Buch lesen: «Валентин Елизарьев. Полет навстречу жизни. Как рождается балет»

Schriftart:

Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Издательство благодарит Валентина Елизарьева за предоставленные фотографии из личного архива, а также Национальный академический Большой театр Беларуси.

Фотография на обложке – Михаил Нестеров.

Издание подготовлено при участии литературного агентства «Флобериум».

* * *

Нет ничего выразительнее человеческого тела.
Валентин Елизарьев

Вступление

Никогда не знаешь, какая случайная встреча окажется любовью на всю жизнь.

В августе 1975 года мы с родителями приехали, как обычно летом, в Киев. Киев – родина обеих моих бабушек. Но если одна, переехав в Беларусь еще ребенком, не сохранила никаких украинских связей, то у второй в Украине осталась масса дружных родственников, и каждый год (а иногда и несколько раз в год) мы ездили в Киев в село Росава, что в 100 км от него. Там бабушка Лиза не только пела украинские песни (она их и дома всегда пела), но и легко переходила на украинский язык, а я училась его понимать, пока из моих вареников с вишней вытекал, струясь по рукам, красный сок. Он добегал до локтя, я его слизывала и чувствовала себя абсолютно счастливой – так бывает, кажется, только в детстве.

Киевские родственники раздобыли (это были времена, когда все хорошее – от фруктов, мяса и колбасы до книг и пластинок не покупали, а именно «раздобывали») билеты в оперный театр на балет «Жизель». Родителям было неудобно оставлять меня, пятилетнюю непоседу (четыре шрама на лице, все получены до семи лет – свидетельства моего категорического неумения сидеть на одном месте), с родственниками, и они рискнули взять меня с собой. Боялись, конечно, что я заскучаю, начну ныть, но случилось чудо. Я как встала, чтобы увидеть, что происходит на сцене, – маленький рост не позволял смотреть сидя, – так и не села, пока балет не закончился. Мама и папа смотрели то на сцену, то на меня и не могли понять, какое зрелище занимает их больше – Жизель и виллисы, или их затаившая дыхание и, кажется, не моргнувшая за весь спектакль дочь. Программка того балета хранится у нас как семейная реликвия, на ней папиной рукой написано: «Первый балет, который смотрела Инесса». Но ни я, ни мои родители не знали тогда, что это уже была любовь.

Мы жили в Гомеле, где нет оперного театра, а гастроли балетных трупп случались не часто, но когда случались, я ходила на все. И до сих пор помню, как однажды на «Лебедином озере» несколько раз заедала фонограмма – артистка с бубном уже начинала танцевать, потом останавливалась, а потом начинала снова. Если по телевизору показывали балет, то я была у телевизора, и, как всю жизнь утверждала мама, музыку «Жизели» узнавала всегда. Когда мне было 12 лет, папа уехал в Москву на курсы повышения квалификации, а я приехала к нему во время каникул, и друг нашей семьи смог «добыть» («добыть», а не купить) билеты в Большой театр на балет «Иван Грозный» в постановке Юрия Григоровича. Я ничего не знала тогда про Григоровича, но помню, что как и в первый раз простояла весь спектакль – наши места были в таком верхнем ярусе, что сидя я ничего не увидела бы. И сегодня помню, что главные партии исполняли Юрий Владимиров, Наталья Бессмертнова и Борис Акимов, а танец Ивана с умершей Анастасией пронзил меня насквозь – давно забыла движения артистов, но помню свои эмоции.

Мы всегда помним эмоции. В следующий раз я испытала это чувство – как будто жизнь прошла сквозь меня, не оставив дыхания, – в третьем акте балета «Ромео и Джульетта» в постановке Валентина Елизарьева. Тогда я узнала, как выглядит отчаяние, если его танцевать. И поняла, что станцевать можно все – и радость, и любовь, и счастье, и ненависть, и, конечно, отчаяние. И даже вечные вопросы бытия. Но когда я стояла в Большом театре на «Иване Грозном», я этого еще не знала, хотя что-то подобное, кажется, уже чувствовала. Через 40 лет я снова попала в Большой на «Ивана Грозного». Уже не стояла, а сидела в партере. Мне снова повезло с составом: это были Иван Васильев, Анна Никулина и Денис Родькин. И я вновь испытала эмоциональное потрясение, как и в тот раз, когда видела этот балет впервые: вздохнула на увертюре и выдохнула только в момент закрытия занавеса, даже в антракте не смогла встать с места. Кстати, Валентин Елизарьев говорил мне, что спектакль продолжается и в антракте тоже – теперь я точно знаю, что он имел в виду.

Когда мне было 15 лет, я первый раз приехала в Минск. Он показался мне не таким сказочно прекрасным, как первый большой город моего детства – Киев, с которым я до сих пор сравниваю все места, где бываю, и, как правило, везде его нахожу – я видела Киев в Шанхае, Париже, Праге и много где еще. Но вернувшись из Минска, я сказала маме, что это «тот город, в котором я хочу жить». Поэтому после школы поступила в Белорусский государственный университет на отделение философии – чтобы жить в Минске. И, конечно, стала ходить в театр.

Первыми балетами Валентина Елизарьева, которые я посмотрела, стали «Кармен-сюита», «Кармина Бурана» и «Болеро». Они меня потрясли – ничего подобного до сих пор я не видела (ну, только если «Ивана Грозного»). Я не купила программку (у студентов вечные проблемы с деньгами), но мне все было понятно – настолько яркой и очевидной была идея (вернее, идеи – балетов было три в один вечер). И я стала ходить в театр во все «балетные» дни – среду, пятницу и воскресенье. Сначала на все балеты, потом только на елизарьевские – они были мне куда интереснее, чем «Спящая красавица» или «Лебединое озеро», потому что после них думалось, а я училась на философии, и думать было моей единственной работой. Я перестала ходить в драматический театр, потому что меня стало раздражать, что там артисты говорят: в самом деле, зачем слова, когда все можно станцевать – и радость, и любовь, и счастье, и ненависть, и отчаяние, и даже вечные вопросы бытия, да?

Потом у меня появился любимый артист – Владимир Комков, непревзойденный Спартак нашей сцены. Я ходила на каждый его спектакль и приносила ему цветы (я по-прежнему была студенткой и экономила на еде, чтобы порадовать своего кумира). Это сейчас цветы артистам выносят капельдинеры, а тогда я сама каждый раз поднималась на сцену и дарила свою розу. Артисты кордебалета, стоящие ближе к краю сцены, меня уже узнавали и иногда посмеивались: «Терентьевич, опять твоя пришла». А потом со многими из них мы подружились, я стала завсегдатаем за кулисами и смотрела спектакли прямо со сцены (о, как я гордилась своей близостью к балету!). И только одного человека боялась я в то молодое и бесшабашное – звенящее и танцующее – время, только один человек вызывал у меня (как и у многих артистов, кстати) священный трепет, страх и немного ужаса – Валентин Елизарьев. Человек, придумавший все те балеты, над которыми я так много думала и в которых каждый раз – после стольких просмотров! – открывала что-то новое. Он казался мне почти Богом – ведь в «Сотворении мира» он заставил Бога и Дьявола не только танцевать, но и пожать друг другу руки. Каждый раз, когда мы с ним оказывались за кулисами одновременно, я старалась слиться с дверью гримерки или стеной, чтобы он меня не заметил и не спросил, кто я такая и что здесь делаю. Много лет спустя мы выяснили, что именно тогда он меня и запомнил. Возможно, из-за восторженного блеска в глазах. Хотя к балетоманским восторгам к тому времени он наверняка привык.

В журналистику я пришла тоже во многом благодаря балетам Валентина Елизарьева: моя первая заметка «Танец, наполненный смыслом» была опубликована в газете «Вечерний Минск» в октябре 1991 года, так что про белорусский балет я пишу уже 30 лет. Одна из моих курсовых работ во время учебы в университете была посвящена философскому осмыслению балетов Елизарьева, и в некотором смысле книга, которую вы держите в руках, – продолжение той работы. Да и Фридрих Ницше стал моим любимым философом не в последнюю очередь потому, что его Бог танцевал: «Человек готов в пляске взлететь в воздушные выси… Его телодвижениями говорит колдовство… Он чувствует себя Богом… Я поверил бы только в такого Бога, который умел бы танцевать».

Хореография оказалась моей любовью на всю жизнь, в особенности хореография Валентина Елизарьева. И это та любовь, которая никогда не изменит, она с тобой навсегда. Как бы ни складывалась жизнь, какие бы взлеты и падения ты не переживал, ты приходишь в театр на «Кармен-сюиту», «Сотворение мира», «Тиля Уленшпигеля», «Спартак», «Щелкунчик», «Кармину Бурану», «Ромео и Джульетту», «Страсти (Рогнеда)», смотришь, думаешь и… начинаешь по-другому оценивать многие вещи, себя и мир. Елизарьев обладает удивительным даром лечить души. Он учит не сдаваться даже тогда, когда все, казалось бы, потеряно – его герои побеждают, даже если погибают. Он учит тому, что любовь делает нас людьми, как в «Жар-птице», что, делая выбор, – а ведь его всегда приходится делать, – нужно становиться на сторону добра. И нести ответственность за свой выбор, не трусить и не бояться последствий. Он учит нас оставаться людьми даже в самых безвыходных ситуациях. Именно поэтому мы – это ведь не только я, правда? – ходим на его балеты снова и снова.

Жизнь периодически сталкивала нас с Валентином Николаевичем не только тогда, когда я вжималась в стену за кулисами белорусского Большого. Однажды мы встретились в Лондоне в Ковент-Гардене, потом в Пекине на гастролях белорусского балета, потом там же на хореографическом конкурсе. Вот тогда-то он и сказал, что помнит восторженную меня за кулисами. А я призналась, что иногда скучаю на балетах – чужих, не его: если после спектакля не думается, то спектакль кажется мне неудавшимся, и жалко потраченного времени. Елизарьев приучил своих зрителей думать и понимать движения и эмоции героев на сцене. А своих артистов эти эмоции выражать: мало станцевать красиво и правильно (хотя с его хореографией это само по себе вызов) – нужно задеть душу, сердце и мысли. Как артистам это удавалось (а иногда не удавалось) и удается, они рассказывают в этой книге.

В Беларуси издано немало книг о Валентине Елизарьеве, и написать нечто принципиально новое было непростой задачей. К тому же я не музыкальный или балетный критик, не занимаюсь профессиональным анализом балетов, шагов и движений. Я – зритель. Да, с большим и разнообразным опытом (хожу на балеты во всех городах мира, в которых бываю, а путешествую много), но – просто зритель. Я подумала, что еще никто не писал книг о Елизарьеве со зрительской точки зрения – что интересно нам, людям, для которых он ставит свои спектакли, что заставляет нас ходить на его балеты снова и снова (я видела «Кармен-сюиту» раз 30 и пойду еще – она помогает мне дышать), размышлять после них и видеть мир по-другому. «Балет – искусство мысли», – любит повторять Елизарьев, и мне все время хотелось сказать ему, что его балеты – искусство не только его, но и нашей мысли. И я надеюсь, что в этой книге мне удалось это ему сказать.

Кроме того, что я зритель, я еще и журналист, и после книг «Исторические прогулки с Франциском Скориной» и «Без “железного занавеса”» у меня был большой опыт интервью: для проекта «Без “железного занавеса”» я провела 70 интервью в семи странах. Я решила, что и над этой книгой буду работать так же – сделаю интервью с разными людьми, с которыми Валентина Николаевича сводила судьба. И – вот оно, журналистское счастье, – его имя открывает даже закрытые двери. Выдающийся танцовщик Михаил Барышников, с которым Валентин Николаевич когда-то жил в одной комнате в интернате хореографического училища имени Вагановой, давно не дает интервью, но «для Вали» сделал исключение. Замечательный композитор Родион Щедрин начал с того же: интервью не дает, но «для Валечки»… Я ездила в Мюнхен, Киев, Львов, Москву и Петербург, говорила по видеосвязи с Тбилиси, Ташкентом и Одессой, в Большом театре Беларуси охранники узнают меня даже в антиковидной маске – настолько часто я бывала там во время работы над этой книгой, присутствовала на репетициях, разговаривала с артистами.

Получилось ли у меня то, что я задумала – рассказать о Валентине Елизарьеве, разных гранях его удивительного таланта иначе, чем это делали многие талантливые люди до меня, – решать читателю. И, конечно, самому Валентину Николаевичу. Его оценка для меня самая важная, и внутренне я ее, конечно, побаиваюсь: взгляд человека на самого себя и взгляд на него другого человека всегда отличаются. Я читала эту книгу ее герою вслух – удивительный опыт, случившийся со мной впервые. Приходила к нему домой, водружала свой компьютер на стол, он ставил передо мной стакан и бутылку воды – и понеслось. К этому времени он уже прочитал рукопись на компьютере, но чтение вслух – совсем другое дело. Это мне и самой было полезно – правила по ходу (сколько ни редактируй, правки будут всегда). Я, конечно, волновалась: как Валентин Николаевич отнесется к тексту? Многое он слышал в первый раз: артисты говорили мне о нем то, что вряд ли решались сказать ему. В их цитаты не внесено ни одной правки – тут Валентин Николаевич щепетилен, и считает себя не вправе поправлять других людей, даже если не всегда соглашается с их оценками. Самой ценной реакцией было, когда он смеялся. Это происходило несколько раз, например, после слов: «Татьяна Ершова свой первый выход на сцену в образе Кармен и сегодня забыть не может: “Помню, в конце, когда я убитая лежу, думаю: “Господи, зачем женщине такая профессия?”». Было и потом много смеха, было немало дополнений, мы несколько раз переписали финал, я развеивала сомнения Мастера, когда он говорил: «Зачем зрителю знать всю эту изнанку, закулисье?» («Как зачем? Так это же самое интересное!») В общем, это был потрясающий опыт – по крайней мере, для меня. И еще: кажется, у меня получилась не только книга о Валентине Елизарьеве, но и о природе творчества.

Этой книгой я хочу сказать важную для меня вещь: никогда не изменяйте своей мечте. Даже когда она кажется недостижимой, как казался мне недостижимым Валентин Николаевич, когда я, двадцатилетняя, пыталась слиться со стеной за кулисами Большого театра Беларуси. И никогда не изменяйте своей любви. Особенно, если это любовь к балету.

Утро
(1947–1982)

«Щелкунчик»
Утро

Утренний класс – великий уравнитель. Вчера вечером я видела этих артистов на премьере – выложившихся по полной, купавшихся в аплодисментах и обожании. Утро – и они снова здесь, стоят вдоль стены и – раз-два-три, раз-два-три, аккомпаниатору: «Наташа, три четверти!», «Наташа, шире, быстрее!» – делают все те же упражнения, которые делали каждое утро в хореографическом училище, все эти батманы, плие, прыжки, вращения, и чтобы обязательно из пятой в пятую, и ножкой об ножку…

«Пропустишь один класс, потом нужно три дня входить в форму», – объясняет Елизарьев. Он привел меня в репетиционный зал, здесь сегодня проходит класс у мужчин. Прямо в центре стоят солисты, я узнаю их в лицо. Все как один: высокие, длинноногие, с четким рисунком мышц на ногах, крепкими руками и подтянутыми ягодицами. Балет всегда эротичен. «Все солисты схожи», – говорю. Я впервые увидела их вместе, и это сходство контура бросается в глаза. «Поэтому они и солисты, – говорит Елизарьев. – Они должны быть такими». – «А если артист технически хорош, но ростом, например, не вышел?» – спрашиваю, вспоминая его самого и его однокашника Мишу Барышникова. «Тогда он будет подходить только на определенные роли». Но Барышников смог расширить границы возможного.

Мужчины постепенно разогреваются (в этом, собственно, и смысл класса – подготовить тело к дневным нагрузкам) и раздеваются: вот были в спортивных костюмах с вытянутыми коленками (здесь красота – не на первом и даже не на втором месте), вот снимают куртки, комбинезоны, остаются в трико и майках, или в майках и спортивных трусах. Стыдливые могут назвать это шортами, что не меняет сути: они очень короткие и облегающие.

Начинается та часть урока, которая зовется «аллегро» – быстро, весело. Не то чтобы артистам было весело, скорее мы, их единственные зрители, видим, что они выполняют все бодро (это еще один перевод термина «аллегро»): прыжки идут один за другим, взлететь из пятой позиции и приземлиться в пятую удается не всем. «Начало сезона, – объясняет Елизарьев, – они еще не в лучшей форме, скоро войдут».

Валентин Николаевич говорит, что бывает в классе – «тут все идет по нарастающей: сложнее, сложнее; это как “Болеро” Равеля каждое утро» – хотя бы раз в неделю, артистов это мобилизует. Не сомневаюсь. «Балет – жестокая профессия. И очень травмоопасная». И рассказывает, как вчера на репетиции одна девочка (для него все балерины – девочки) выбила колено. Во время рутинного и совсем не сложного упражнения. Бывает. Каждый должен быть готов. Но каждый надеется, что не с ним. «Если бы сюда зашел человек… ну, обычный человек, который в театр ходит, может, раз в год, и то если жена заставит, так вот, если бы он зашел и увидел бы этих мужиков у станка (а станок здесь, сами понимаете, не тот, что на заводе, но станком называется вполне справедливо. – И. П.), наверное, задался бы вопросом о том, насколько это мужское занятие – ногу вверх, в сторону, назад, вперед. А ведь это очень тяжелая и жестокая профессия».

Он знает, он через это – ногу вверх, вперед и в сторону у станка, батман, плие, из пятой в пятую – проходил.

Желание танцевать

Валентин Елизарьев родился в Баку в «огромном многонациональном дворе», как вспоминает этот двор сегодня: «Многие занимались самодеятельностью, ходили в разные кружки. Очень большая группа ходила в хореографический кружок в Дом офицеров. Девочки и мальчики, мы вместе ехали в центр города, в красивое здание на троллейбусе и затем заходили. Родители мое увлечение поощряли. Не могу похвастаться, что тело мое как-то по-особенному устроено, но у меня, во-первых, был запал, а во-вторых, хореографические идеи. Мне безумно нравилось это все, я с энтузиазмом ходил на занятия, не пропускал ни одного».

Преподавателем в кружке был заведующий балетной труппой Азербайджанского театра оперы и балета Лев Ваганович Леонов, и это – первое везение будущего хореографа. Потом будут и другие удачи – словно судьба подталкивала к осознанию призвания и посылала людей, которые поведут в правильном направлении.

– Он нас опекал, как родных, – вспоминает Елизарьев своего первого педагога. – По его совету я и поступил в училище после третьего класса общеобразовательной школы, а после перевелся в Ленинград.

– Какие у вас тогда были амбиции как у танцовщика?

– Я не обладал ни великолепной фигурой, ни природными данными. У меня просто было огромное желание танцевать. Я был очень предан балету.

Это удивительное елизарьевское качество – способность трезво оценивать себя и свои возможности, но извлекать из всего, что дала природа, максимум – не изменяло ему никогда. В 1964 году он подростком пришел в Ленинградское хореографическое училище в класс Геннадия Селюцкого.

– Мы были его первым классом, с нас он начал преподавать. Всех ребят, на которых рассчитывали, что они станут звездами балета, брали в другой. Я был не в звездном.

– По каким критериям отбирали?

– Прежде всего по фигуре. У меня не было того сочетания, которое должно быть у Принца. В другом классе были действительно очень хорошие ребята, но кроме Михаила Барышникова ни одного имени в истории не осталось. А у меня был такой… немного странный класс – киргизы, туркмен, грузин. И я из Азербайджана. Все на полном государственном обеспечении, у родителей я брал деньги только на питание. А тем ребятам, у которых была стипендия от республик, даже питание оплачивали. Таких, как я, приехавших за родительские деньги, одевали. Мне выдали ботинки, форму, рубашки, чтобы еженедельно были свежие, пальто, шапку – все за государственный счет. Более того, мы сами даже не стирали – отдавали в стирку, а нам взамен выдавали чистое. По-моему, два или три комплекта одежды было. Еще выдавали полотенца, постельное белье. Если участвуешь в практике, в театр и обратно везут на школьном автобусе. За практику нам какую-то мелочь платили, мы даже успевали в буфете Кировского (сейчас Мариинского. – И. П.) театра пообедать или поужинать. Я чувствовал огромную государственную поддержку. Мой папа уже ушел на пенсию, мама работала, но не очень много зарабатывала, и они не могли создать мне какую-то особую жизнь. Я жил очень скромно в интернате. Но там были хорошие условия, каждая комната на два-три человека. Я вспоминаю это все как очень светлый период.

Родители, конечно, переживали, что единственный сын так далеко: «Мама особенно, а вот отец был уверен во мне». Да и сам Валентин скучал, особенно первые три-четыре месяца:

– Все другое кругом. Баку многоязычный, а здесь только русский язык. Баку, город моего детства, – яркий, ароматный, пряный, колоритный, многонациональный, с удивительно живой застройкой и невероятной красоты морем. Баку – это сохраненное Средневековье с ханским дворцом, это удивительная архитектура конца XIX – начала ХХ веков, когда с большим размахом строили нефтяные магнаты, в том числе братья Нобели. Люди там – горячие и талантливые. Но как личность меня все-таки сформировал Ленинград. Когда-то – столица империи, с вдохновляющей архитектурной симфонией, которую создавали лучшие зодчие мира. Дворцы, проспекты, русское барокко и классицизм, Нева, Балтийское море… Я очень много слышал о ленинградской школе и очень хотел поступить. Просто безумно. Было целью жизни.

– Вы рано начали добиваться целей, которые ставили.

– Да, я не только ставлю цели, но и стараюсь их добиться.

Валентин Николаевич вспоминает, как потрясли его педагоги в училище:

– Я про них в книжках читал, знал из новостей, а тут приходишь – и близко с ними знакомишься. Невероятно. У этих людей за спиной была мощная русская балетная школа. Это очень чувствовалось – что они образованные, специалисты. Их всегда было очень интересно слушать, смотреть на них. Педагоги от Бога, они получили свою профессию от великих мастеров русского балета. Да и сами они в свое время были звездами.

– Насколько жесткими по отношению к вам они были?

– Большинство педагогов выбирали одного-двух лидеров в классе и основное внимание уделяли самым физически способным.

– Это сразу видно – человек способный или неспособный?

– Видно. Потому что примерно 50 процентов – это наследственность. Какие папа, мама, как они сложены физически, какой ребенок, насколько он артистичен. Должна быть красота и особое строение человеческого тела: не всякая фигура приспособлена для балета.

– Балет предъявляет к телу большие требования?

– Да, а все остальное – педагоги. Очень условно, примерно 50/50.

– А была ли конкуренция между вами, учениками?

– Конечно. Всю жизнь конкуренция, и сейчас конкуренция.

– А как она тогда выражалась?

– Мы старались перед педагогом быть лучшими. Помешать друг другу трудно, у всех равные возможности: стоишь за станком или на середине зала, и ты должен качественно сделать определенное количество движений. Ловили каждое слово педагога, боролись за его внимание. У нас очень дружный класс был – и девочки, и мальчики.

– А мальчикам в хореографии проще, чем девочкам?

– Мужчинам вообще в жизни проще. Не только в хореографии, вообще. Но самое главное – это труд. Без труда ничего. Много очень талантливых людей прошло мимо этой профессии просто потому, что не хотели трудиться, хотели на одних природных способностях выехать, а только на них далеко не уплывешь. Потому что искусство – очень жестокая такая мясорубочка.

– Особенно балет.

– Особенно балет, где нужно не разговаривать о том, какой ты гениальный, а выходить на сцену и доказывать. Каждый день.

Ребята в комнате, где жил юный Валя, нередко менялись – «кто-то выпускался, кто-то приходил, кто-то начал учиться и бросил». Но однажды пришел Миша Барышников – приехал после нескольких лет в Рижском хореографическом училище и как очевидный будущий Принц (даже недостаточный рост не стал помехой) попал в класс к знаменитому Александру Пушкину. Тут уж Елизарьев, скупой обычно на похвалы, не жалеет слов.

– Как способный, сразу к нему, без всяких.

– А была ли у вашего преподавателя Селюцкого обида на Пушкина из-за того, что тот забирает самых лучших?

– Нет, абсолютно. Он только начал преподавать и хотел закрепиться. Селюцкий в свое время был учеником Феи Ивановны Балабиной (она в то время была художественным руководителем хореографического училища. – И. П.), и та его поддерживала. Он очень хороший педагог, голова у него прекрасная. Не зря ведь он был педагогом и репетитором в Мариинском театре до самой смерти. Живчик такой – он и умер практически на работе. (Н. Г. Селюцкий ушел в 2020 году в возрасте 83 лет. – И. П.). Большую пользу приносил, многие его ученики стали премьерами не только в Мариинском, но и во многих других театрах. Я всегда с большим пиететом к нему относился, но не могу сказать, что в классе он меня любил. У него были другие любимчики – может, более способные физически, чем я. Но когда я стал народным артистом Советского Союза, он во всех интервью говорил, что «Елизарьев – мой ученик» (посмеивается).

– А вы мечтали танцевать в Кировском театре?

– Нет, я понимал свои возможности: Принцем не стану, так что будет чудо, если пройду. Нас выпускалось четыре класса – два женских, два мужских. Был класс звезд у Пушкина, остальные – у Геннадия Наумовича. Из нашего класса в Мариинку не взяли никого, а от Пушкина взяли, по-моему, четыре человека. Но отбор, конечно, странный, потому что по экзаменам трудно судить: многое можно показать, но это больше академическое и техническое мастерство, а вот кто как будет развиваться, на экзамене не поймешь.

Михаила Барышникова в театр взяли, хотя, говорит Елизарьев, фигура у него «тоже была совершенно не идеальная».

– Он моего роста, более складный, более фигуристый, и он больше физически работал, чем я. У Барышникова хорошая голова, а все проходит через нее… У него природная фантастическая, редкая координация. Он делал невозможные вещи, тогда это казалось какой-то фантастикой – то, что он делает. Никто до него этого не делал. Он был сочинителем многих очень трудных комбинаций. И он очень целеустремленный был с детства. Одаренный природой, хорошо обученный, фанатик. Успеха в балете только фанатики добиваются. Вот те, кто много рассказывают, какие они гениальные, как правило, никакие не гениальные. А он… Я вам простой пример приведу. От нашего интерната до того, что сейчас называется Академия русского балета имени Агриппины Вагановой, а тогда называлось Ленинградское академическое хореографическое училище, наверное, метров восемьсот или километр пешком, пара кварталов. У Миши было некрасивое от природы вот это место, – показывает на лодыжку и икроножную мышцу, – и ноги были немного кривоваты. Так он, чтобы накачать эту икру, несколько раз в день ходил из интерната в училище на полупальцах. Специально. Я не знаю, кто ему подсказал, наверное, кто-то из медиков. Но он закачал себе это место, и у него стали очень красивые, пропорциональные ноги. Он в этой жизни все делает с умом. Знаете, есть люди, которые от природы так одарены, что и мозги им не нужны. Правда, когда кто-то безмозглый на сцене танцует, это сразу видно (смеется). А вот у него такое органическое сочетание хорошего ленинградского образования, таланта и ума.

Через много-много лет после того, как пути Валентина Елизарьева и Михаила Барышникова после хореографического училища разошлись, в январе 2019 года я стояла у входа в Концертный зал Каунасского университета в Литве и вместе с десятком других людей ждала выхода артиста после спектакля «Бродский/Барышников». В отличие от всех остальных, кто жаждал получить автограф звезды, у меня было преимущество: когда я подошла, как пароль, назвала имена: «Валентин Елизарьев. Александр Мартынов. Татьяна Ершова». Мартынов и Ершова учились с Барышниковым в Рижском хореографическом училище, а потом много лет работали в Минске. Татьяна и сейчас работает репетитором, и вы еще встретитесь с ней в этой книге. Барышников оживился, стал расспрашивать. Потом, когда я обратилась к нему с просьбой рассказать о школьных годах в Ленинграде, он, давно не дающий интервью, откликнулся и написал мне:

«Я очень ясно помню Валентина – он был серьезным, сфокусированным и много работающим подростком. Было ясно, что тело не позволит ему войти в высший эшелон танцовщиков, но у меня все равно была уверенность, что он сделает великие вещи в танце – как педагог, продюсер, хореограф, в качестве директора хореографической школы или компании. Я всякий раз улыбаюсь, вспоминая его пугающе сильную сосредоточенность и то, как постоянно он был погружен в себя. Мне очень запомнилась его внутренняя концентрация, он как будто все время был в поиске… И был куда серьезнее, чем этого можно было ожидать от человека его возраста, – это читалось в глазах и выражении лица».

На сцене Михаил Барышников и Валентин Елизарьев встретились лишь однажды, в апреле 1988 года. После долгой «холодной войны» между Советским Союзом и Соединенными Штатами случилось потепление, и в Бостоне проходил большой музыкальный американо-советский фестиваль искусства Making Music Together («Создавая музыку вместе»). На одном из концертов Михаил Барышников танцевал Аполлона из одноименного балета Джорджа Баланчина, а Нина Ананиашвили и Андрис Лиепа представили номер «Настроения» в постановке Валентина Елизарьева. Двумя годами ранее этот номер принес им Гран-при Международного конкурса балета в американском Джексоне – впервые в истории главная премия была вручена не одному танцовщику, а паре, – и мгновенно превратил артистов в мировых звезд.

Ну а личная встреча однокашников состоялась гораздо позже – в январе 2019-го, после спектакля «Бродский/Барышников» в Вильнюсе.

– Я думаю, что даже если бы Миша остался в Мариинском театре, он все равно был бы звездой первой величины во всем мире, – уверен Елизарьев.

– О чем вы говорили, когда встретились? Ведь все время, пока он живет в США, вы не общались?

– Нет, я был несколько раз в Штатах, но не пытался с ним связаться, у меня было все расписано, каждая минута. Но в Вильнюсе мы как-то очень сердечно встретились.

– О чем говорили?

– Вспоминали общих знакомых, друзей, сокурсников.