Бусидо. Кодекс чести самурая

Глава 2
Истоки бусидо

Начать следует с буддизма. Он дает чувство спокойного доверия к судьбе, смирения перед неизбежным, учит владеть собой перед лицом опасности, презирать жизнь и дружить со смертью. Говорят, что один мастер клинка, увидев, что его ученик постиг высшую премудрость искусства владения мечом, сказал ему: «Отныне дзен займет место моих наставлений». Дзен – это японский эквивалент дхьяны, который, по словам Лафкадио Хирна, «представляет собой стремление человека при помощи медитации достичь областей мысли за пределами словесного выражения». Метод его – созерцание, а цель, насколько я сам ее понимаю, – постичь принцип, лежащий в основе всех вещей, а если это возможно, то и сам Абсолют, и таким образом достичь гармонии с ним. Дзен, понимаемый таким образом, – нечто большее, чем догмат одной секты. Человек, постигший Абсолют, возвышается над повседневностью и пробуждается. Ему открываются новое небо и новая земля.

Чего не смог дать буддизм, того в изобилии хватало в синтоизме. Такой верности правителю, такому почтению к памяти предков и уважению к старшим не учит ни одна другая религия. Учение синто внушило высокомерным самураям покорность. В теологии синтоизма нет догмата о первородном грехе. Напротив, согласно ей, человеческая душа изначально блага и чиста подобно Богу. Она почитается так же, как та святая святых, в которой изрекают откровения божественные оракулы. Всякий, кто бывал в синтоистских храмах, несомненно, заметил, что там нет объектов для поклонения и ритуальных принадлежностей. Самый важный предмет в них – зеркало, висящее в святилище. Присутствие его там легко объяснимо: оно символизирует человеческое сердце, в котором, если оно безмятежно и чисто, отражается образ Божий. Представ перед святилищем, вы видите собственное отражение в зеркале, и обряд поклонения, таким образом, сводится к древнему велению дельфийского оракула: «познай самого себя». Однако ни в греческих, ни в японских учениях самопознание не подразумевает постижение физической стороны человека, его анатомии или психофизики; это нравственное познание, постижение собственной моральной природы. Моммзен, сравнивая греков и римлян, говорит, что греки, поклоняясь богам, поднимали глаза к небу, и молитва их была созерцанием, тогда как римляне покрывали голову – их молитва была размышлением. Размышление японцев над собственной природой подобно римскому представлению о религии в том, что на первый план оно выдвигает не столько нравственное, сколько национальное сознание личности. Свойственное японцам преклонение перед природой внушило нам сокровенную любовь к нашей стране, а обычай почитания предков, передающийся из поколения в поколение, придал императорскому роду статус прародителя всего народа. Для нас Япония – не просто земля, на которой можно сеять пшеницу и добывать из нее золото. Это священное обиталище богов и духов наших предков. Император для нас – это не Верховный Констебль правового государства и даже не Патрон государства культурного. Он – телесное воплощение Неба на земле, олицетворение его могущества и милосердия. Если месье Бутми не ошибается, говоря в своей книге «Англичане» об английской монархии, что «она есть не только образ власти, но и гарант и символ национального единства», то по отношению к японской монархии сказанное им справедливо вдвойне или втройне.

Доктрине синтоизма соответствуют две главные черты характера нашего народа – патриотизм и верность. Артур Мэй Нэпп в своем труде «Феодальная и современная Япония» справедливо замечает, что «читая еврейскую литературу, часто трудно сказать, говорит ли автор о Боге или об Израиле, о Небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самом народе». Подобную путаницу можно усмотреть и в наших национальных верованиях. Я употребил слово «путаница» потому, что руководствующийся строгой логикой разум может усмотреть двусмысленность в словесных определениях их основных понятий. Однако синтоизм, будучи опорой для национального самосознания и чаяний народа, никогда не претендовал на звание строгой философской системы или рационально обоснованной теологии. Эта религия – или, может быть, правильнее сказать, те чувства народа, которые она в себе воплощает? – пропитала бусидо любовью к родной земле и верностью к правителю. И то, и другое – скорее инстинктивное чувство, нежели доктрина. Синтоизм в отличие от средневековой христианской церкви не предписывал, во что должны верить его приверженцы, а лишь давал простые и ясные указания того, как им следует поступать.

Из чисто этических доктрин самым плодотворным истоком бусидо было учение Конфуция. Выделив пять видов моральных отношений: между хозяином и слугой (правителем и подданным), отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братом, а также между друзьями, – Конфуций лишь подтвердил то, что японский народ ощущал инстинктивно еще задолго до того, как конфуцианство пришло в Японию из Китая. Взвешенность, благожелательность и житейская мудрость его политико-этических принципов оказались особенно близки самураям, из которых состоял правящий класс. Его аристократический и консервативный тон полностью отвечал требованиям этих воинов и государственных деятелей. После Конфуция огромное влияние на бусидо оказал Мэн-цзы. Его убедительные, во многом демократические теории были весьма притягательны и потому даже считались опасными и губительными для существующего общественного порядка. Труды этого выдающегося мудреца долгое время порицались, но слова его все же нашли вечное пристанище в сердцах самураев.

Сочинения Конфуция и Мэн-цзы стали главными учебниками для молодых и высочайшим авторитетом в спорах между старейшими. Однако само по себе изучение трудов этих мудрецов не было в почете. Человек, постигший труды Конфуция одним лишь разумом, высмеивается в известной пословице как прилежный ученик, не понимающий его слов. Один самурай сказал, что от ученого «пахнет книгами, как от пьяницы вином»: мало читающий имеет слабый запах книжной пыли, а от начитанного ею разит, но оба одинаково неприятны. Другой сравнил ученость с дурно пахнущим овощем, который надо долго варить, прежде чем съесть. При этом он имел в виду, что ученость становится истинным знанием лишь тогда, когда она усваивается и отражается в характере человека. Чистого интеллектуала тогда сочли бы машиной. Разум рассматривался как нечто подчиненное по отношению к нормам этики. Между человеком и Вселенной находили как духовное, так и этическое родство. Приверженцы бусидо никогда не согласились бы с Гексли в том, что космический процесс безнравственен.

К знанию как таковому они относились без уважения. Для них оно было не самоцелью, а инструментом для достижения мудрости. Поэтому остановившийся на пути к истинной цели, не достигнув ее, считался не более чем удобным автоматом, выдающим вирши и максимы по первому требованию. Таким образом, знание приравнивалось к его практическому применению. Величайшим приверженцем этой сократической доктрины был китайский философ Ван Янмин, неустанно повторявший: «Знать и делать – одно и то же».

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление, поскольку сочинения этого мудреца оказали большое влияние на благороднейших из буси. Западные читатели найдут в них множество параллелей с Новым Заветом. Учитывая различия в терминологии учений, новозаветную мысль «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» мы обнаружим едва ли не на каждой странице Ван Янмина. Его японский последователь Мива Сиссай говорит: «Повелитель земли, небес и всего живого, обитая в сердце человека, становится его разумом (кокоро), посему разум есть нечто живое и вечно сияющее», и далее: «Духовный свет нашей сущности чист и не подчиняется человеческой воле. Он стихийно возникает в нашем разуме и дает нам знать, что хорошо, а что плохо; тогда он называется совестью. Это и есть тот свет, что исходит от Бога небесного». Как сильно эти слова напоминают мысли Исаака Пеннингтона и других философов-мистиков! Я склонен считать, что японский народ по своему образу мыслей, основы которого отражены в простых принципах синтоизма, особенно восприимчив к воззрениям Ван Янмина. Этот мудрец довел свою доктрину непогрешимости совести до крайнего трансцендентализма, приписав совести способность не только различать между добром и злом, но и видеть природу психических и физических явлений. В своем идеализме он зашел столь же далеко, как и Беркли и Фихте, а возможно, и дальше их, отрицая существование вещей вне человеческого восприятия. Хотя его учение содержит все логические ошибки, в которых обвиняют солипсизм, оно все же обладает силой твердого убеждения. Невозможно отрицать то, что оно способствует развитию индивидуальности и обретению самообладания.

Каковы бы ни были истоки бусидо, основные принципы, почерпнутые из них и усвоенные им, – просты и немногочисленны. Но и этих простых и немногочисленных принципов хватило, чтобы создать правила безопасного поведения в период жесточайшей смуты в нашей стране. Эти обрывочные поучения и крупицы житейской мудрости, подобранные на путях и дорогах древней мысли, питали безыскусную и здоровую природу наших предшественников-вои- нов, и из них, в соответствии с требованиями эпохи, был взращен новый, уникальный тип человека. Проницательный французский ученый Мазельер дает Японии XVI века такую оценку: «К середине XVI века вся Япония – правительство, общество, религия – погрузилась в хаос. Но междоусобная война и возвращение к варварским нравам, вынуждающим каждого творить правосудие по собственному разумению, создали человеческий тип, сравнимый с итальянцами XVI века, которых Тэн хвалит за «энергичную предприимчивость, привычку быстро принимать решения и бросаться в отчаянные авантюры, умение переносить великие страдания и достигать великих свершений». В Японии, как и в Италии, «грубые нравы Средневековья превратили человека в великолепное животное, воинственное и стойкое по самой своей сущности». Поэтому именно в XVI веке сильнее всего проявилось главное качество японского народа – огромное разнообразие умов (esprits) и темпераментов. Главными отличиями между людьми в Индии и даже Китае я полагаю меру их энергичности и умственных способностей, в Японии же они различаются еще и своеобразием характера. Индивидуальность же следует признать признаком высших рас и развитых цивилизаций. Воспользовавшись любимым выражением Ницше, можно сказать, что характер народов Азии воплощают в себе ее равнины, а характер японца, как и европейца, олицетворяют прежде всего горы».

Обратимся же теперь к неотъемлемым качествам тех людей, о которых пишет Мазельер. Я начну с праведности.