Buch lesen: «Игра в саботаж»

Schriftart:

Глава 1

1 марта 1967 года, центр Одессы

Тень появилась со стороны стены. Сначала это была небольшая точка в пространстве, маленькое черное пятно, которое можно было и не разглядеть. Он бы и не разглядел, если б не обостренное чувство тревоги, возникающее всегда, когда он приближался к своему дому.

Стоило только ступить ногой в свой переулок, как острые иглы под кожей моментально впивались в позвоночник, мешая двигаться и дышать. Собственно, ничего вначале и не было – просто он приближался к своему дому, в котором прожил не один год, и в обычных обстоятельствах ему было бы так легко и приятно возвращаться домой… Раньше – до этого момента, как в глубине позвоночника появился нервный тик, и он словно превратился в обезумевшее от страха животное, боящееся своей собственной тени.

Когда же он начал бояться собственной тени? К его обиде и ужасу, он совсем не помнил этого момента. Возможно, просто очнулся однажды ночью от тревожного, яркого, необычайно цветного сна – а в последнее время ему постоянно снились именно такие, тревожа старые, забытые раны, – и схватился за грудь, потому что стало трудно дышать.

Да, пожалуй, именно так это все и началось – ему стало трудно дышать, воздуха не хватало настолько, что перед глазами отчетливо заплясали черные точки, а к горлу потянулись скрюченные, сведенные судорогой пальцы, пытавшиеся разодрать кожу и гортань, чтобы впустить в нее воздух. Настоящий поток свежего воздуха в кровоточащую, разверстую рану своего горла, клокотавшего черной, лишенной кислорода кровью. Да, именно так все началось – с ощущения того, что он не может дышать.

Он никогда до этого не думал, что одними из самых страшных на свете являются муки удушья. К твоему лицу словно подносят плотную резиновую подушку, и ты больше не можешь пошевелиться. Жесткий, царапающий, лишенный воздуха язык уничтожает горло, скребет кожу, как наждак, потому что воздух – это все равно что влага, без него все вокруг превращается в жесткую, страшную, выжженную пустоту.

Он отчетливо помнил, как задыхался, как умирал, как стремительно нарастала резь в глазах. И это было похоже на падение в бесконечную пропасть, в которой не существует ничего, кроме острых утесов и выступов, о которые бьется в полете и без того истерзанное тело.

Еще он помнил то ощущение ужаса, которое вдруг стало таким же мучительным, как и нехватка воздуха. И это, пожалуй, было самым жутким, что только могло с ним произойти.

Он понимал, что находится в квартире один, что никто не прийдет ему на помощь. Он задыхался в одиночестве, в сплошной пустоте, и это было так же страшно, как и физические муки.

А потом все прошло, отпустило – как по мановению волшебной палочки. Он сам не понимал, как, обессилев, рухнул на край своей кровати и так застыл, не понимая, на каком находится свете. И ему хотелось лежать так целую вечность, чтобы не возвратилась эта боль…

На следующее утро придя на работу в институт, он сказал своему коллеге и другу, с которым сошелся ближе, чем со всеми остальными:

– Я здесь задыхаюсь. Я не могу здесь дышать. – Сказал искренне, пытаясь выразить словами то, что его мучает, потому что это невозможно было уже держать в себе. Он ни на что не надеялся – сказал просто так.

Реакция коллеги его поразила. Тот дернулся, буквально отлетел в сторону и зашипел, как гадюка, вытащенная на солнце:

– Молчи! Молчи!! Не смей такое говорить!

– Ты о чем? – Он ничего не понял, наверное, потому что полностью утонул в своих мыслях.

– Не смей такое произносить вслух! Нас всех из-за тебя посадят! Ты чудовище!! Если думаешь о себе, тебе плевать на свою собственную жизнь, так подумай о других!

Тогда он понял всю двусмысленность своей фразы и иронически скривил губы, а потом повторил – назло, так, как делал всегда:

– Послушай – я не могу дышать здесь! Не могу дышать в этой стране! Мне не хватает воздуха. Да, ты прав. Тебя посадят со мной? Так оно и к лучшему – давно тебе пора узнать настоящую жизнь.

Надо было видеть, с какой скоростью отскочил от него его коллега, человек, которого он считал своим другом. С горечью он понимал, что теперь на одного друга у него стало меньше. А потом засомневался – другом ли был он?

Жалости, что сказал правду, не было, ну вот ни капли. Он всегда говорил правду в лицо, он знал, что это было самым страшным его недостатком, который всегда отвращал от него и друзей, и коллег, и женщин. Но бороться с ним он не собирался. Да и недостаток ли это – говорить то, что он думает, в глаза?

В первый раз, когда его пригласили в Управление КГБ на Бебеля для так называемой «беседы», его допрашивал очень умный и, похоже, образованный следователь, который весьма умело парировал каждый его довод. А в конце концов сказал так:

– Вы зря думаете, что окружающие не в порядке, по той причине, что они не воспринимают ваши идеи, которые вы бросаете им в лицо. На самом деле непорядок с вами. Если девять из десяти человек думают почти одинаково, а взгляды десятого идут в полный разрез со всеми остальными и даже их шокируют, то проблема именно в нем. Это с ним не все хорошо.

– Не все хорошо? – усмехнулся он, тогда еще пытаясь хорохориться. – И как же вы это можете объяснить? Почему его взгляды так отличаются от общепринятых?

– Психическая болезнь, – следователь пожал плечами, – вот самое простое объяснение, не так ли? Только мало кому оно приходит в голову – из-за своей простоты. Люди устроены так, что в своих бедах вечно винят окружающих, не себя. Они ни за что не подумают, что это с ними что-то не так. И если мозг одного человека работает не так, как у остальных, это означает, что его мозг работает с нарушениями. Психическое расстройство, – повторил он. – Болезнь.

Тогда, после профилактической беседы, его отпустили, посоветовав не внушать студентам вредные идеи и не хранить дома литературу на иностранных языках без понятного перевода. Но слова следователя глубоко запали ему в душу своей губительной правдой и убийственной простотой.

Он пытался о них не думать, пытался стереть из памяти, но у него ничего не вышло – следователь сказал то, чего он не мог игнорировать. И время от времени эти слова возникали в его голове, причем, в самые плохие, тяжелые моменты, оставляя кровоточащую, открытую рану в той прочной броне, которую он пытался возвести вокруг себя.

Это было еще до начала приступов ночного удушья. Потом они стали повторяться все чаще и чаще, и ночи стали его кошмаром. Во всяком случае он так думал. Поначалу не зная, что настоящий кошмар ждет его впереди.

Потом пришли голоса. Они стали звучать в его сознании отчетливо и четко. В первый раз он услышал их, когда стоял на пешеходном переходе на улице Ленина, намереваясь перейти на Дерибасовскую. Обычный человек с портфелем среди таких же обычных, ничем не выделяющихся людей, как и он сам.

И вдруг в его голове с такой неистовой, громкой силой, что у него буквально подкосились ноги, прозвучал голос, который просто требовал, чтобы он перебежал дорогу на красный свет…

Он едва не выронил портфель, стал оглядываться по сторонам, пытаясь вычислить, кто это говорит с ним, а потом прячется за его спиной. Но по недоумевающим лицам окружающих понял, что с ним никто не разговаривает, что этот голос звучит исключительно в его голове. Это состояние наполнило его таким ужасом, что он полностью перестал себя контролировать и бросился переходить дорогу на красный свет. В этот момент с угла заворачивал троллейбус, и он едва не угодил под колеса. Визг тормозов, крики людей… Подхватив портфель, он мчался по Дерибасовской как сумасшедший, и ему страшно хотелось кричать. Так, задыхаясь, он кое-как добежал до своего дома… А потом уже к привычному удушью прибавился новый кошмар.

На стене появились глаза. Была ночь, в комнате было темно. Он лежал и смотрел на противоположную стенку, и вдруг она принялась раздвигаться, увеличиваясь в размерах все больше и больше, являя миру и его взгляду страшную бездонную пропасть, в которой полыхали отголоски адского пламени… А потом появились глаза.

Красные, просто алые, огромные, похожие на большие блюдца… Они взглянули на него с такой ненавистью, что он задрожал. А в голове зазвучал голос, все настойчивее и настойчивее заставляя его смотреть.

Он схватился руками за голову, испытывая боль во всем теле, покатился по полу, пытаясь спрятаться от этого жуткого взгляда. Он был атеистом и не верил в сверхъестественные мистические выдумки, забивающие человеческое сознание. Но этот взгляд, этот ужас заставил его подумать об аде. Эти глаза словно явились из самой преисподней, и он вдруг понял, что должен загнать их обратно. К тому же голос настойчиво требовал сжечь их.

Он побежал на кухню, схватил коробок спичек, вернулся в спальню. Принялся лихорадочно зажигать спички и бросать их в стену одну за другой, одну за другой…

Он пришел в себя, когда загорелся край ковра, лежащего на полу. Глаза к тому времени исчезли. Сбив пламя ногами, он потушил ковер. Затем, несмотря на холод, распахнул окно, чтобы прогнать из комнаты запах гари. А потом лежал на полу и истерически рыдал, вспоминая кошмар, заложником которого он оказался. Выбившись наконец из сил, он тут же, на полу, заснул.

С тех пор и видения, и голоса стали появляться постоянно. Однажды он проснулся от непонятной резкой боли в спине. Болело в двух местах сразу, под лопатками. Он подошел к зеркалу, стащил с себя пижаму… А дальше произошло невероятное.

Он словно увидел свою спину со стороны. Кожа на спине под лопатками лопалась, оставляя длинные уродливые кровоточащие раны. И оттуда, прямо из его плоти, прорастали… огромные черные крылья, похожие на оперенье какой-то хищной птицы.

Последний всплеск мучительной боли – и крылья вырвались наружу, распахнулись во всю ширь! Он взлетел под потолок комнаты, не чувствуя своего тела, нелепо размахивая руками и ногами. И так барахтался, переворачиваясь в этом потоке воздуха, то оставляющего его на месте, то увлекающего за собой.

Он может летать! Это странное, непривычное ощущение наполнило его огромным счастьем! Грудь расправилась, распрямилась, исчезли мучающие его боли. Все тело наполнилось небывалой легкостью и стало невесомым, как перышко. А грудь просто распирало от необъятной, невероятной радости! Он готов был обнять весь мир! И что это был за мир – открытый, светлый, наполнявший его огромным счастьем! Мир, в котором он занял свое достойное место среди таких же прекрасных, летающих людей, от которых исходил сияющий свет!

И возникший в голове голос все твердил и твердил ему, что он может летать, и эта эйфория легкости была верхом блаженства! Ему хотелось только одного – вылететь и объять, вобрать в себя весь этот мир.

Полет был фантастической сферой, в которой он вдруг занял первое место. А голос все советовал ему лететь дальше. Сначала советовал, затем – потребовал. Он открыл настежь окно и стал на подоконник.

Он жил на последнем, пятом этаже добротной «сталинки», которых было достаточно много в центре города. В его сердце тут же вспыхнула лавина радости – он вылетит в самое небо, поднимется выше облаков! И весь мир, все на свете будет принадлежать ему!

Но было холодно – конец зимы. В раскрытое окно ворвался резкий порыв ледяного ветра. Расцарапал кожу множеством ледяных иголок, залетел в рот, вызвав приступ мучительного кашля.

Он пришел в себя и увидел, что стоит на подоконнике, держась за оконную раму. Под его ногами открывалась пугающая черная бездна. Он ужаснулся. Спрыгнул с подоконника на пол. Крылья исчезли. А может, их вообще не было? Он лег на пол и… потерял сознание. В таком состоянии он лежал так долго, что, очнувшись, опоздал на работу, в институт.

Тогда-то и мелькнула у него мысль, что с ним происходит какая-то страшная беда, и надо бы посоветоваться со специалистом. Но голос стал твердить, что врач просто запихнет его в сумасшедший дом, где он умрет. Ведь это сплошной заговор всех – уничтожить его неповторимость, его индивидуальность. Вокруг – лишь завистники, которые мечтают его извести. И если уж у него есть дар – а у него есть дар, потому что он не такой, как все, – нужно молчать, прятаться, таиться от всех, терпеть и следить, чтобы не выдать себя ни единым словом.

И он стал следить за собой. Поведение его изменилось. Он стал ходить более медленно, чем раньше, говорить, растягивая слова, и пристально смотреть каждому собеседнику в глаза, стараясь понять, не таятся ли коварные умыслы у тех, кто постоянно притворяется и лжет, общаясь с ним.

А самое главное – у него появился страх возвращаться домой, и этот страх подкашивал его ноги, едва он появлялся в начале своего переулка.

Видения же стали повторяться постоянно. И самыми мучительными среди них, как ни странно, были черные точки. Сначала появлялась одна маленькая, едва заметная точка – где угодно, на полу, на стене. Потом они разрастались, их становилось все больше и больше. И наконец они захватывали его в плен, окружая плотным коконом, словно чудовищными рыцарскими доспехами, а затем кружили, кружили с такой силой и скоростью, что он буквально валился на пол.

Несколько раз он снова терял сознание. Однажды это случилось прямо в аудитории, посреди лекции. Какая паника тогда началась! Вызвали скорую помощь. Приехавшие врачи всего лишь с помощью нашатырного спирта привели его в себя. Затем сказали, что это спазм сосудов – сильно повысилось давление, в общем, всю ту ерунду, которую принято говорить. Он поддакивал и соглашался, и терпел мучительные уколы, хотя голос и говорил ему, что и здесь ложь – ему вкалывают простую воду.

Но от больничного он отказался и на следующий день пришел на работу, потому что гораздо страшнее ему было сидеть дома – там он погружался в вихрь этих видений все больше и больше и потом гораздо более тяжело, чем раньше, приходил в себя.

В этот день он пришел домой под вечер. Потянул на себя тяжелую дверь парадной. И сразу же увидел черную точку на стене.

Она приближалась. Он бросился к почтовым ящикам, прислонился к ним, надеясь, что прикосновение к холодному металлу защитит и спасет. На лестнице появилась спускающаяся вниз соседка.

Он не помнил ее имени – после голосов и повторяющихся видений у него начались провалы в памяти. Иногда он даже не мог вспомнить, как его зовут и какой сегодня день. Поэтому он и не пытался вспомнить имя соседки, точно зная, что из этого ничего не получится.

Женщина остановилась на середине лестницы. Ее глаза расширились.

– Товарищ Тимофеев… – взглянув на него, произнесла она с тревогой. На ее лице стал проступать отчетливый ужас. – Что с вами? Вам плохо?

Он все вжимался в ящики, пытаясь унять в теле нервную дрожь, и молчал. Соседка стала спускаться. Ноздри ее шевелились – она принюхивалась: очевидно, подумала, что он пьян, и пыталась учуять запах спиртного. Но он давно уже не употреблял алкоголь. Он и раньше ценил свежую голову и с трудом переносил спиртное, а теперь и подавно… Даже одна рюмка крепкого алкоголя могла настолько ухудшить его состояние и вызвать видения такие яркие, что после этого он мог и не вернуться в себя…

Лицо соседки стало хмурым. Запаха спиртного не было, и она явно не понимала, что с ним происходит. Он вдруг отчетливо понял, что она считает, что с ним что-то не то. Это откровение словно придало ему сил.

Придерживаясь сначала ящиков, а затем уже стены, он на ощупь добрался до лестницы и бегом помчался вверх. Он добежал до дверей своей квартиры с такой скоростью, которой раньше в себе не подозревал.

Двери его квартиры были открыты. Он остановился на пороге. Он не помнил, закрывал ли их, когда уходил. Проклятые провалы в памяти – они не давали ему жить спокойно. Он попытался вспомнить, оставлял ли раньше дверь своей квартиры открытой, и не смог.

Толкнул дверь ногой. В воздухе отчетливо чувствовался странный запах. Он сначала подумал, что это газ – уж очень сильно этот сладковатый, приторный аромат был похож на него. Но потом вдруг понял, что это сера.

Уверенностьего усилилась, когда точек стало еще больше, и на их фоне появились глаза. Огненно-алые, пламенеющие глаза из преисподней следили за ним. Он закричал, стал пятиться… Глаза не исчезли, они преследовали его…

Сжечь их! Отправить назад, в пламя ада, в огонь! Голос почему-то молчал. Но и сам, без голоса, он знал теперь, что нужно делать. Убрать их из своей жизни раз и навсегда! Убрать глаза демона, который явился за ним прямиком из преисподней!

Он бросился на кухню за спичками. Там этот странный запах был особенно невыносим. Он даже закашлялся, так много этой вони было в его маленькой кухне. Теперь запах больше не казался ему сладким и приторным – это был смрад, забивающий легкие и заставляющий слезиться глаза.

На краю сознания он подумал, что, как только покончит с демоном, то сразу вернется на кухню и откроет окно. А заодно и выяснит, откуда берется это противное, еле слышное шипение, которое слышнее всего было на кухне… Кое-как нашарив в ящике кухонного стола коробок спичек, он рванул в комнату. Алые блюдца неотступно следовали за ним…

Он ворвался в спальню и чиркнул спичкой, успев увидеть, как на конце крошечной головки затанцевал синий огонек пламени, который почему-то все больше и больше разрастается…

Старожилы центра давно не помнили такого взрыва. На мгновение всем показалось, что раскололась земля – такой силы был звук, заставивший людей в панике выбежать из окрестных домов.

– Что это, война? – раздавалось повсюду. Этот вопрос буквально висел в воздухе.

Глазам присутствующих открылось страшное зрелище: верх пятиэтажной «сталинки», стоящей в середине переулка, был объят пламенем. Оно охватило весь пятый этаж и перешло на крышу.

А потом раздался второй взрыв – чуть слабее первого, и от дома буквально оторвалось два каменных этажа – полыхающий пятый и почти целый четвертый, их подбросило в воздух. Это зрелище – взвившиеся в небо монументальные этажи, просто ставшие в миг похожими на картонные, потрясло всех видевших. Люди застыли от ужаса.

Затем все это рухнуло. Камень, пыль, разбитое стекло, останки мебели, какие-то тряпки осыпали собравшихся в переулке зевак. Стены разваливались на части, летели, рассыпаясь, на землю. К грохоту, стоявшему в переулке, добавился дикий механический вой – это подоспели пожарные машины и машины скорой помощи. А взорвавшийся дом кое-где еще продолжал гореть…

Глава 2

К уголовникам Анатолия Нуна перевели в конце декабря, перед самым Новым годом. До этого долгое время он был один – после того, как забрали его сокамерника. В камере он ужасно мерз – там было невыносимо холодно. В декабре Одесса оделась в белые одежды – в роскошный белый наряд, который всегда носила с аристократическим вкусом и грациозностью. Под снегом она была похожа на королеву в роскошных белых мехах. И для каждого одессита, знающего, какая роскошь – этот редкий снег в городе, появление белого пушистого вихря становилось настоящим праздником в душе.

В детстве, стоило выпасть первому снегу, вся детвора вываливала во двор – играть в снежки, лепить снеговиков, бросаться в сугробы да и просто беситься и орать, вываливаясь с головы до ног в белоснежной холодной пыли. Снежки летели со всех сторон, но, белые, попадая под воротник, превращались в растаявшие грязные струйки.

Так стало и с этой радостью во взрослой жизни – попав под воротник, она растаяла, растеклась и сползла по коже грязными струйками. Видимо, взрослые разучиваются испытывать радость. Никому из них и в голову не придет так сильно радоваться первому снегу, чтобы прыгнуть с головой в сугроб и вываляться в снегу полностью… Взрослые так не делают. Так и приходит взрослость. Похоже, взрослость – это насильственное лишение себя радости. К сожалению, Нун понял это слишком поздно.

Но те детские воспоминания о первом снеге остались в его душе крошечной цветной точкой, каким-то драгоценным сердечком, спрятанном в укромном уголке. И когда ему становилось совсем худо, а хуже тюрьмы в его жизни не было ничего, он мысленно доставал из укромного уголка этот разноцветный осколок счастья и пытался отогреть в застывших ладонях.

Здесь, в тюрьме, он тоже испытал радость от того, что пошел первый снег. Под потолком камеры было совсем крошечное окошко без стекла, забранное решеткой. Нун давно уже приладил уступы из нескольких кирпичей для того, чтобы подниматься наверх. Стоило приложить немного усилий, подтянуться на цепенеющих пальцах, и можно было схватиться за решетку и выглянуть в это крошечное окошко.

А там – о драгоценный дар! Там был кусочек настоящего неба. И на него можно было смотреть. Правда, всего несколько минут, потому что тяжело было висеть так, между каменным полом и окном, повторяя свою собственную судьбу – висеть между жизнью и смертью.

И когда пошел снег, Нун так и висел на стене, как жалкий, раздавленный паук – вернее жалкая копия паука. И вдруг в глаза ему попала острая снежная пыль – да так сильно, что он засмеялся, а потом запел… Впервые нарушив странный обет тюремного, застывшего молчания, своими каменными стенами подавляющий любые звуки.

Но радость от первого снега длилась не долго – слишком уж сильна была взрослость Анатолия, слишком долго он лишал себя радости. Вместе со снегом к ночи пришел холод, и тогда Нун стал цепенеть. И так, цепенея, все ходил и ходил по камере. Он больше не читал стихи. Пребывание в тюрьме научило его молчанию.

К Новому году возобновились допросы. Сначала они были абсолютно бессмысленные, похожие друг на друга как две капли воды – такие же, как были раньше.

Но потом вдруг все изменилось. Анатолий очень хорошо запомнил момент, когда допрос стал другим. И интуицией, каким-то мистическим шестым чувством понял, что и в жизни его произойдут серьезные изменения, что все будет по-другому. Интуиция узников развивается и крепнет сама собой.

В тот день его повели на допрос с утра, но не на второй этаж, где обычно допрашивали все эти месяцы, а перевели через двор в совершенно другой корпус. Это было странно: идти по двору, по выпавшему снегу, который уже стал подтаивать и чернеть – белая роскошь не сохраняется в Одессе долго. И он чуть не опьянел от свежего воздуха, ударившего в голову, как молодое вино. Он шел бы так и шел – часами, сутками, до конца жизни! Но все перемещение длилось меньше пяти минут.

Под надзором двух вооруженных конвоиров Нун быстро пересек двор. Его ввели в двухэтажное, по виду – административное здание, завели в какой-то коридор. И очень скоро он оказался в комнате, ничем не напоминающей прежние помещения для допросов. Скорей, это был рабочий кабинет, уставленный строгой рабочей мебелью.

В кабинете были двое. С удивлением Анатолий увидел того самого следователя, который был на обыске в его квартире, допрашивал в самый первый раз и даже кормил бутербродами с чаем. Этот следователь сидел за столом и что-то писал.

В кресле у окна сидел еще один – высокий мужчина в штатском. Этого человека Нун видел первый раз в своей жизни.

– Садитесь, Анатолий Львович, – любезно сказал следователь, указав на стул. – Рад сообщить вам, что документы по вашему делу скоро пойдут в суд. Следствие закончено.

– Это радость? – Нун опустился на стул, не в силах сдержать ухмылку.

– Понимаю вашу иронию, – вздохнул следователь. – Может быть, у вас есть какие-то вопросы?

– Есть. Один, – мгновенно насторожился Анатолий – тюрьма выбила из него все иллюзии и доверчивость, и он прекрасно теперь знал: когда следователь проявляет любезность, это всегда не к добру. – Почему мне не разрешают свидания? Почему меня не может навестить моя родная сестра, Роза Львовна Нун?

– Свидания вам запрещены, – следователь отвел глаза в сторону, – вы проходите по такой статье…

– По какой? Убийство, изнасилование? Я кого-то ограбил, убил? Может, задушил маленького ребенка? – Нун никогда не умел вовремя остановиться, не собирался и теперь. – Какая у меня статья? Умышленное убийство при отягощающих обстоятельствах?

– Хуже. Антисоветская деятельность, – резко ответил следователь, – вы и без меня это знаете. Скажите спасибо, что ваша сестра не находится в соседнем, женском отделении.

Это была уже прямая угроза, и Анатолий замолчал. Он понял: теперь следовало молчать, и так наговорил лишнего.

– Но я вас вызвал совсем по-другому поводу, – следователь сложил бумажки в папку и встал из-за стола. – Вот этот товарищ хочет задать вам несколько вопросов.

С этими словами он быстро вышел из кабинета. Анатолий уставился на мужчину в штатском.

– Да вы не волнуйтесь так, Анатолий Львович, – улыбнулся тот, – я хочу просто познакомиться с вами, по-дружески побеседовать.

– Кто вы? – Голос Нуна сел.

– Сотрудник госбезопасности. Моя фамилия Печерский. И я недавно видел вашу сестру. Хочу сообщить, что у нее все в полном порядке.

– Роза арестована? – Он подался вперед.

– Что вы, нет! Она на свободе. И вы тоже скоро будете. Если, конечно, поведете себя правильно.

– Правильно – это как? – Анатолий почувствовал подвох.

– Будете выполнять все мои указания.

– Хотите сделать из меня стукача? – мгновенно среагировал он.

– Зачем же так грубо? Просто хочу наладить с вами сотрудничество, чтобы вы рассказывали мне разные интересные вещи, которые с вами происходят.

– Нет, – Нун так занервничал, что даже подался вперед, – нет. Сделать из меня вашего сексота – ничего не получится.

– Зря вы так, – мужчина укоризненно покачал головой. – А я только хотел сообщить радостную новость, что могу хоть завтра освободить вас из тюрьмы. И даже помочь перебраться туда, куда вы так хотите добраться, то есть за границу.

– В обмен на что?

– В обмен на информацию. Вы будете знать очень много интересующей нас информации – в Израиле. Сможете помочь бывшей любимой родине.

– Нет, – Анатолий повернулся к окну, но оно было задернуто шторами, и ничего не было видно.

– Ну, как хотите. – Мужчина встал, демонстрируя отлично сшитый, дорогой костюм. – Тогда хочу вас предупредить: принято решение перевести вас в другую камеру. Вы больше не будете один.

– Так это же хорошо! – воскликнул Нун абсолютно искренне.

– Рано радуетесь. Вас переведут в камеру к уголовникам. Вы ведь еще не видели здесь уголовников, правда? Сразу скажу: у них есть своя собственная иерархия, и вы им не понравитесь.

Нун молчал. Теперь он понял все. Его пытались сломать другим образом. Липкая струя ледяного пота скатилась вдоль позвоночника. Было даже страшно представить, что его ждет…

– Хочу дать вам один совет, – кагэбист обернулся уже в дверях, – вы ведь писатель? Вы должны хорошо подбирать слова, так? Как вы думаете, с каким словом ассоциируется тюрьма? Что самое главное в тюрьме?

– Я не знаю, – Нун смело выдержал его взгляд, – это два разных вопроса. Я никогда об этом не думал.

– На самом деле слово одно. Молчание, – веско сказал кагэбист. – Тюрьма – это молчание. Запомните это, Анатолий Львович. Если хотите выжить.

На следующее утро, около 6 утра, еще даже не рассвело, в его камере появился конвойный.

– Нун, собирай манатки! – крикнул. – Да побыстрей. Тебя переводят.

У Анатолия почти не было вещей. Все они легко поместились в сетчатой авоське – то, что он успел собрать дома, во время ареста. Поэтому через десять минут он уже шагал по длинному коридору следом за конвойным, а сзади его сопровождал еще один, появившийся из ниоткуда, вооруженный конвоир, демонстративно держащий руку на кобуре и дышащий в затылок.

Нуна снова провели через двор, но в этот раз в сторону, противоположную от административного здания, к выходу. Он успел разглядеть кованые ворота и стоящий за ними микрофургон. Возле ворот ему сковали руки сзади наручниками.

– Такое правило, – даже как-то любезно сказал конвоир.

– Куда меня везут? – Анатолий не сильно рассчитывал на ответ, однако конвоир неожиданно ответил, возможно, потому что Нун вдруг пробудил в нем что-то человеческое:

– В тюрьму на Люстдорфскую дорогу.

Анатолий похолодел. Об этой тюрьме рассказывали настоящие ужасы – о невыносимых условиях содержания, о жестоких порядках… Да и близость кладбища играла на руку любителям распространять страшные слухи…

Пожалуй, это было самое мистическое место города – между кладбищем и тюрьмой, дорога ужасов… И вот теперь ему предстояло отправиться в этот ад, в самую страшную неизвестность, точно по этой дороге – между кладбищем и тюрьмой… Между смертью и жизнью…

Лестница была извилистой, стены – выщерблены, и пока Нуна вели наверх, он все время думал о тех, чьи ноги истерли эти шаткие ступеньки. Сколько уголовников ходило по этим узким проходам, сколько судеб навсегда оборвалось в этих ужасных стенах? И вот теперь он в самой страшной уголовной тюрьме – кошмар, который не мог привидеться и во сне, потому что не снились ему такие сны. Его сны всегда были счастливыми.

Наконец, где-то в районе третьего этажа, где совсем извилистый лестничный пролет оборвался, не сменяясь другим, его вывели в длинный коридор с рядами одинаковых металлических дверей. В каждой из них было окошечко, забранное густой железной решеткой. Остановились где-то посередине. Конвоир глухо скомандовал:

– Руки за спину, лицом к стене.

Про руки было излишне, так как едва заключенного привезли в тюрьму, руки ему опять сковали наручниками. Нун повернулся так, как ему приказали. Щелкнул замок двери. С него сняли наручники и втолкнули внутрь камеры.

Он остановился на пороге, не зная, как себя вести, присматриваясь к новой для него обстановке. Самым первым и самым ужасным, что поразило его здесь, был запах. На него мгновенно пахнýло каким-то смрадным гнильем, и эти гнилые миазмы моментально забили ему ноздри.

Анатолий был очень утонченным, чувствительным и брезгливым человеком. Сколько себя помнил, всегда остро реагировал на запах. Плохо пахнущую еду ни за что не стал бы есть. Но здесь казалось, что эта камера гниет изнутри. И он не знал, даже не мог определить, что смешалось в этом ужасающем запахе: вонючие носки, человеческие испражнения, пот, запах несвежей пищи, застоявшийся воздух никогда не проветриваемого помещения… Страшно было даже представить, что отныне вся его жизнь будет проходить в этом аду.

Потом в глаза бросились нары. Камера была достаточно узкой и тесной, поэтому нары были устроены в три этажа. И – люди. Со всех нар на него смотрели люди с внимательными волчьими глазами, как будто они ощетинились, словно им подали сигнал опасности… Эти глаза были здесь повсюду. На мгновение у него мелькнуло страшное видение – даже в стенах и потолке, везде – только глаза. Он не понимал, как себя вести. Поэтому молча застыл на пороге.