Лиза

VI

В условленный вечер Лиза пришла к памятнику Пушкину с небольшим опозданием. Хотя было очень тепло, у неё через руку было перекинуто летнее пальто. Я усмехнулся.

– Чему ты усмехаешься? – спросила Лиза.

– Твоей предусмотрительности, – кивнул я на пальто. – Ты мне всё-таки не доверяешь.

– Совсем не в этом дело, – покраснела Лиза. – Может стать прохладно, а сидеть так, как в прошлый раз, не совсем прилично. Не забывай, что я всё же мать семейства…

– Это как раз я и забываю. Никак не могу привыкнуть к этой мысли, мне всегда требуется какое-то усилие, чтобы вспомнить об этом. Так куда же мы сегодня направимся?

Лиза огляделась и сказала:

– На бульваре так хорошо, и я была бы не против посидеть здесь… признаюсь, в прошлый раз я сильно устала, да и рассказывать тебе будет лучше. Я настроилась сегодня только слушать.

– Пусть будет по-твоему… поищем укромное местечко.

Вскоре мы нашли незанятую скамейку и сели.

– Так, с чего начать? – спросил я.

– С самого начала! – улыбнулась Лиза.

– Легко сказать, с самого начала… Ну хорошо! – И, немного подумав, я начал свой рассказ.

– До пятого класса гимназии я мало чем отличался от того мальчика, каким ты меня знала в детстве. Был я способным учеником и примерного поведения. Правда, звёзд с неба я не хватал, но по успеваемости с пятого по седьмое места были мои, а если учесть, что в классе было тридцать – тридцать пять учеников, то это совсем не плохо. Словом, я был таким учеником, которого ставят в пример и учителя, и родители. Это, конечно, мне льстило. Само собой разумеется, в то время гимназистки для меня не существовали, а если и существовали, то как нечто от меня не зависящее, с чем волей-неволей приходится мириться.

Но вот в пятом классе, совершенно неожиданно, во мне произошло, если выразиться образно, что-то похожее на дворцовый переворот. Я влюбился, до самых высших пределов обожания, в гимназистку шестого класса Сару Саражинскую – её так и звали «Сара-Сара», конечно, мне незнакомую. Тебе не трудно догадаться, что она была самая красивая во всей гимназии. Она была светлой блондинкой, чуть выше среднего роста, с почти оформившейся фигурой и жизнерадостным прекрасным лицом. Восьмиклассники, а они почти взрослые дяди, наперебой за ней ухаживали. Моё обожание к ней достигло той степени, когда я уж ни минуты не мог, чтобы о ней не думать. Я перестал даже готовить уроки. Моё обожание было настолько велико, что у меня даже не являлось желания с ней познакомиться. Мне было достаточно, если представлялась возможность лишний раз взглянуть на неё.

Всё стало наоборот. Раньше на гимназических вечерах и спектаклях мне больше по душе было действие, и я не выносил длинных антрактов; теперь я дожидался антрактов с вожделенным нетерпением, и чем антракты были длинней, тем я больше радовался, так как, прогуливаясь по длинному гимназическому коридору, я имел возможность лишний раз взглянуть на свою избранницу. Вечера танцев, которые раньше для меня не имели никакого значения, и я их не посещал, теперь стали самыми привлекательными, потому что весь вечер ничто не мешало мне не сводить с неё глаз. Я даже вступил в танцевальный кружок и начал учиться танцам, в тайной надежде, что когда-нибудь решусь пригласить её.

Всё это было моей тайной, никому не ведомой. Мои успехи в школьных занятиях круто покатились под гору. Но что самое странное, я и теперь не могу себе этого объяснить: несмотря на переживаемые мною возвышенные, чистые, никогда не испытанные чувства, в классе, неожиданно для всех, я стал самым заядлым озорником и заводилой.

Я не любил глупого озорства: подложить что-нибудь на стул преподавателю, выморозить класс перед его приходом, зажечь вонючую тряпку, чтобы пахло палёным, или вымочить классную доску, чтобы на ней нельзя было писать мелом. Я предпочитал заводить с преподавателями словесные поединки, причём остроумные и на такой грани, что класс грохал от смеха, а преподаватель хотя и понимал, что он допускает какую-то оплошность, но повода придраться не имел, тем более что ранее я всегда был примерным учеником.

Вскоре моя, с позволения сказать, слава стала предметом обсуждения не только в учительской, но и в городе. В это же время я увлёкся бильярдом, что было для гимназистов строжайше запрещено, а значит и более заманчиво, так как надо было быть изобретательным, чтобы не попасться на глаза надзирателю или преподавателям. Я начал курить. Как это всё уживалось с тем чувством возвышенного обожания, которым так переполнено моё сердце, – одному богу известно, в которого, кстати, в это время я перестал верить. Ложился я спать – думал о ней, в надежде, что завтра увижу её, просыпался утром с радостью и благодарностью, что она живёт.

Но этой любви пришёл внезапный трагический конец. Любящее сердце способно предчувствовать. Незадолго до трагического события я как-то стоял на балу позади Сары. Меня поразила необычайная белизна её шеи. Подсознательно мне показалось: такую белизну накладывает на юность смерть. Как бы невероятной ни показалась подобная мысль, сердце защемило невыразимой тоской. Увы, это было ясновидение.

Сара каталась на катке, простудилась и буквально в несколько дней сгорела. Её трагической кончиной был ошеломлён весь город. Она была, это можно сказать без преувеличения, всеобщей любимицей. За её гробом шли не только все гимназисты и гимназистки, но и много другого народа.

Не подозревая, она унесла с собой в могилу мою первую, большую, кристально чистую любовь. Вот когда первый раз мир для меня опустел, лишился радостных красок, потускнел. В сердце образовалась такая пустота, которую я ощущал почти физически, пустота, приносившая невыносимое страдание. Это продолжалось долго. Но мне было пятнадцать лет. Инстинкт жизни подсказал, что пустота должна быть заполнена, иначе сердце сожмётся, превратится в сморщенный чёрствый комок. И тут появилась Зиночка Мерш, красивая шатенка с тёмно-синими глазами. С ней всё было иначе. Это тоже была платоническая любовь, но не на расстоянии. С ней я танцевал и много гулял, и даже были робкие крепкие поцелуи. Продолжалась эта любовь недолго и кончилась безболезненно, сама собой. Было ещё несколько увлечений, удачных и неудачных, но увлекался я, как правило, только хорошенькими девочками, и притом такими, у которых были поклонники.

В то же время моя озорная слава росла. Уроков я почти не учил, довольствовался тем, что слушал в классе. О моих проделках в городе даже начали ходить анекдоты, зачастую преувеличенные. Дело дошло до того, что в седьмом классе (это было при Колчаке) был поставлен вопрос о моём исключении из гимназии, но посчитались с тем, что у меня незадолго до этого умер отец и для большой семьи, в которой я был старшим, это будет сильным ударом, и ограничились, в качестве профилактической меры, исключением на шесть недель.

Вскоре в городе была восстановлена советская власть. Гимназия была реорганизована в семиклассную единую трудовую школу, которую с грехом пополам закончил. Летом я уехал в Томск и поступил в университет. Сначала я избрал медицинский факультет, но, попав в анатомический музей, испугался вони и трупов, перевёлся на факультет общественных наук на правовое отделение.

Осенью, перед началом занятий, всех студентов мобилизовали на проведение Всероссийской переписи. Я был включен в группу, которая должна была направиться в Омскую область. В эту группу попала совсем юная студентка Оля Шуппе, с которой у меня возникла первая настоящая любовь. Возникла эта любовь при совершенно необыкновенных обстоятельствах, закончилась пощёчиной, единственной в моей жизни, которая, наверное, долго будет гореть на моей щеке. Но об этом рассказывать долго, – вздохнул я.

– Расскажи, пожалуйста, – чуть не взмолилась Лиза. – Это же очень интересно!

– Нет, об этом рассказывать нужно долго, пожалуй, не хватит и целого вечера. Если захочешь, я с удовольствием расскажу эту историю в следующий раз. В одном могу тебя заверить, я не позволил ничего оскорбительного по отношению к ней. Я проявил неосторожность, рассказав сон, главной участницей которого была Оля. Ей всё пересказали в извращённом виде, и она восприняла это как невыразимую пошлость, грязь и немыслимое оскорбление своей любви.

С переписи я вернулся, в полном смысле этого слова, с разбитым сердцем, охваченным тоской и мучительными думами об Оле. С таким настроением я и приступил к занятиям в университете, к которым так стремился. Олю я, конечно, встречал и в университете, и на лекциях, но она, очевидно, обладала твёрдым характером: я ни разу не заметил, чтобы она посмотрела в мою сторону. Подойти к ней объясниться я так никогда и не решился.

Учение шло с пятого на десятое. Нас часто отвлекали на заготовки дров для университета и многие другие физические работы. С этим ещё можно было бы мириться, мы были молоды, тяжелее было переносить голод. Студенты получали паёк, фунт хлеба и обед. Обед состоял из супа с мороженой картошкой, а на второе – мясные котлеты, большей частью с душком, с гарниром из немолотой пшеницы. В изобилии был только красный перец, которым мы усердно сдабривали и душок котлеты, и однообразие гарнира. Хлеб и обед проглатывались с необыкновенной быстротой и попадали в желудок, словно в бездонную яму. Сытости никакой, только горло першило и горело от перца. Голод давал себя знать в самые неподходящие моменты. Сидишь на лекции или читаешь в университетской библиотеке – и вдруг ловишь себя на том, что думаешь не о предмете, а обо всех кусках хлеба, какие ты не доел в своей жизни. Но всё же жили весело: танцы, вечера, студенческие диспуты не пропускались. Устраивались и студенческие вечеринки с угощением, которое приобреталось вскладчину. Угощение состояло из ржаных пирожков с начинкой из конского мяса, запивалось морковным чаем с кусочком глюкозы. Нельзя сказать, что мы облизывались от удовольствия, но съедалось всё с отменным аппетитом и приправлялось остроумными и веселыми шутками. Зачёты с трудом, но сдавали, и, пожалуй, не столько благодаря приобретенным знаниям, сколько либеральному отношению к нам профессоров.

Весной моё внимание обратила на себя одна студентка лет двадцати трёх. Обратила она моё внимание тем, что её часто можно было видеть в окружении студенческого начальства (тогда ключевые посты занимали студенты-партийцы, в большинстве тридцати—тридцатипятилетние), и тем, что её внешность резко бросалась в глаза, она выделялась из массы студенток.

Я не подозревал, что это женщина сыграет в моей жизни значительную роль. Внешность её, безусловно, заслуживает описания. Среднего роста, светло-рыжая, с причёской, которую, кажется, носили в первой половине девятнадцатого века, расчесанной на прямой пробор и спущенными по бокам длинными, кольцеобразными буклями, круглое полное лицо, поражающее свежестью кожи и нежным розовато-белым цветом, свойственным рыжим женщинам. Красиво очерченная алебастрового оттенка шея, высокая грудь, тонкая талия, подчеркивающая прекрасные бёдра, стройные красивой формы, чуть полные ноги невольно заставляли с восхищением её рассматривать. Она была бы настоящим совершенством, если бы природа, исчерпав все краски, не наградила её круглыми, кошачьими, водянисто- зеленоватого цвета глазами и чуть широким тонкогубым ртом, обнажающим при улыбке хищные мелкие зубы. Её фигура была так совершенна, линии настолько выпукло чётки и гармоничны, я почти не сомневался, что она носит корсет.

Насколько её фигура не могла не восхищать, настолько её лицо казалось мне непривлекательным. Эта дисгармония заставляла меня разглядывать её с каким-то смешанным чувством восхищения, удивления и разочарования. Хотел бы я знать, как это чувство выражалось на моём лице, но, очевидно, выражалось так, что не могло не бросаться в глаза. Помимо своей воли я разглядывал её упорно, забывая, что это неприлично и что такое разглядывание может быть ей неприятным. Я не замечал за собой того, что мог бы заметить и слепой, а тем более женщина, которую так рассматривают.

Хотя мне было уже двадцать лет, я ещё был целомудренным юношей и не знал, что женщина, даже потупившая глаза, видит сквозь закрытые веки, если это ей необходимо, не хуже, чем с открытыми глазами. По некоторым признакам, мне стало понятно, что ей известно то, как я её осматриваю, хотя она не обращала на меня никакого внимания и не смотрела в мою сторону. Её спутники часто поглядывали на меня с ехидными усмешками. Ясно, она обратила внимание на моё поведение. Я это хорошо понимал, но так как, кроме её внешности, ничто больше меня в ней не интересовало, у меня не возникало желания ни с ней познакомиться, ни навести о ней справки, я не обращал на их усмешки внимания.

Разглядывать я её продолжал с прежним упорством. Во мне как будто проснулся художник. В своём воображении я переделывал её лицо, делая его чуть удлинённым, её причёску преображал в классическую, награждал большими тёмно-синими блестящими и удлинёнными глазами, наделял её красивой формы ртом, с идеально очерченной верхней губой и немного утолщённой нижней. Тогда перед моим мысленным взором предстала настоящая, ожившая небожительница, накинувшая на себя современное платье.

По какому-то совпадению, два-три раза в неделю, в определённый час, наши пути скрещивались в глухом переулке, образуемом двумя длинными высокими заборами, за которыми были сады. Появлялись мы с противоположных концов и сразу замечали друг друга. Приближаясь, она опускала лицо вниз, я же устремлял на неё, как обычно, свой упорный взгляд. При встрече на узком деревянном тротуаре, слегка повернувшись боком и лицами в противоположные стороны, мы молча расходились. Иногда в эти моменты я успевал заметить на её лице едва уловимую ухмылку. Такие встречи продолжались несколько недель.

Однажды, когда мы должны были при встрече, как обычно, вполоборота разойтись, она подняла лицо, взглянула мне в глаза и приветливо улыбнулась. Это было столь неожиданным, что я мгновенно вспыхнул огнём, споткнулся, чуть не полетел с тротуара в канаву и только огромным усилием воли удержал себя от того, чтобы не броситься бежать. Всё это произошло в единый миг. Мы прошли как обычно, но я почувствовал себя невыносимо скверно. «Хватит, – решил я, – пора прекратить эту неумную игру, никто не обязывает меня ходить именно этим переулком». Я не представлял, как я могу теперь с ней встретиться, после этой улыбки и того, как я на неё среагировал. Я изменил свой маршрут. В университете я тоже стал избегать тех мест, в которых встреча с ней могла бы оказаться возможной. Вскоре всю эту историю я выбросил из головы.

Жил я тогда в комнате совместно с двумя студентами, в которую переехал сравнительно недавно. О причине переезда стоит сказать несколько слов. До переезда мы с моим однокашником по Троицкой гимназии Яшкой Чекрызовым снимали небольшую уютную комнату у домовладельца, сдававшего в своём доме три-четыре комнаты студентам. Хозяева были бездетными, он пожилой, огромного роста, коренастый, свирепого вида. Хозяйка была полной его противоположностью: небольшого роста, хрупкая, добродушная и приветливая. Они держали корову и несколько коз. Вход в дом был со двора. Калитка находилась всегда на цепи, приоткрывалась на полметра, и для того, чтобы пройти, нужно было сгибаться в три погибели под цепь. Спать хозяева ложились аккуратно в десять часов вечера и запирали калитку на засов от ворот. Когда мы приходили позже, для того чтобы попасть домой, приходилось стучать в окна комнаты хозяев, выходившие на улицу. Было очень неудобно беспокоить спящих людей, а возвращаться домой до десяти часов нас тоже не устраивало, это значило бы отказаться от танцевальных вечеров, студенческих вечеринок и других развлечений. На наше несчастье, остальные студенты и курсистки были зубрилами и возвращались домой всегда вовремя. Мы с Яшкой оказывались вроде как на особом положении. Когда мы возвращались поздно, большей частью нам открывал калитку хозяин. Делал он это молча, но с таким свирепым видом, что нас буквально продирал мороз по коже и все слова, приготовленные для оправдания, замирали у нас на губах. Вид у хозяина, когда он открывал нам калитку, действительно был чудовищный. Без того высокий, с надвинутой на брови высоченной папахой, накинутым на плечи необъятным тулупом, ногами в широченных полосатых подштанниках, заправленных в колоссальные валенки, он превращался в наших глазах в разбойника-великана: вот-вот огреет тебя своей огромной лапищей. Перед таким немыслимым верзилой нужно было согнуться чуть не пополам, чтобы пролезть в калитку под цепью. Приходили мы в себя от пережитого ужаса, только очутившись в комнате, и то не сразу. Когда нам открывала хозяйка, мы сразу вздыхали с облегчением, потому что на все наши оправдания и извинения она неизменно с добродушной улыбкой отвечала: «Не беспокойтесь, милые! Нешто я не понимаю. Сама была молодая».

Всё же хозяин нагонял на нас такой ужас, и мы себя чувствовали настолько унизительно, пролезая под уничтожающим взглядом хозяина в злополучную калитку, что мы даже пробовали отказываться от всяких развлечений, чтобы этого не испытывать. Но молодость брала своё, проходило некоторое время, и мы возвращались к старому. Необходимость возвращения домой отравляла нам и танцевальные вечера, и студенческие вечеринки. Смутная тень нашего хозяина, свирепо открывающего нам калитку, маячила в нашем сознании даже в самые восторженные минуты.

Дело начало доходить до анекдотов. Когда мы возвращались поздно, мы всю дорогу молили Бога или провидение, чтобы нам открыла хозяйка. Подойдя к дому, несмотря на мороз, мы долго торговались, кому постучать в окно. Наш страх был так велик, что мы забывали, что в замороженное окно не видно, кто стучит. Наконец кто-нибудь из нас решался постучать, и тогда начиналась новая торговля, кому первому пролезать в калитку. Каждому хотелось миновать калитку первым, чтобы не чувствовать за спиной возвращающегося хозяина.

– Никогда не представляла, что студентам приходится так мучиться! – засмеялась Лиза.

– Тебе смешно, а каково было нам! – ответил я, с обидой глядя на Лизу, находясь ещё под впечатлением когда-то пережитого.

– Я вам сочувствую! Но как представлю ваши «героические» фигуры, невольно становится смешно. Продолжай, пожалуйста!

– В один прекрасный день мы с Яшкой решили: хватит с нас этих представлений с тихим ужасом и связанных с ними переживаний. Решили поискать другую комнату и приступили к поискам. Отдельную комнату подыскать не удалось, но разные комнаты, совместно с другими студентами, нашли.

В комнате, в которой я поселился, помещались хозяйский сын и студент-медик из Верхнеуральска, Осип Неизвестный, такая у него была фамилия. Это был статный парень, года на два или три старше меня, жгучий брюнет, обладатель смазливой физиономии, которая так нравится девушкам. Одет он был, по тем временам, почти шикарно; хорошего сукна, полувоенного покроя френч, всегда чистая сорочка, галстук, тёмно-синее галифе, до блеска начищенные шевровые сапоги. Кроме этого, он обладал и другим разнообразным гардеробом. Он был сыном состоятельных родителей и какими-то неведомыми путями часто получал из дома посылки. Правда, в комнату эти посылки он никогда не приносил.

Три односпальные железные кровати, длинный стол посередине, несколько стульев, стоявшая у двери тумба с граммофонными пластинками и граммофоном с большой яркой зелёной трубой составляли скромную обстановку нашей комнаты.

Жили мы дружно. Неизвестный раза два в неделю дома не ночевал. По этому поводу мы с хозяйским сыном подшучивали над ним, утверждая, что он завёл себе какую-нибудь томичку и боится нам показать, чтобы мы её у него не отбили. Неизвестный по обыкновению на наши шутки отмалчивался, углублялся в книгу или выходил из комнаты. Заметили мы за ним ещё одно. На следующий день после того, как он не ночевал дома, он часто был в мрачном и раздраженном настроении.

Однажды, когда мы над ним особенно настойчиво подшучивали, Неизвестный не вытерпел, рассердился и закричал на нас: «Хватит! Довольно! Надоели мне ваши дурацкие шутки! Никакой у меня томички нет! Я женат, и у меня есть дочка, ей скоро годик исполнится».

Лиза, мне, конечно, не нужно тебе говорить, что с нами произошло, когда мы это услышали. Мы превратились в библейские соляные столбы и уставились на Неизвестного вытаращенными глазами.

– Ну, что вы на меня уставились, как бараны на новые ворота? Даже рты разинули. Вы никогда не видели женатого человека?

– Послушай, Аська! – обрел я наконец дар речи. – Женатый человек, конечно, не диво… Но как же так, ты никогда не говорил об этом ни слова, а самое главное – почему не живёшь вместе с женой?

– Попробуй поживи с ней! – И он безнадежно махнул рукой.

– А что значит «попробуй»? – продолжал я удивляться.

– А то и значит! Она у меня не совсем нормальная.

– Час от часу не легче! Больная, что ли?

– Хуже! Она признаёт только современный брак.

– Какой ещё современный брак?

– Чёрт его знает, какой! – раздражённо ответил Неизвестный. – Она считает непроходимым мещанством, если муж и жена живут вместе, это же посягательство на свободу личности. По её мнению, муж и жена должны жить на отдельных квартирах, встречаться в определённые дни и ночи…

– Ну и ну! – не выдержал хозяйский сын. – Вот это бабочка! Придись на меня, я бы такую жену в бараний рог согнул.

– Как же, согнёшь её! Она сама кого хочешь согнёт!

– Да… – протянул я. – Скажи, Аська, ты её сильно любишь?

– В том-то и беда… Она делает со мной всё что захочет.

– А тебя она любит?

– Наверно! Иначе не вышла бы за меня замуж…

– Значит, не находите общего языка?

– Она признаёт только свой язык!

– Знаешь, Аська, интересно было бы с ней познакомиться, посмотреть, что это за чудо.

– Это можно устроить. Жена сама проявляет желание. Ей, видишь ли, интересно, в каком окружении проживает её дорогой муженёк.

Прошло несколько дней. Весна в этом году была ранняя и на редкость тёплая. Все ходили в летней одежде. Готовился, не помню по какому случаю, торжественный студенческий вечер. Накануне Неизвестный, возвратясь домой, сказал мне:

– Меня назначили одним из администраторов вечера, кроме того, я не танцую, поэтому на этот вечер я предложил жене в качестве кавалера твою кандидатуру. Она охотно согласилась.

– Напрасно! – не выразил я никакого восторга. – Следовало сначала заручиться моим согласием. Я твоей жены ни разу в глаза не видел. Мне один раз пришлось быть кавалером чужой жены, и этот случай запомнился на всю жизнь…

– Какой ещё случай? – спросил Неизвестный, удивляясь моей несговорчивости.

– Я был ещё гимназистом. На одном балу, перед началом очередного вальса, подходит ко мне щупленький мужчина с дородной дамой под руку, раза в полтора выше его, а в объёме и того больше, и обращается: «Молодой человек, будьте любезны, пригласите мою жену на вальс». Я обомлел. До сегодняшнего дня не пойму, как я согласился…

– Воображаю, какой изумительной парой вы были! – расхохоталась Лиза.

– Это я тогда отчетливо себе представлял. Не помню, как уж я протащил её два круга, поблагодарил и тотчас же ушёл с бала. Долго ещё я был мишенью для насмешек у своих товарищей. Это мне так запомнилось, что избави меня Бог со всем сонмом своих архангелов, чтобы со мной что-либо подобное повторилось.

– За кого же ты мою жену принимаешь? – обиделся Неизвестный. – С ней каждый за честь сочтёт танцевать, лишь бы она согласилась.

– А ты не преувеличиваешь? – спросил я, всё ещё не доверяя.

– Нисколько! Сам в этом убедишься!

– Ну, чёрт с тобой, согласен… только из уважения к тебе.

За полчаса до начала вечера мы с хозяйским сыном, уже приготовившиеся и прифрантившиеся, ждали жену Неизвестного, которая должна была за нами зайти. Неизвестный, как администратор, ушёл раньше. Мой товарищ сидел за столом и углубился в решение шахматной задачи. Я стоял у двери и от нечего делать крутил пластинки на граммофоне. Раздался энергичный стук в дверь. Я свободной рукой приоткрыл дверь и замер.

– Вы?!

– Вы?! – воскликнули мы одновременно.

В дверях стояла одетая в красивое, с низким вырезом, платье, плотно облегающее фигуру, моя рыжая небожительница, с которой я так нелепо встречался. Я стоял без движения в необычайном изумлении и успел только заметить, что и мой товарищ стоит и смотрит на неё глазами, чуть не вылезающими из орбит. Сколько продолжалась эта немая цена – секунду, две, три, больше… Первой заулыбалась и заговорила наша гостья:

– Давайте знакомиться! Вы, конечно, Ося, – протянула она мне руку. – Ну а вы – Валентин, – подошла она к товарищу. – А я Лаура!

«Чёрт, и имечко тоже», – пронеслось в мозгу.

– Тебе не скучно? – спросил я Лизу, спохватившись, что ей может быть неинтересно то, что я рассказываю.

– Что ты! Что ты! Я слушаю с большим интересом. Для меня это всё так необычно. Ты хорошо рассказываешь, продолжай, пожалуйста, продолжай, – попросила Лиза.

– Итак, Ося, – обратилась ко мне Лаура, – вам предназначено быть на сегодняшнем вечере моим чичисбеем. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Я церемонно поклонился и сказал:

– К вашим услугам!

– При взгляде на вас мне почему-то кажется, что вряд ли вы хорошо танцуете, – усмехнулась Лаура.

– Это легко проверить! – и, больше ни слова не говоря, я подошёл к тумбе, разыскал пластинку с вальсом «Белая берёза» и завёл граммофон. Валентин мигом отодвинул стол и убрал стулья.

Я окинул Лауру взглядом. Меня снова поразила своей красотой её высокая грудь, даже ткань не могла скрыть её идеальной формы. Существуют на свете вещи, которые невольно привлекают, чтобы их трогали руками. Такое ощущение во мне вызывала её грудь. Заранее оговариваюсь, что прикасаться к этой груди руками мне не пришлось. В удовольствии ощутить её грудь своею я решил себе не отказывать. Я подошёл к ней и поклонился: «Прошу!» Она положила руку мне на плечо, я взял её за талию, вплотную крепко привлёк к себе и закружил в вальсе. Я был уверен, что моя рука ощутит корсет, но мои пальцы ощущали упругое тело. Лаура удивлённо взглянула на меня и сказала:

– Вы очень хорошо танцуете.

– В гимназии у нас был неплохой преподаватель танцев. Вам же лишний повод – не делать скороспелых выводов и не поддаваться первым впечатлениям…

– С большим удовольствием признаюсь в своём заблуждении. Однако нам нужно торопиться, – сказала она, высвобождаясь из моих объятий. – А вы танцуете? – обратилась она к Валентину.

– К сожалению, не танцую. Но не прочь бы поучиться.

– Что же, могу давать уроки. Давайте, коллеги, всё же поторопимся.

Мы вышли на улицу. Лаура взяла меня под руку.

– Не правда ли, наши встречи с вами были оригинальными?

– Мне кажется, вы их не замечали.

– Это вам кажется. Я всё замечала. Меня они очень забавляли… Кстати, почему вы перестали ходить этим переулком?

Я пробормотал что-то невнятное. Не объяснять же ей, как я при последней встрече едва не полетел в канаву и чуть не бросился бежать.

Весь вечер она танцевала со мной. Всем приглашавшим её она отказывала, делая иногда исключение, если её приглашал какой-нибудь знакомый из студенческого начальства. Танцевать с ней было одно удовольствие. Ощущение её упругого, как-то по-особенному выпуклого тела пьянило и возбуждало, но глядеть ей в лицо я избегал. Я никак не мог ей простить ни её глаз, ни её рта, ни её мелких, казалось мне, хищных зубов. На любом другом лице, возможно, все эти детали и не замечались бы, но на её лице всё это необъяснимо меня оскорбляло, и я никак не мог отделаться от этого ощущения.

Лаура оказалась умной, интересной и очень остроумной собеседницей. Я совсем не заметил, как вечер подошёл к концу.

– Послушайте Ося, я хорошо провела с вами время. Давайте встретимся где-нибудь завтра.

– С превеликим удовольствием. Назначайте время и место.

Лаура немного подумала.

– В три часа в переулке, где мы с вами встречались.

– Позвольте! – вскричал я, поражённый. – Там же нет ни одной скамейки!

– Зато нет и прохожих… усядемся прямо на тротуаре, а ноги спустим в канаву. Хорошо? – засмеялась она.

– Что же, если вам так нравится, давайте, – согласился я.

Наконец Неизвестный освободился от своих обязанностей и подошёл к нам. Мы ещё немного поговорили. Затем он взял её под руку, и они простились со мной.

Неизвестный в эту ночь не пришёл ночевать.

– Лиза, я не очень подробно рассказываю? Может быть, сократиться?

– Нет! Нет! Что ты, Иосиф! Я с таким интересом слушаю. Я как будто роман читаю.

– Ага! – воскликнул я, польщённый. – Значит, Шолом-Алейхем был прав, если он для своей автобиографической повести «С ярмарки» взял эпиграфом слова «К чему романы, если сама жизнь роман».

В условленное время я был на месте назначенного свидания. Я уселся на тротуаре в самой середине переулка. Мне пришлось ждать минут десять-пятнадцать. За это время по переулку не прошло ни одного человека. Наконец на углу показалась Лаура. Увидев меня сидящим, она заулыбалась и приветливо помахала рукой.

– Здравствуйте! Извините, что немного задержалась, провозилась с дочкой… Помогите мне сесть… Вот так, теперь хорошо. Ну, рассказывайте.

Я пристально вгляделся в неё и спросил:

– Хотел бы я видеть, как вы провели сегодняшнюю ночь. Узнать, что вы чувствовали, – и сам испугался своих слов.

– Что?! Что?!

Мой вопрос её ошеломил. Лаура густо покраснела, затем изучающе в меня вгляделась, пытаясь прочитать на моём лице, почему я задал такой вопрос. Потупившись, она ответила:

– Я всю ночь была под впечатлением вечера, проведённого с вами.

– Я так и думал.

Лаура вздрогнула и, высокомерно сощурив глаза, сказала:

– Ося, а вы не ду-ма-ете, – растянула она слово, – что вы очень самоуверенны?

– Нет, не думаю. В себе как раз я не очень уверен. Вы разрешите мне быть с вами откровенным?

– Пожалуйста!

– Вы ведь не любите своего мужа?

– С чего вы это взяли? – удивилась Лаура.

– Для этого не нужно быть проницательным. Я же живу вместе с ним, вижу, как мало времени он проводит с вами, как редко он ночует дома и какое у него бывает тяжёлое настроение после того, как он переночует у вас.

– Не понимаю, к чему вы всё это говорите?

– К тому, что вы не любите своего мужа. Если бы вы его любили, вы жили бы вместе.

– Значит, вы не признаёте современный брак?

Я досадливо отмахнулся.

– Современный брак – это глупая выдумка, попытка красивыми словами прикрыть половую распущенность. В лучшем случае современный брак – это более или менее длительная связь, с так называемой свободой удовлетворения любых своих потребностей, с лазейкой, позволяющей при первом удобном случае эту связь прервать. Да и само слово «современный» нужно здесь взять в большие кавычки. В самом деле, чем эти ваши современные браки отличаются от браков прошлого столетия? Ничем. Почитайте Бальзака, Золя, я уж не говорю о других авторах, и вы в этом убедитесь. Там, правда, муж и жена живут в одном доме, но на разных половинах, предоставляя друг другу полную свободу с единственным условием, чтобы сохранялись внешние приличия, так называемая честь дома. Все эти ваши современные браки несовместимы с настоящей любовью. Настоящая любовь во все времена была одинаковой – это желание быть вместе, посвятить свою жизнь друг другу.