пробыла у мамы неделю, потом побежала на почту звонить мужу и просила нас забрать домой. Мама, вырастив трех детей сама, просто не умела помогать, не считала нужным наверное. Да, она кормила меня, стирала ползунки, но мне надо было, чтобы кто-то иногда забирал у меня ребенка и давал мне возможность просто опустить руки. Или просто поспать одной. Иногда выручала младшая сестра, Даня с ней оставался охотнее, чем с бабушкой.

Я, как зомби, толкала в феврале коляску по нечищеному снегу и плакала все чаще, но тайком, не жалуясь. Это была послеродовая депрессия¸ самая настоящая, со всеми классическими симптомами. Помню как я, до дрожи, хотела шоколада. Он продавался в киосках, но у нас было очень мало денег. Я экономила на всем и покупала самую маленькую шоколадку, батончик, и отламывала по кусочку целый день. Знала количество кусочков, жила от кусочка до кусочка. Этот спрятанный батончик был моим якорьком, удерживающим меня на поверхности. Еще я старалась перед сыном: он не должен видеть слабую мать. Если я буду лежать и плакать, то… ну, в общем я знала уже, что происходит в жизни ребенка в первые годы, как складывается мироощущение, доверие, самооценка. Я улыбалась и играла активную, жизнерадостную маму.

Позже, на консультациях и тренингах, стала замечать у людей эту депрессию с улыбкой, распознавать ее, понимать. Единственный человек, которому я показывала свои слезы, был муж. На первых порах он жалел, пытался помочь. Но депрессия – очень мощная воронка, она втягивает в себя всех, кто находится рядом. Видимо, он чувствовал это интуитивно, дома бывал все реже, стал брать халтуры по выходным. Деньги конечно же были нужны, но поддержка была нужна больше. Её не было. Так два самых близких мне человека – муж и мама, люди, на которых я рассчитывала, оставили меня один на один с моей болезнью. Не сочли нужным, не оценили происходящее, не почувствовали боль, заботились о себе? Наверное, все вместе.

Поле было вспахано, осталось только дождаться семени, которое в него упадет. На такой почве – усталости, душевной боли, одиночества, обиды, могла вырасти любая болезнь. Мне досталась Мигрень.

Я смотрю на все произошедшее глазами моей мамы. Она прожила очень нелегкую жизнь, её лозунг – это борьба. Не поддаваться трудностям, сопротивляться, побеждать. Рождение ребенка – какая же это трудность? Обычное дело, она троих вырастила, и мужа любящего рядом не было. Глазами моей мамы – худая, изможденная, задерганная дочь наконец то обрела счастье материнства. У мамы на тот момент были еще свои дочери-подростки, трудная работа, собственные проблемы. Да, она могла бы помочь, поддержать, но не считала нужным. Потому что ей никто никогда не помогал. Моя обида – моя проблема. Как и моя головная боль.

Я смотрю на все произошедшее глазами мужа. У него второй брак и очень тяжелый опыт расставания с первой женой. Там осталась дочь, которую у него забрали. Он переболел душой, я это знала. И как след той, больной любви – не привязываться. Потому что, если опять отнимут, пережить эту боль еще раз не по силам. Да, он хотел и очень ждал нашего сына. Он был с ним ласков и внимателен. Но он не стремился домой. Там была я – со слезами и претензиями, горы нестиранных ползунков и ребенок, обычно капризный к вечеру. Помню, что каждый день я просила: «Приди, пожалуйста, пораньше». Он обещал и называл время. И у меня внутри включался таймер, отмеряющий мои силы ровно до назначенного часа. Проходил очередной тяжелый день, стрелки часов очень медленно ползли, и все… Ровно в это время мой завод заканчивался и я падала на диван. Я была тряпичной куклой, способной только лежать, тупо смотря в потолок. А Саша не приходил. Каждая минут была пыткой. Сынок хотел играть, требовал моего участия, его надо было кормить, купать, укладывать спасть. Ему надо было улыбаться и с ним разговаривать. А мне хотелось орать. Громко. Биться в истерике. Разнести весь наведенный в квартире порядок, запустить в стену тарелку, которую я приготовила мужу для ужина, шибануть об пол кастрюлю с супом, разорвать его рубашку, на которую я сегодня пришивала пуговицу. И схватить вот эту спицу, из яркого клубка, который должен стать шапочкой для сына, и всадить вебе… в ногу? В живот? В голову! Чтобы заглушить психическую боль физической… Он приходил, когда Даня уже спал. А у меня не было сил на истерику. И опять текли слезы. Молча. Надо было хоть немного поспать. Скоро заплачет сынок, вдернет меня из сна, и я буду ходить по темной квартире, и качать, и что-то петь. А муж будет спать, потому, что ему завтра на работу.

Я не только вспахала поле, я его еще удобрила – приходи Мигрень, посмотри, как легко здесь дать всходы, как мощно и плодоносно ты будешь здесь расти… Я была молода и глупа, и никто не сказал мне тогда: береги себя. Да, может быть, я бы и не услышала. Я погибала, сил становилось все меньше. Голод и отвращение к пище, желание спать и бессонница, стремление изо всех сил изображать счастье.

Я выторговала у мужа кусочек свободной жизни – записалась на шейпинг. Было тогда такое модное занятие. Женщины приходили худеть под музыку. Я просто убегала из дома раз в неделю. Милая, красивая девушка Ирина, наш тренер, определила на глаз недостаток мышечной и жировой массы, разработала для меня комплекс «с высоким пульсом» и попросила принести список всего, что я ем. И потом удивлялась названиям блюд – «зразы куриные с грибами», «гурьевская каша», «оладьи из кабачков». Готовила все это я, женщина с маленьким ребенком, с талонами на продовольствие, без помощи и поддержки и с почти полным безденежьем. Зразы куриные – очередь полтора часа за фаршем, стояла с коляской на улице и смотрела, как движется за витриной женщина, за которой я заняла. Грибы из собранных запасов, еще во время беременности. Гурьевская каша – это просто в горшочке и в духовке, и горсточка изюма из запасов, и ложечка меда… И так все: одежда ребенка – невозможно надеть фиолетовый комбинезон с зеленой шапочкой, это не красиво, надо связать желтенькую, а перед этим распустить старый свитер; порядок в доме, игрушки своими руками, отглаженная одежда мужа.

На себя не хватает сил, катастрофически – денег. Я покупаю за 30 рублем краситель для тканей и крашу, варю в ведре, шерстяное платье маминой молодости. Оно красное, но выцвело и потерлось на швах, я его выкрашу и буду носить. Мне в нем неудобно – у мамы была другая фигура, но это все равно обновка. Я очень чувствительна к красоте, чувствую себя страшной, некрасивой, патологически худой. У меня нет современной одежды, я понимаю, что весь мой гардероб из прошлой жизни – это не модно, висит на мне и болтается. Я унижена, но делаю вид. И борюсь, я же дочь своей матери – мне надо бороться. Хожу на шейпинг, и делаю упражнения на тренажерах «с высоким пульсом». У меня появились подружки в песочнице, на шейпинге. Я держу баланс. Но я его потеряю, в одночасье, и долго, мучительно буду вылезать из этой ямы.

Та самая ночь

Осенняя ненастная ночь 1993 года. В комнате полумрак, горит настольная лампа, которую я включаю по ночам, чтобы переодеть ребенка, памперсы уже появились, но нам они недоступны. Сынок спит. Мне бы тоже уснуть, но для меня это немыслимо – я не нахожу себе места от страха. Муж пообещал вернуться в 9 часов вечера, уже ночь, а его нет. Да, это случалось уже неоднократно, он опаздывал на час-полтора, но такого, чтобы его не было дома ночью, еще не случалось. У меня одна мысль и она ужасна. Я не могу себе представить, как он может так задержаться не предупредив! Я кружу по квартире, душу в себе слезы, не нахожу места беспокойным рукам. Я вся превратилась в слух – вот –вот, сейчас я услышу гул его машины, потом все затихнет, хлопнет дверца и через пару минут раздастся скрежет ключа в замке.

До сих пор, спустя 25 лет, моя память хранит эти звуки. После этого мое состояние менялось – из страха я мгновенно попадала в злость. Он мучает меня, не выполняет обещанного, обманывает, а я ничего не могу с этим сделать… Но в ту ночь я готова была простить ему все, лишь бы он вернулся. Бросаюсь то к одному, то к другому окну, пытаюсь там увидеть то, чего там нет – подъезжающую машину, фигуру мужа, его шаги к дому… Паника внезапно сменилась ступором, я замерла у окна, увидела свое отражение в черном стекле. Растрепанная, в розовой ночной рубашке (подарил муж, фланелевая теплая рубашка, я тогда постоянно мерзла), темные круги под глазами, безумный взгляд. И тогда я подумала: «Уж лучше бы сойти с ума, чтобы не испытывать этой боли».

И в это самое мгновение почувствовала шевеление в своей голове. Так, еще недавно, шевелился ребенок в моем животе. Я понимаю, что в голове шевелиться ничего не может, но явно ощущаю, что там что-то происходит – не больно, но удивительно. Как будто мой страх и мой гнев соединились и переместились из моего измученного тела в голову.

И быстро, буквально сразу я услышала то, что так жаждала услышать – шум подъезжающей машины. Он все таки приехал, он жив, и судя по всему, с ним все в порядке. В очередной раз он указал мне на то, на что я не могу повлиять: он будет делать то, что хочет. Я потеряла контроль над ситуацией. То, что раньше было принято в наших отношениях – заботиться друг о друге, выполнять обещанное, стараться не волновать, быть рядом, когда плохо… все это было, совсем недавно, до рождения ребенка… этого нет. Я бросаюсь на кухню, хватаю из аптечки упаковку Аспирина и бросаю ее на стол – смотри, до чего ты меня довел! Больше я не помню подробностей той ночи, утром я проснулась с головной болью. Я не сошла с ума, но боль душевная сменилась болью физической – в моей голове поселилась Мигрень. Поначалу я удивлялась, думала, что это от недосыпания, вот посплю и все пройдет. Но она установила график – раз в 3—4 дня, и долгие, долгие годы не меняла эту периодичность.

Хотела ли я, чтобы муж чувствовал себя виноватым? Да! Но мои головные боли ничего не изменили в его поведении. И я уже не протестовала, я даже ничего не чувствовала, выгорела, смирилась, сосредоточилась на сыне. Позже, когда сыночку было 2.5 года нарыв вскрылся: муж признался, что у него есть другая женщина, и он собирается уйти к ней.

Плохо, но долго

Сейчас я уже знаю, что люди заболевают для чего-то. Вероятно, это касается не только Мигрени, но и всех психосоматических заболеваний. А может быть и вообще всех болезней. Тогда я об этом не знала, но, как девушка умная, догадывалась, что мои боли не оставят равнодушными людей вокруг. Душевную боль я скрывала, это стыдно, это про слабость. А вот «болит голова» – это вроде как повод для внимания, заботы, любви. Да, это повлияло на поведение мужа. Я лежала пластом, и он вынужден был брать всю заботу о ребенке на себя. Я получила то, чего хотела – чтобы меня просто оставляли в покое на какое-то время. И во время приступа я не могла ничего чувствовать, кроме физической боли. Я не могла ни о чем думать. Главный вопрос: «Что происходит в наших отношениях?», уходил на дальний план. Оставалась только боль. Когда приступ проходил, я опять возвращалась в действительность, и она была ужасна.

Период невыясненных отношений – самый тяжелый. Ты чувствуешь, но не понимаешь. Были ли у меня догадки? Нет, я была наивна, я еще держалась за те воспоминания, за ту любовь, которая была еще недавно. Саша не превратился в монстра, он проявлял заботу, и мы обнимались при встрече, я могла, как прежде, сесть ему на колени, и он искренне переживал, когда заболевал Даня, он был хорошим отцом… когда был дома.

Прошел целый год, прежде чем я дошла до поликлиники. Все надеялась, что само пойдет. Но приступы крепчали и не меняли своей периодичности. Я пила Цитрамон – таблетки, которые видела у своей мамы, в доме был всегда запас. Да, у моей мамы тоже была Мигрень. Я помню ее приступы в тот период, когда она разводилась с отчимом, долго и мучительно. Потом, как мне кажется, с его уходом, их стало все меньше, наконец, они прошли совсем. В общем, про Цитрамон я знала, но диагноза у меня еще не было. Усталая, равнодушная тетя выписала мне несколько бумажек – направлений на обследование. Эти первые результаты – пожелтевшие бумажки, до сих пор хранятся в моих медицинских документах.

«Наличие очаговых изменений патологической активности в теменно-височных областях полушарий на фоне умеренных диффузных изменений БЗА головного мозга с заинтересованностью диенцефальных структур ствола мозга»

Тетенька – невропатолог, прочитав заключения сказала: «Ну, и слава Богу». Что она имела ввиду? Вероятно, то, что моей жизни ничего не угрожает. Позже, более разговорчивый врач, старичок с добрыми глазами, к которому я пришла в отчаянии и с этими же бумажками, объяснил: «Деточка, это Мигрень, она не лечится. Подбери себе какие-нибудь таблеточки и живи дальше. Жить ты будешь плохо, но долго».

Плохо, но долго. Я протестовала – так жить невозможно! Я еще не привыкла, порог болевой чувствительности был очень низкий. Интуитивно я находила во время приступа какие-то способы, чтобы облегчить мучения. Очень быстро были найдены горячая вода и лед. Когда приступ начинался, меня морозило и я становилась очень сонной. Если удавалось тут же встать под горячий душ, то я оттягивала боль. Если же она уже разливалась по моей голове, то я бежала к холодильнику. Там, в морозилке, лежали замороженные кубики льда, я выдавливала их в пакет, заматывала в полотенце и прикладывала к больному месту. Удавалось ли мне снять приступ? Скорее нет, я просто его отодвигала, немного приглушала, но под конец все равно ползла к аптечке и выдавливала на ладонь очередную таблетку. Количество принимаемых таблеток меня пугало. Я ждала, что мой организм не выдержит, боялась проблем с желудком, печенью, понимала, что «одно лечим, другое калечим», что таблетки – это лишь обезболивание, они ничего не меняют, лишь отключают центр боли. Сразу скажу, что кроме своей Мигрени я не заработала за эти годы никаких видимых патологий (тьфу-тьфу).

Кундалини не на месте

В середине 90-х целители, экстрасенсы, колдуны имели бОльшую популярность, чем врачи в поликлинике. Государственная медицина загибалась, ей не доверяли, а первые медицинские кооперативы, где можно было за деньги получить пусть не помощь, но хотя бы внимание, еще не пользовались спросом, слишком долго нас приучали, что брать деньги за помощь недопустимо. Врачам мы не платили, а вот бабке Дарье, целительнице Ангелине или колдуну Вивамусу несли свои деньги не раздумывая. На первом канале телевидения Алан Чумак заряжал воду, Анатолий Кашпировский собирал стадионы, Джуна предсказывала будущее. И шла народная молва о том, что кто-то кого-то вылечил, поставил на ноги, избавил от боли.

У моей подруги Ирины, инструктора по шейпингу, куда я продолжала ходить, маме диагностировали рак 4 стадии. На этом функция врачей закончилась, женщину отправили домой доживать, снабдив рецептом на наркотические обезболивающие. И Ирина нашла целительницу. Звали ее Галина, жила она недалеко от нас, в деревне. И Саша сразу же повез меня к ней.

Галина оказалась крупной, молодой женщиной, принимала она всех, кто приезжал, без предварительной записи или звонка, просто бросала свои домашние дела, снимала фартук и начинала лечить. Она посадила меня на стул, попросила закрыть глаза и стала делать пассы руками. Периодически стряхивая что-то невидимое, но, вероятно, вредное. На первом приеме она сказала мне, что у меня «Кундалини не на месте», что «оно» змейкой обвилось вокруг моей головы, а должно быть в промежности. Она поместила все на место, но в следующий раз змейка опять была вокруг головы. Я жаловалась Галине на свои тревоги, приступы паники, проблемы с мужем, мне хотелось поговорить, рассказать все. Но Галина не была психотерапевтом и работала другими методами. Она дала мне листочек с молитвой «Отче наш» и сказала, чтобы я читала, когда не могу справиться с эмоциями.

Галина не брала денег, ей надо было привозить продукты и оставлять на холодильнике в прихожей. У нас было очень мало денег, всякий раз я мучилась тем, что купить. Магазины были уже заполнены дорогими продуктами иностранного производства, покупать дешевое было неловко, мы покупали нужное – бутылку масла, упаковку муки или сахара. Ездила я к Галине где-то с полгода, пыталась поверить, что пассы руками меня излечивают, но ничего не происходило. Видимо, мой рациональный мозг, несмотря на весь ажиотаж вокруг всего мистического, не смог принять то, что мне не понятно.

Не исключаю, что вся история моей болезни могла бы благополучно закончиться в том деревенском доме. Галина еще занималась обучением, и неоднократно говорила, что у меня что-то есть, какие-то способности. Но, видимо, мне суждено было стать психологом, а не целителем, и я пошла дальше, искать другую помощь. Мне не хватило веры. У меня был другой склад ума. У меня уже стоял диагноз. И я уже догадывалась, что как-то повинна сама в своем состоянии.

Несколькими годами позже я познакомилась на работе с молодой женщиной, как оказалось, подругой по несчастью. «У меня тоже много лет была Мигрень» – прошедшее время меня заинтересовало – «Ходила по врачам, лежала в больнице. Приступы такие, что хоть в петлю лезь. Меня бабка вылечила за одну встречу!» Хотела я получить адрес той бабки, но оказалось, что было это на Камчатке, и давно, и бабка была древняя, вряд ли жива… Этой девушке не надо было разбираться в причинах, лишь бы не болело. Она работала секретарем, растила двоих детей и радовалась тому, что здорова.

Зачем болит твоя голова?

Саша страдал оттого, что не может обеспечить семью, меня мотало от сочувствия до упреков. Иногда я говорила: «Ничего, прорвемся» и сочиняла очередные обеды из скудных припасов, ушивала старые платья, вязала и шила для сына. Иногда билась в истерике и кричала: «Ну, сделай хоть что-нибудь, так же жить невозможно!». Мудрость, которая настигла меня позже: от человека нельзя получить то, чего в нем нет. Предположим, у кого-то нет слуха, он никогда не станет музыкантом, а кто-то (как я) физически слаб, он не сможет копать огород или работать на стройке. У моего мужа были золотые руки, он соображал во всех поломках, хорошо выполнял поставленную задачу. Но он не был предприимчив, и этому никогда так и не научился.

Зато у меня ответ на вопрос «Как заработать денег?» был всегда. И не один. К тому же, капитализм в самом диком его проявлении, уже бушевал в нашей стране. И однажды, когда Даня спал, я заготовила десяток рукописных объявлений «Подготовлю вашего ребенка к школе», и на прогулке развесила на всех ближайших столбах. К вечеру у меня было 3 ученика – две девочки-соседки, мамы которых имели возможность сидеть с ними дома и пользоваться подобными услугами, и мальчик с серьезными проблемами здоровья, его мама вела битву за то, чтобы ее ребенок пошел в «нормальную» школу, а не специализированную, как им пророчили врачи. И я опять написала объявления и опять побежала на вечерней прогулке к знакомым столбам – «Ищу няню для мальчика полутора лет», и тут же раздался звонок. Няней оказалась чудная женщина преклонных лет Вера Николаевна, неимоверная болтушка, и внешне, и по голосу похожая на Рину Зеленую, чем сразу расположила меня к себе. Даня тоже увидел в ней родственную душу, ему очень нужна была собеседница, я уже не выдерживала постоянной болтовни, а ей это было в радость. Позже, на тренингах, я буду произносить фразу «Если чего-то захотеть по-настоящему, Вселенная пойдет тебе навстречу», и это для меня не просто красивые слова, это правда моей жизни.

В моей предпринимательской деятельности не было большого рационального смысла. Иногда, если вдруг кто-то из учеников заболевал или уезжал, я отдавала няне почти все, что заработала. Но мне нужно было уходить из дома, попадать в другую обстановку, играть другую роль, это была потребность на уровне выживания. И у меня появились «живые» деньги, я могла, возвращаясь домой, зайти в магазин и купить творог. Или зефир. Или апельсины. То, что долгое время было в нашем доме недоступным. У меня стало меньше претензий к Саше. Я почувствовала свою самостоятельность, все силы, которые тратились на обвинения и упреки, использовались в другом русле – я готовилась к урокам, делала пособия, читала книги по детской психологии. Но еще одна мудрость догнала меня позже: вина – это то чувство, с которым невыносимо долго жить, человек сделает все, чтобы избавиться от него. Даже если для этого надо уйти от тех, кого ты любишь.

Я вышла на работу, Даня пошел в ясли, жизнь налаживалась. Здоровье не налаживалось, приступы не переставали поражать своим постоянством. Даже спустя полтора года я не могла смириться с тем, что «во вторник и субботу у меня болит голова, ничего планировать нельзя». Ну, или в среду и воскресенье. Я не собиралась ей подчиняться! Научилась скрывать приступ на людях.

Работала я преподавателем, 3 дня в неделю, но это были дни «под завязку», по 4 пары в день. И студенты не догадывались, что их бойкая и требовательная училка в перерывах «закидывается» таблетками и плещет себе в лицо ледяной водой (потом восстанавливая макияж). Друзья по несчастью могут сказать, что, видимо, приступы были не такие уж и серьезные. Я уверена, что серьезность приступа регулируется нами – если есть возможность свалиться, мы валимся, если нет, то боль подчиняется. Как только заканчивались лекции и я доезжала до дома, превращалась даже не в больное тело, а в тень, свернувшуюся комком. У меня не было ауры, рвоты, измененного состояния сознания, но у меня были приступы дважды в неделю, которые я уже тогда, без подсказок врачей, определяла по 10-бальной шкале.

Отношения с коллективом у меня не сложились. Я зарекомендовала себя, как отличный преподаватель, несмотря на свою молодость, ко мне очень благосклонно относилась директор, но ненавидели и откровенно подставляли старшие тетки-преподаватели, чем-то я их раздражала. Но были два человека, близких и приятных мне – Вера Павловна, моя бывшая заведующая, которая перетащила меня из детского сада в колледж, и моя ровесница, Вика, с ней мы делили общую лаборантскую.

И вот, мои коллеги-подружки, стали рассказывать мне про «тренинг» – тогда я впервые услышала это слово. Мне было интересно все, что о психологии, но меня пугало их состояние какой-то непривычной восторженности, открытости. В стране как грибы после дождя появлялись всякие секты, и люди, попадающие в них, вели себя, по моим представлениям, именно так. Во мне боролось любопытство и опасение. Тренинг стоил денег и немалых, где-то треть моей зарплаты за два с половиной дня. Сначала они мне предлагали настойчиво, но, видя мое сопротивление, отстали. Их разговоры меня раздражали, но я не могла не признать, что в чем-то они правы. Ну, например, что все проблемы мы создаем себе сами. И если ты меняешься, то меняется и мир вокруг. И мы сами ответственны за свою жизнь… Сейчас это кажется таким банальным и очевидным, но в 90-е такие мысли были еще крамолой.

– Выходит, что я сама виновата в том, что болит моя голова? – пыталась спорить я.

– А зачем болит твоя голова? – вопросом на вопрос отвечала Вика. И меня это бесило еще больше. Но вопрос засел, как заноза. И однажды я залезла в свою заначку (мечтала о новой куртке) и передала через Вику деньги «на тренинг».