Твоя капля крови

Ответа не последовало. Стефан обернулся – и никого не увидел.

– Пан управляющий! Пан Райнис! А, чтоб вас… – Вот так и не верь в «дурное место». – Пан Райнис! Эге-гей! Да где же вы?

Темно-серая пелена совсем съела мир; за два шага ничего не видно. Стефан остановился, замолчал, прислушиваясь. Ни звука. Белта раскаивался уже, что потащил управляющего этим путем. Он вертелся на коне, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, нерешительно двинулся дальше по дороге: возможно, Райнис поскакал вперед, потому его и не слышно. Ехал он медленно – пока вдруг не понял, что он совершенно один в тумане.

Жажда стала хуже прежнего, и Стефан понимал уже, что не воды ему хочется. И потому не удивился, когда ниоткуда донесся голос, тот, что он слышал уже после дуэли:

– Стефан… Иди сюда, Стефан, иди ко мне…

Он понимал, что идти на зов нельзя, хотел было сопротивляться, но колени его сами сжали бока лошади.

Неясная громада дома Стацинских осталась позади, а голос не утихал.

– Иди ко мне, Стефан. Иди, дитя мое.

Голос Беаты… матери.

В конце концов он снова выехал на развилку дорог и подумал было, что идет по собственным следам. Туман постепенно рассеивался, сквозь пелену проступали чистые сумерки. У перекрестка росла одинокая верба; кажется, на той развилке деревьев не было.

Женщина стояла у перекрестка, собрав под горлом шаль; стояла спокойно, непреложно, так что было видно: она ждет кого-то, и ждет довольно давно. Когда Стефан приблизился, она подняла голову, и он узнал ее – бледное лицо, черные горские косы, сверкающие глаза.

– Стефан, – в мире не стало ничего, кроме ее голоса, – я ждала тебя. Тебе хочется пить, правда?

Белта спрыгнул с коня и пошел к ней. Говорить он не мог, да и шел как во сне – будто с каждым шагом преодолевал какую-то силу.

– Не стыдись того, что ты есть, Стефан. – Голос нарастал. – Пойди и возьми, что тебе надо. Пойди и утоли свою жажду.

Он облизнул губы – даже язык был сухим.

– Я знаю, ты хочешь пить. Ты сумеешь. Это не так страшно. Просто вспомни, кто ты…

Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты…

Он не мог ответить, мог только вглядываться в ее темные глаза, светлое, будто серебрящееся лицо.

– Сделай это, Стефан. – Она протянула руку – там, в совсем прояснившемся воздухе, перемигивались огнями окна хутора. Люди. Жизнь. Кровь.

– Не надо бояться. – Голос стал совсем тихим, вкрадчивым, не стучал уже в виски, а мягко обволакивал. – Я поеду с тобой, сын мой. Нечего бояться. Посмотри, какая яркая вышла луна, она осветит нам путь…

Одна луна. Одна кровь.

Встало перед глазами перекошенное лицо оборотня. Умоляющие глаза.

– Нет! – Он попятился. Хотел было рвануть прочь, но ноги увязли. Он с трудом поднял руку, осеняя себя знаком. Но даже препоручая себя в руки Матери, он не мог перестать с жадностью глядеть в такие знакомые глаза Беаты.

Заржала лошадь, будто пробудившись ото сна. Поднялась на дыбы, ударила воздух копытами. Пока Стефан ловил поводья, удерживал и успокаивал скотину, женщина исчезла. А хутор стоял по-прежнему, манил огнями. Стефан рванул ворот куртки, ртом хватая воздух, съехал спиной по стволу вербы. Не хватало только в обморок упасть, что твоя барышня… Он прикусил кулак, чувствуя: еще немного, и он вправду поскачет за добычей. Кожу на руке он прокусил и слизывал струйку крови с таким остервенением, что самому стало тошно. Но по меньшей мере в глазах прояснилось – достаточно, чтоб отыскать в кармане флакон с эликсиром и как следует приложиться. И сидеть, отводя глаза от луны и с тоской осознавая, что так плохо не было прежде никогда…

В конце концов он с грехом пополам забрался в седло и спустился по дороге. И разглядел совсем недалеко знакомую церковную башню. Как же он сумел так быстро добраться почти до дома?

– Князь Белта! – вдалеке кричали, поднимали факелы. Управляющий успел уже собрать поисковую кампанию. Стефан пришпорил коня, обрадовавшись огню. С Райниса слетела вся мрачность. Он, похоже, струхнул не на шутку, потому что готов был Стефана едва не целовать.

– Я уж думал, потерял вас совсем, мой князь! Вот уж мне ваш батюшка бы голову снял вместе с шапкой! Говорил я вам – дурное место, говорил – гиблое? Слава Матери, хоть прояснилось, а то так бы и блуждали там до сих пор…

Белта смотрел на его радость и думал – хорошо, что управляющий не оказался в тумане вместе с ним. Иначе мог бы и не вернуться…

С неба и в самом деле светила налитая луна, полночи куда-то пропало. Набранные Райнисом крестьяне с факелами сопроводили их до дома, вполголоса вспоминая истории о нечистой силе и через слово призывая Матушку. Стефан был благодарен им за эти истории и за всполохи огня, расцвечивающие придорожные кусты и траву. Он пытался прогнать из памяти образ черноглазой женщины, закутанной в шаль.

Стефану бы и в голову не пришло поведать отцу о случившемся; он ограничился рассказом о том, как потерялся в тумане. Но когда все разошлись, Стефан постучал в дверь пана Ольховского.

Тот, собираясь ложиться, обрядился в старинный халат с облезшей меховой подбивкой. На столе стояла бутылка вишневки, и у вешница уже хорошо раскраснелись щеки. Он выслушал Стефана, кивая так, будто именно это и ожидал услышать.

– Это не могла быть твоя мать, панич. Она умерла, и такой смертью, от которой люди ее крови не поднимаются.

– Вампиры, – холодно сказал Белта. – Вурдалаки. Называйте уж вещи своими именами, пан Ольховский.

– Это был призрак, панич. Ты был на ее могиле, вот мать тебе и показалась.

Он покачал головой:

– Вешниц, мы с Мареком в детстве пани Агнешку по галереям выслеживали. И к Убитому кузнецу на кузницу в полночь бегали. Я знаю, как выглядят призраки, – я бы понял.

– Значит, морок. Им нужно, чтоб ты стал таким же, – они тебе и устроили… «живые картины».

– Она звала меня, – выговорил Стефан, глядя, как отражается на лаковой поверхности стола бок бутылки – прозрачно-красным. – Я слышал ее голос… как будто внутри себя. Глупо, но я не знаю, как объяснить по-другому. Так бывает во сне, когда знаешь, что нужно бежать, но не можешь.

Вешниц повел плечами, будто от холода.

– Зов это был, панич, – сказал он со вздохом. – Уж не знаю, отчего ты так дорог той своей родне, но они тебя Звали.

Ночь за окном была на удивление тихой и одинокой. Одиночество это будто пробиралось под одежду, пронизывало, как туман.

Стефан знал о Зове – вешниц рассказывал когда-то. И в трактатах о вампирах – тех, что наверняка были настольными у молодого Стацинского, – везде писалось о Зове. Так вампиры привлекают свою жертву – голос их, другим не слышный, до того настойчив, что у смертного не выходит сопротивляться, и он сам идет к собственной гибели.

– Я не знал, что они используют его против своих, – проговорил Белта. Ему все больше хотелось поговорить с Войцеховским – и все меньше хотелось его видеть.

– Благодари Матушку, панич, что ты не такой, как мы. У тебя хватит сил им сопротивляться.

Стефан встал, чтоб поплотнее затворить окно. Стоя спиной к вешницу, он спросил сухо:

– Вы знаете, что со мной будет, если я не пойду на Зов?

Комната застыла в молчании.

– Кто тебе сказал? – спросил наконец вешниц.

Стефан не ответил.

– Ты умрешь. Но умрешь человеком… и у тебя на совести будет только твоя смерть.

– Ну, – сказал он, возвращаясь от окна, – на совести у меня и так хватает…

Диван закряхтел. Пан Ольховский тяжело поднялся и сочувственно тронул Стефана за плечо.

– Батюшке твоему я не говорил, – сказал он тихо. – Не надо ему. А ты бы, панич, пошел завтра в храм. Матушка ответит тебе лучше, чем любой из нас.

В храм он не успел – были другие дела, а отпуск и так затянулся. На следующий день подписали завещание. По воле старого князя часть состояния отходила Юлии («а то ведь у тебя все конфискуют, и девочка останется без средств»), еще часть – горожанину Луриччи Фортунато Пирло. Но основным состоянием, если с отцом вдруг что-то случится, распоряжаться придется Стефану. И ему же – оплачивать мировую революцию…

Думая об этом – и стараясь не думать о предыдущей ночи, – он забрел в сад, который тут называли «женским»: он был разбит для Стефановой бабки и один сохранил теперь былое величие. Отдыхали на увитых розами постаментах белые мраморные девы с пухлыми локотками, играли на свирели, небрежно спустив ногу с постамента, мраморные юноши, темнел вечной зеленью лабиринт, и арки, не успевшие еще зарасти цветами, просвечивали, будто крыши сожженных хат.

Было холодно для весеннего дня, и Юлия, вышедшая собрать анемоны, куталась в толстую белую шаль. Стефан следил издалека, как она что-то выговаривает садовнику, как собирает, путаясь в шали, зябкие сиреневые цветы. И сам не заметил, как оказался рядом.

– Вы ведь вчера нарочно ушли, – сказал он, забирая букет из ее рук. – Держу пари, голова у вас не болела.

– Иногда семье необходимо побыть наедине.

– Вы и есть моя семья.

– Я? Ох, Стефан… Я сирота, которую ваш отец взял из жалости, и вряд ли я когда-нибудь смогу отблагодарить его за это. Но я не его семья.

Она проговорила это сухо, как-то беспощадно.

А ведь сколько лет прошло. Когда Стефан уезжал в Остланд, она уже не была той пугливой девочкой, которую старый князь привел в дом. Теперь ее было и вовсе не узнать, обязанности и горести ее нового положения обкатали ее, как морские волны – гальку. Теперь никто не колебался, называя ее княгиней. Только со слугами она держалась порой чересчур холодно – оттого, что раньше была с ними на равных.

А в душе, оказывается, тот же самый страх…

– Какая милость, Юлия, о чем вы…

Она вздернула подбородок.

– Простите, Стефан. Не следовало мне говорить с вами об этом.

Конец шали соскользнул с ее плеча, Стефан кинулся подхватить, замер, коснувшись пальцев Юлии. Так и стоял – рука на ее плече, пальцы невольно переплетены, еще миг – и он снова не удержится, как в тот раз – и на сей раз уже не найдет себе оправданий.

Убрал руку. Отступил.

«А тогда – было оправдание?»

Но на отца он снова разозлился: разве тот не видит, что делает с ней? Отцу досталось сокровище, а он забывает его в кладовке и закрывает дверь.

– Что мне сделать?

– Не уезжайте, – сказала она тихо и совершенно искренне. Они стояли у самой садовой ограды, здесь их прекрасно видно из окон.

– Даже если бы я мог…

На миг Стефану представилось, что он и впрямь может остаться, настолько он сам этого хотел.

Отправить Лотарю письмо, что он болен и не приедет, послать наконец к бесам Державу, укрыться здесь, под крылом у отца, и тайком навещать его жену.

Поистине человеческая слабость – вещь порой весьма неприятная.

– Что это я… Простите меня, Стефан. – Юлия забрала у него букет и зашагала к дому.

О гарнизоне Белта тоже не стал говорить отцу. Сперва он думал надеть остландский мундир и съездить в гарнизон самолично. Но тут кстати пришло с нарочным письмо от льетенанта Швянта. В письме господин Фогель с супругой просили дорогого князя непременно приехать к ним на ужин и сообщали, что почтут за честь видеть и остальных членов семьи Белта, буде им не захочется расставаться с князем. Приглашение было тем более любезным, что всем членам вышеупомянутой семьи еще приказом цесарины было запрещено появляться в Швянте. Стефан не помнил, чтоб Лотарь этот приказ отменял; он только надеялся, что солдаты постесняются вывести под белы рученьки цесарского советника.

Он обещал своему цесарю вернуться быстро, но рассудил, что от приглашения самого льетенанта отказаться не сможет.

Желания ехать на обед не изъявил никто, кроме Корды. Тот давно вздыхал о поездке в Швянт, только манил его там не Княжий замок, а кабак пани Гамулецкой.

Стефан боялся отчего-то ехать в город. Будто попади он туда – и заплутает навсегда в знакомом лабиринте улочек, только чтоб не возвращаться в Остланд.

После сизо-серого, вечно подернутого влажной дымкой Цесареграда Швянт казался на удивление ярким. Стефан разглядывал увитые розами балконы и разукрашенные вывески с удовольствием ребенка, перебирающего цветные стеклышки. Он и солнцу радовался, хоть глаза слезились и кожу обжигало. Шли медленно, разговаривали о пустяках. Город – это не глухое поместье, скажешь слово – ветер подхватит и донесет неизвестно до чьих ушей.

Остландцев было много – везде. Гражданских, чинно гуляющих с женами по променаду, и в особенности военных. Швянт был полон красных мундиров. И хоть Белта привык к остландцам и мальчишеская ненависть давно выветрилась, здесь, в Швянте, они казались необыкновенно чужими. Не чужими – чуждыми.

Еще немного – и они останутся здесь навсегда. Слишком близко Остланд, слишком мало княжество, растворится – и никто не заметит…

Рассеянно слушая друга, он присматривался к городу, вглядывался в лица, сравнивая с тем образом, что складывался у него в Остланде, после чтения писем и отчетов. Донесения рассказывали о мирной столице, процветающей под мудрым и справедливым правлением цесаря.

Стефан видел мир и беззаботность: барышень в легких не по сезону платьях и пелеринах, на которых откровенно заглядывался Корда, грохотавшие по булыжникам золоченые повозки, фонтаны, уже бьющие, несмотря на раннее время года. Он видел и другое: наскоро закрашенные надписи на стенах, заколоченную дверь старой церкви, оживленные группки студентов, замолкающие, стоило с ними поравняться. Подчеркнуто хозяйские манеры красных мундиров. Повешенных на площади Адальберта. Памятник Адальберту снесли, когда Стефана еще на свете не было, и на его месте поставили виселицу. Стефан много раз доказывал цесарю, что теперь не темные времена и незачем помещать лобное место в центре города. Лотарь всякий раз проникался просьбой и собирался приказать, чтоб убрали.

– Что? – Корда взял его за локоть.

– Ничего. Пойдем.

Кабачок, по которому оба успели истосковаться, стоял в тени университетской стены. Стефан помнил еще покойного пана Гамулецкого, круглого приветливого мужичка, вечно суетившегося вокруг гостей. Теперь его жена заправляла заведением в одиночку, и удавалось ей это неплохо. Пани Гамулецка славилась умением готовить кровяную колбасу и презрением ко всякого рода титулам. Для нее все равно были «господами студентиками». По здешнему неписаному кодексу лучшие столы занимали те, кто придет первыми; и потом, зайди в кабачок хоть избранный князь Бялой Гуры, ему придется довольствоваться покосившимся столиком в углу. По тому же странному кодексу князь Белта имел такое же право на бесплатную порцию гуляша с хлебом, что и младший сын отставного писаря, не дождавшийся из дома денег. Стефан этой привилегией не пользовался, но знать о ней почему-то было приятно. Если кто-то вдруг начинал требовать уважения к своему благородному происхождению, не менее благородные товарищи обычно сами выкидывали его из кабака.

У входа они задержались. Стефан услышал, как несется из-за стены «Песня патриота» – последнее стихотворение Бойко, которое уже положили на музыку – и уже распевали, не боясь державников…

 
Высохла земля,
Не родят поля,
Заняты врагами.
Как посеешь рожь?
Землю чем польешь?
Кровью и слезами.
 

На сей раз они с Кордой с порога направились в самый темный угол. Стоило им показаться в дверях, как несколько человек демонстративно встали, грохая стульями, и вышли – только что локтем не задев. Что ж, обрядился в остландский костюм – и кто тебе виноват?

Пиво им принесли сразу, и первое, что сделал Стан, – опрокинул кружку, едва не причмокивая. Говорят, в Чезарии пива и вовсе не пьют, предпочитают вино…

– Как жаль, что снова придется уезжать, – сказал Корда.

Стефан кивнул. Стан уже несколько раз говорил, что не собирается участвовать в том, что готовится. Сражаться он не умел и признавал, что как боец будет бесполезен.

– Вернусь в Чезарию, – сказал он. – Буду думать, как справиться с последствиями… авантюры.

Стефан надеялся, что ему удастся выбраться из Бялой Гуры – и что удалось Мареку. Гостей с чужеземными бумагами на границе не должны останавливать.

– Радует, что кто-то смотрит в будущее таким же светлым взглядом, что и я…

К столу приблизилась сама пани Гамулецка – худая светловолосая женщина лет сорока с длинной шеей и длинным серьезным лицом. Стан вскочил.

– Ну что, молодые люди, пиво здесь не стало хуже?

– Да какое там, пани Гамулецка! – воскликнул Корда. На его усах налипла густая желтая пена; торопливо смахнув ее, он приложился к ручке хозяйки.

– То-то же, – удовлетворенно сказала пани. – А то ездят тут по заграницам, а потом приедут – и пиво нам не то, и колбаса тоща…

– Покажите мне такого заграничника, пани Гамулецка, я его вызову на пару учтивых слов!

– Ну вот, – светлые глаза хозяйки потеплели, и осанка уже не казалась такой гордой и угрожающей, – вернулся мой защитник…

– Дражайшая моя пани! Да скажите вы мне тогда хоть слово, разве ж я бы уехал? Если б вы знали, как мое сердце кровью обливалось от разлуки…

– С кровяными колбасками, – сухо закончила хозяйка. Корда сник. Стефан никогда не понимал, ломает ли друг комедию или же все серьезнее, чем должно быть. Стоило Гамулецкой на него посмотреть, и Корда размягчался, как кисель.

– И вас, князь, как давно здесь не было. – Она глядела с мягким, не требующим слов сочувствием, и Стефан почти понял друга. – Ну пойдемте, пойдемте, сами выберете, что желаете. Раз уж такие дорогие гости…

Она торопливо провела их в чулан, где сытно и задушно пахло мясом и чесноком и на потолочных балках висели связки колбас.

– Значит, вот что, господа студентики. О деле чтоб у меня не говорили. Встретились, давно не виделись, еда, пиво – все прекрасно. А о деле лучше дома поговорить. Ходят тут у меня… разные. Слушают. У меня окна с видом на виселицу, и видеть там вас мне будет грустно.

– Да что ж вы, милая пани, – возмутился Корда. – Разве мы дети?

– Вы, революционеры, до старости дети, – отрезала Гамулецка.

– А кто ходит? – спросил Стефан. Он вспомнил отца и Вуйновича и подумал, что трактирщица права. Ему было приятно отчего-то, что Гамулецка причислила его к революционерам; он взял ее руку и поцеловал. Корда посмотрел зверем.

– Кто… Я не знаю, кто ходит и от какого ведомства. Но глаза их шныряющие различаю. Кто задает вопросы, слухами интересуется. Другие те же слухи сами распускают. Есть наши, есть остландцы. А здесь же… – Она понизила голос. – У меня тут студенты, сами знаете.

– Знаем. – Стефан вспомнил Бойко.

– Стишков-песенок наслушались и туда же. Вон, – хозяйка махнула за окно, – кому-то уже шею натерло, но эти ж не остановятся…

– А что с храмом Эммануила?

– Что… Добрый отец с кафедры не те речи говорил. – Пани Гамулецка осенила себя знаком. – Храм заколотили, а отца… вторую седмицу найти не могут.

Все трое замолчали; слышно было через перегородку, как кто-то тянет неуверенным голосом любовную песню.

– Я боюсь, что грохнет. Вот Мать мне свидетель, грохнет со дня на день. Одним словом, – пани подбоченилась, – одним словом, уехать бы мне отсюда, так ведь покойному мужу обещала…

Не переставая говорить, она ловко ухватила длинную, жирную на вид кровяную колбасу, на которую указал Стан, взяла завернутую в рушник головку сыра.

– Это же пан Гамулецкий, покойничек, взял с меня клятву, что я трактир не продам… Извел меня перед смертью этими просьбами. Уж все его уговаривала: не продам, спите спокойно… Ну вот он глаза закрыл, дух испустил, я заплакала, хотела свечку в руки вложить, а он как глаза раскроет – не продавай, Рута! Продышалась я, не продам, говорю, спите уж… Бдение с ним просидела, утром только поднимаюсь, а он опять: так ты обещала не продавать! Да чтоб тебя, говорю, до смерти не продам, старый бес, сдался на мою голову. Ну все, закрыл глаза, упокоился. В землю класть собрались, добрый отец над ним последнюю молитву читает, а мерзавец мой встрепенулся и ему: и вы, отче, скажите моей Руте, чтоб трактир не продавала… Ну я-то привыкшая, а с добрым отцом родимчик приключился, скандал на весь город…

История эта рассказывалась не в первый раз – и, как догадывался Стефан, для навостривших уши державников. Один с тяжелым остландским прононсом стал громогласно благодарить покойного Гамулецкого – ведь продай пани трактир, так и приютить их, сирот, было бы некому.

– Не забывай, нам еще на ужин, – вполголоса предостерег Белта. Стан набросился на колбаски так, будто был тем самым голодным студентом.

– Мать с тобой, до ужина я еще трижды проголодаюсь. Они же завели здесь остландскую моду, раньше полуночи за стол не сядут…

В Цесареграде действительно начинали ужин безбожно поздно. Шутили, будто это оттого, что в такой серости не разобрать, когда ночь, а когда день. При покойной цесарине двор еще соблюдал какие-то приличия, хотя и так расходились незадолго до рассвета, а вставали далеко после полудня. При Лотаре же веселое общество и вовсе стало просыпаться к вечеру, а в Швянте давно стало хорошим тоном не отставать от столицы.

Льетенанта Стефан знал: это был родственник цесаря, такой же голубоглазый и светловолосый – как, впрочем, большинство знакомых Стефану остландцев. Резиденцией ему служил Княжий замок, чудом сохранивший старое название. Первое, что бросалось здесь в глаза, – непомерная роскошь. Державники тащили в замок все трофеи, которые могли найти, будто их нагромождение могло служить защитной стеной; будто роскошь эта утверждала их власть над княжеством. Госпожа Фогель, солидная и чуть суетливая, с видимым удовольствием провела Стефана по коридорам, демонстрируя сверкающие люстры, древние вазы и картины на стенах. Наверное, задумайся он как следует, смог бы назвать все дома, в которых эти картины висели раньше. В Цесареграде поговаривали, что Швянтом правит не льетенант, а льетенантша; это не было правдой, но по гордому виду супруги Фогель Стефан понимал, что все трофеи были собраны здесь по ее просьбе.

Столовая тут была чуть ли не богаче, чем в Цесарском дворце. Возможно, этим богатством чета Фогелей утешалась при мысли, что из дворца их отослали. Собравшиеся гости приняли Стефана с подчеркнутым и неестественным радушием. Заговорщически посмеиваясь, напоили чикийским, которое дома считалось контрабандным. На обеде кстати оказался маршал Керер, которому подчинялся тот самый гарнизон. Вот и ездить не пришлось…

Стефан рассказал о том, что произошло, – хотя госпожа Фогель прикрывала рот рукой и зычно призывала не говорить об этом за столом. Маршал нахмурился.

– Это недопустимо. Я понимаю ваше негодование, князь. И я не в первый раз это вижу. Люди оказываются слишком далеко от дома. И думают, что им все позволено. Вернутся домой – так все спишется, что там!

Маршал не на шутку разнервничался, и Стефану показалось, что сейчас он схватится за воротник, как Вуйнович. Он вообще был чем-то похож на старого генерала – а может, все вояки мира каким-то образом походят друг на друга.

Маршал Керер занимал теперь палац Белта. Наверное, этих семи лет ему хватило, чтоб справиться с разгромом, который учинили там остландские солдаты. Стефан видел разоренный палац только мельком, когда скакал по разрушенному Швянту, торопясь попасть домой. И сегодня избежал искушения пройти мимо. Не станет князь Белта, как нищий, заглядывать в окна собственного дома. Когда-нибудь…

– Я лично прослежу, чтоб такого не повторилось, – нахмурился маршал.

Льетенант сочувственно кивал и прищелкивал языком. Супруга косилась на него недовольно: видимо, прищелкивание это успело ей надоесть.

– Вот поэтому, – сказал Фогель, ловко ухватив с подноса рюмку рябиновки, – я и поддержал всецело ваше, князь, предложение о принятии белогорцев на военные должности. Не зная землю, нельзя с ней справиться.

– Верно. Военный верен не крови, а присяге, – веско сказал маршал.

– Я бы на вашем месте был более осторожен, – вступил в разговор еще один сиятельный гость. – Вы же знаете, как говорят – прекрасная страна, но дикий народ… Вас я, разумеется, не имел в виду, князь…

Весело было за ужином – и куда больше блеска, чем в поместье Белта. Белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь, хрустальный смех. Перемены блюд Стефан отчаялся считать, а чикийское в этом доме, кажется, не переводилось. Супруга льетенанта неплохо играла на пианино и перемежала старинные белогорские мелодии – все больше печальные – залихватскими остландскими. Белта улыбался хозяйке и вспоминал виселицу на площади.

Когда от музыки начала болеть голова, Стефан отошел в небольшую залу, примыкающую к столовой. Тут горел свет, стояли кувшины с розовым вином и вазы с конфетами. А на стенах – снова картины, только на сей раз художника он не знал. Зато узнавал сюжеты – основание храма на Белой Горе, свадьба княгини Магды, вход князя Адальберта в Швянт…

– О, вам нравятся эти картины? – На рукав ему опустилась пухленькая ручка госпожи Фогель в белой перчатке. – Это, знаете ли, совсем новый художник, такое, видите ли, открытие… И рисует только вашу историю, но зато как рисует! Я сказала Георгию – давай закажем ему твой портрет, ты ведь теперь тоже часть белогорской истории! И посмотрите, посмотрите, как он нас изобразил! Такая красота!

Князя ухватили и потащили к портрету, где во весь рост были нарисованы льетенант и его жена. У Фогеля был величественный вид: он сидел на Княжьем троне в горностаевой мантии и сжимал булаву. Гордая его супруга стояла за спиной мужа, а на плече у нее сидела белая ласточка.

– Действительно, – сказал он льетенантше, – прекрасный портрет. Вы оба выглядите так… величественно.

Он узнал и князя в горностае, и его жену. Эту легенду знала вся Бяла Гура: об узурпаторе Матеуше, которого жена-ведьма подговорила на убийство избранного князя и на другие не менее достойные дела. Кончили оба плохо: Матеуша разорвала озверевшая толпа, а вдова его бросилась в реку…

«А ведь Бойко был прав, драться можно не только шпагой…»

Выбраться из гостей удалось им только к следующему вечеру. В дороге Корда, видно, пристыженный из-за чувства своего к пани Гамулецкой, начал вдруг говорить о деньгах.

– Они не понимают, – говорил он, пока они ехали мимо маленьких, аккуратных, уходящих в бесконечность полей. Непогода кончилась. Воздух потихоньку наливался теплом – уверенным, летним. – Не понимают, что найти деньги – это лишь полдела. Надо еще переправить их во Флорию так, чтоб не спохватились державники…

Стефан все больше замечал, что друг говорит – даже не с акцентом, но с другой интонацией, чуть задирая вверх каждую фразу. Да у него и самого наверняка есть акцент…

– За храмами следят, – сказал он. – Потому это безнадежный вариант. Едва не каждый священник у тайной службы на примете. Обожглись в прошлый раз, теперь дуют на воду.

– Через друзей пани Яворской…

– А ты думаешь, что за ее салоном не наблюдают? Конечно, они делают это вежливо, но она вдова Яворского, Стан, этого им хватает… Вот если б только… Может быть, ты знаешь кого-нибудь среди чезарских ростовщиков?

Тот мягко рассмеялся.

– Стефан, друг мой, чезарские ростовщики давно уж нашли себе работу, и если они станут хранить чьи-то деньги, то это будут деньги цесаря.

– Нельзя ли обратить их на нашу сторону?

– Разумеется, можно, но лишь в том случае, если ты сможешь заплатить больше…

Корда замолк. Потом вздохнул.

– И о чем нам приходится говорить, друг мой!

Стефан пожал плечами.

– Может быть, все это пойдет нам на пользу, – сказал он. – Насколько легче будет объединиться сейчас, когда ни у Белта, ни у Самборских ничего нет, все забрали и можно подумать наконец о чем-то, кроме себя… выше себя. И те, кто раньше зубами готов был вырывать друг у друга княжескую булаву, теперь заботятся о другом. О свободе, которую мы… чего уж там говорить, сами отдали. О единстве, которого среди нас никогда не было.

– Осторожней, Стефан, – засмеялся Корда, – еще немного и тебя примут за романтика!

– Не дай Матушка. – Белта повел плечами.

Потом ехали молча. У Корды выражение лица сделалось мечтательным – видно, грезил о пани Гамулецкой.

Поместье спало, крепко и глухо, даже собаки молчали. Стефан вспомнил вдруг те лихорадочные дни, когда Яворский остановился у Белта на пути в Швянт. Войско его было слишком большим, чтоб всем найти приют под крышей, и повстанцы отправились ночевать прямо в поле. Жгли костры и пели до самого рассвета – будто на праздник собирались…

Уже когда выезжали на ведущую к дому аллею, Корда спросил:

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Белта скривился. – Ползать на коленях перед Лотарем, пытаясь остановить войну. Только удержав ее, можно удержать… все остальное. Я плохой революционер, Стан, я знаю, но я могу еще стать хорошим сыном.

– А если не удастся?

– Вернусь домой, – сказал Стефан.

– Ты мог бы… – начал Корда.

– Не мог бы. И не стану.

Уезжал он первым; даже Корда проведет еще в Белта несколько дней, прежде чем скакать к границе. Когда он прощался с домашними, Юлия стояла чуть в стороне. Стефан подошел поцеловать ей руку, и она торопливо выпростала из кармана юбки образок Матери.

– Наденьте его и носите. Это не эликсир, но поможет…

Стефан взял образок, мимолетно коснувшись ее холодных пальцев. Спиной он ощущал – так же ясно, как это касание, – настойчивый взгляд отца.

Он обернулся. Старый Белта смотрел прямо на него. Подагра у отца совсем разыгралась, и стоял он опираясь на палку.

– Как же мне не хочется вас оставлять, – искренне сказал Стефан. Старый князь неловко шагнул ему навстречу, притянул к себе одной рукой.

– Ты вернешься, – сказал он сухо и яростно. – Вернешься. Скоро.

– Только, ради Матери, дождитесь от меня вестей…

Выспаться Стефан опять не успел и на окружающее смотрел тупо, будто через туман. Это было хорошо: когда чувства притуплены, боль меньше ощущается, а уезжать из княжества – возвращаться в Остланд – было больно. Он то дремал в карете, то просыпался и жадно смотрел в окно, пытаясь наглядеться напоследок, и в голове стучали слова той песни Бойко:

 
Когда гром пробьет,
Помни, патриот,
О раз данном слове.
Как гроза пройдет,
Розой расцветет
Твоя капля крови.
 

Вечер настал быстрей, чем Стефан ожидал. Они с кучером поужинали в придорожной таверне и снова двинулись в путь. Кучер будто понимал его желание поскорее разрубить нить, связывающую с домом.

Равномерное покачивание темноты за окнами в конце концов усыпило Стефана, и из забытья он вылетел, только когда карета резко встала, и едва не спросил: «Приехали?»

Лишь через несколько секунд он понял, что остановились они в глубоком лесу. Колесо слетело? Но толчка он не почувствовал…

Стефан сжал рукоять сабли и, резко открыв дверцу, выпрыгнул из кареты.

Их было трое. Три фигуры в длинных балахонах застыли на дороге, преграждая путь. Кучер, впрочем, уже никуда не торопился – сидел, свесив голову на грудь, будто так, посреди дороги, вдруг задремал.

– Зачем вы убили моего кучера? – только и хватило его сказать.