Buch lesen: «Призраки Пушкина. Национальный поэт на rendezvous»

Илья Виницкий

Schriftart:

УДК 821.161.1(092)Пушкин А. С.

ББК 83.3(2=411.2)52-8Пушкин А. С.

В48

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXXVIII

Илья Виницкий

Призраки Пушкина: Национальный поэт на rendezvous / Илья Виницкий. – М.: Новое литературное обозрение, 2025.

Наследие А. С. Пушкина, до недавних пор считавшееся неприкосновенным, теперь все чаще становится объектом ревизии: в центре внимания критиков оказываются содержащиеся в нем патриархальные, имперские и милитаристские значения. Илья Виницкий противопоставляет идеологическим оценкам другой подход – литературоведческий анализ, проблематизирующее прочтение текстов классика и реконструкцию контекстов, в которых они создавались. Свою задачу автор видит в том, чтобы показать творчество Пушкина как парадоксальное и живое скрещение самых разных традиций, идей и культурных тенденций, а также в том, чтобы исследовать разные сценарии мифологизации Пушкина: от государственно-пропагандистского и имперского до либерально-просветительского и эмигрантского. Что мы получим, если подвергнем историко-культурной рефлексии юмор Пушкина? Какие стихотворения великий поэт «диктовал» из загробного мира спиритистам? Как фальсификация письма Пушкина к Николаю I связана с процессом Синявского и Даниэля? На эти и другие увлекательные вопросы отвечают статьи, вошедшие в этот сборник. Илья Виницкий – филолог, профессор Принстонского университета.

На обложке: фрагмент учебного листа с примерами рисунков. Михаэль Снейдерс, ок. 1610 – 1672. Рейксмузеум, Амстердам / Rijksmuseum Amsterdam.

ISBN 978-5-4448-2814-4

«Опять об Пушкина»
Предисловие

Сторона ль ты моя, сторонушка,
Сторона ль моя не знакомая,
Что не сам я на тебя зашел,
Что не добрый меня конь завез,
Ни буйны ветры завеяли,
Ни быстры реки залелеяли.
Занесла меня добра молодца
Что неволюшка певца великая,
Грозна служба Государева,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня ¹

Автор, за неимением времени, попросил меня как ученика, старого друга и прямодушного критика написать короткое предисловие к его сборнику разрозненных и разнокалиберных старых и новых работ об А. С. Пушкине, предлагаемых ныне публике. Сразу скажу, что как объект изучения Пушкин давно надоел. О нем уже двести лет пишет всякий, и никого эти тексты уже не забавляют. Что пользы в том, чтобы найти какую-то неизвестную его строчку или указать на не замеченный до сих пор источник какого-то его маргинального стихотворения? Поднимут ли такие исследования уровень нашей науки? Нет. Она и так уже лежит и ноги простирает, а умножение микросущностей в лучшем случае свидетельствует о попытке русскоязычного комментатора (вроде моего друга), где бы он ни находился, спрятаться от неблагоприятного исторического климата в как бы уютную интеллектуальную дыру. Пора, говорил я ему, полностью перейти на других писателей – забытых, маргинализированных, обиженных, не думающих о красе ногтей и более соответствующих современным моральным стандартам и теориям, – или, еще лучше, заняться чем-то полезным, например гончарным делом, писанием постов в сети, посыпанием головы пеплом из культурных урн или… (Ну, мы о том, что «или», лучше умолчим.) Между тем несмотря на все мои увещевания автор по упрямству и лени не захотел им следовать, а, подобно герою одной из песенок Беранже (роли которого в истории формирования русской ура-патриотической поэзии посвящена в книге очень длинная глава), сказал мне беспечное «да ну их!»².

C гораздо большей серьезностью, как видно из предлагаемых ниже работ, автор относится к актуальному (по понятным историческим причинам) «вопросу о Пушкине» как символе патриархальной имперской русской культуры, навязываемой российским государством другим национальным традициям с помощью различных идеологических институций и риторических техник. Так, лучшим иконическим выражением орудиальности (weaponization) Пушкина автор считает построенный в 1943 году на деньги, собранные известным писателем-пушкинистом, истребитель «Александр Пушкин» (этому эпизоду в истории пушкинского культа посвящена первая глава предлагаемой книги). В научной сфере «пушкинский вопрос» сейчас решается многими авторами путем поштучного извлечения и о(б)суждения элементов пушкинской имперской идеологии, примеры которой они находят в его произведениях от «Кавказского пленника» и «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» до «Полтавы», «Клеветникам России», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» и, скажем, эпиграммы на Фаддея Булгарина «Не то беда…».

Все эти справедливые рефутации Пушкина хорошо понятны и близки автору, но из духа противоречия, свойственного его профессии и воспитанию, он попробовал подойти к проблеме ошибок национального поэта с недостаточно принципиальной, на наш взгляд, стороны – не как прокурор, а просто как заинтересованный наблюдатель, пытающийся разобраться в хитросплетениях сложного культурного движения, эпонимом которого стал певец Людмилы и Фонтана. Автор, конечно, согласен с тем, что создатель «Полтавы» и «Медного всадника» был и считал себя имперским поэтом (как Овидий, Гораций и Катулл были поэтами и трансляторами идей Римской империи), но, по мнению моего друга, патриархальность и милитаристская имперскость поэта преувеличиваются как их сторонниками (по словам одного из самых оголтелых, «если этому взводу нужен взводный, то он есть: Пушкин»), так и противниками, манипулирующими литературными фактами и игнорирующими (депроблематизирующими) важные творческие и историко-культурные нюансы. Соответственно, по мнению автора, гораздо интереснее на данном историческом этапе является не пассивное собирание забытых суждений и вестей о поэте (последнее, впрочем, бывает веселым и стимулирующим, как показано в двух его шутливых главках об остротах Пушкина, Фрейде и великодержавном национализме), не очередная попытка воскресить «живого», «хорошего» Пушкина (еще один рассматриваемый в книге миф, лежащий в основании культа поэта как национального призрака), не новый субъективистский опыт создания «моего Пушкина», осмеиваемый в главе о «киевском мифе» в русской пушкинистике, и не абстрактно понятая (о)деколонизация Пушкина, нередко выражающаяся в списке его идеологических недостатков, о которых нужно непременно предупредить читателя и студентов, но устаревшее, на мой вкус, прочтение его творчества в актуальных для него постоянно менявшихся историко-культурных и эстетических контекстах.

В ответ на мои сомнения в своевременности подобного рода «объективных» научных опытов (в конце концов, пока говорят пушки, Пушкин может и помолчать) автор несколько вызывающе и горделиво ответил мне в электронном письме от 3 сентября 2023 года, что

(а) профессиональные пушкинисты и хорошие литературные критики должны честно заниматься своей работой – как они и занимались, и занимаются – и при этом не преувеличивать собственной значимости как якобы медиумов, транслирующих мысли покойного автора;

(б) в наши времена обновляющее проблематизирующее прочтение (на микро- и макроуровнях, синхроническое, диахроническое и компаративистское) оказывается возможным благодаря современным технологическим достижениям, радикально расширившим базы исторических данных, недоступных нашим предшественникам, и глобализации научного сообщества, приобретающей сейчас, как и в давние эпохи религиозных и национальных войн, особое гуманитарное значение;

(в) речь в книге идет не о том, чтобы, подобно Блоку, кланяться Пушкинскому Дому, уходя в ночную мглу оплакиваемой культуры, и не о том, чтобы смотреть на поэта из академической башни, как души смотрят на оставленное тело, хоть сейчас готовое в анатомический театр, а о том, чтобы увидеть в его творчестве парадоксальное и живое скрещение самых разных традиций (идей, проблем, тем, связей, судеб, рук и ножек), важное для изучения как его удивительной эпохи (чему, чему свидетелем – и выразителем – он был), так и культурного процесса в целом (полемики, переводы, мистификации, пародии, апроприации, ошибки, недопонимания, предрассудки), в том числе и современного;

(г) решение этой задачи, в свою очередь, неотделимо от изучения разных сценариев мифологизации Пушкина, включающих и государственно-пропагандистский, и либерально-просветительский, и имперский, и эмигрантский, и идеально-романтический, и нигилистский;

(д) эта книга представляет собой такого рода попытку – полную, возможно, противоречий и ошибок, отражающих развитие автора как исследователя и человека;

(е) хотя лоскутный характер сборника не предполагает общего теоретического и методологического знаменателя, все статьи-главы этой книги объединяет своего рода двойная исследовательская оптика, направленная на изучение национального мифа о поэте-демиурге и восприятие Пушкиным (восприятие Пушкина) других (другими) культурных традиций (традициями) – английской (глава о байроновском парадоксе поэта), молдавской (история об одной его шутке с душком), украинской (глава о Пушкине в киевском Софийском соборе), французской (о Беранже и русской солдатской песне), славянской (о происхождении и смыслах одного опорного для разных славянских традиций термина в романтическую эпоху), американской (эстетические и политические игры с пушкинской «Гавриилиадой») и чечерейской (об «этнологическом воображении» русских романтиков);

(ё) в конце концов, книга эта по своему замыслу относится не к разряду «опять об Пушкина» (как мы ему указали. – В. Щ.), но, так сказать, «сквозь» или даже «от Пушкина» и далее во все стороны света, куда кривая доброго молодца вывезет (от Москвы до Чикаго, от Петербурга до Эльборуса, от собиравшихся на спиритических сеансах второй половины XIX века почитателей Пушкина до молодых апологетов Набокова 1960‑х годов, собиравшихся в ленинградских квартирах и воспетых одним американским гостем-пушкинистом в его реквиеме по русской элитарной культуре в советских тисках, и т. д.).

Вся эта абевега меня, признаюсь, не очень убедила, но, перифразируя слова героини пушкинской повести, вольному воля, а ученая дорога мирская (что в версии бродяги-чернеца Варлаама из «Бориса Годунова» звучит как «вольному воля, а пьяному рай»). Впрочем, вам судить, а мне чай пора пить.

В. И. Щебень
к. ф. н., профессор УКЩ

От автора

Выражаю искреннюю признательность коллеге и ученику В. И. Щебню, избавившему меня от необходимости подробного изложения своих взглядов и принципов в сугубо придаточном жанре предисловия к собственной книге.

Пользуясь случаем, хочу выразить искреннюю благодарность за замечания, советы и поддержку коллегам и друзьям Алексею Балакину, Алине Бодровой, Майклу Вахтелю, Александру Генису, Андрею Добрицыну, Любе Голбурт, А. А. Долинину, Елене Кардаш, Т. И. Краснобородько, Татьяне Китаниной, Илье Кукулину, Юрию Левингу, Олегу Лекманову, Марку Липовецкому, Михаилу Люстрову, Марии Майофис, В. А. Мильчиной, Томасу Ньюлину, Н. Г. Охотину, М. Г. Павловцу, Игорю Пильщикову, Екатерине Правиловой, Олегу и Вере Проскуриным, Джо Песшио, Дамиано Ребеккини, Валерии Соболь и Сергею Ушакину.

Книгу посвящаю своей долготерпеливой жене Светлане Коршуновой.

А по ночам Наташа Гончарова,
Тихонько с ложа неги отлучась,
Бежала в кабинет в одной рубашке
И влажные ещё страницы мужа
Читала, плача от любви и счастья, —
Ведь все о ней, и для неё, и в вечность…
А ты, любимая? Я ж столько написал
И на столе оставил подсушиться…

Общество мертвых поэтов
Тень Пушкина и спиритическая поэзия второй половины XIX века³

Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.
Ф. М. Достоевский. Пушкин⁴

…на круглом столе появилась другая рука, худенькая и красивая, схватила карандаш, вырвала лист из альбома, лежавшего близь лампы, легким почерком написала на нем несколько строк, сделала росчерк и поднесла бумагу под самый нос Букашкину. Затем листок был прочтен, повторен сызнова и обошел всех присутствовавших поочередно:

«Собрату Букашкину
От сердца, друг, тебя я поздравляю
С днем просветленья твоего:
Вас всех я в небе прославляю
Пера движеньем моего.
Прийми ж сие ты сочиненье,
За гробом все поэты суть друзья:
Мы здесь живем без огорченья,
Но лира нам мила твоя.

Александр Пушкин.
Планета Сатурн, октябрь 18** года»
А. В. Дружинин. Рассказ, перед которым все вымыслы – прах и ничтожество (1861) ⁵

Вступление

В конце прошлого века культурная значимость призраков и фантомов была осознана учеными самых разных направлений. «Диалог с привидением», начатый Жаком Деррида в «Призраках Маркса» (1993), стал модным жанром, отвечающим постмодернистским задачам. Как справедливо заметила Хелен Суорд, подобно литературным медиумам модернистской эпохи, современные ученые стремятся к тому, чтобы представить себя незаменяемыми «посланниками и толкователями голосов отдаленного „другого мира“ – литературы, подсознательного, прошлого»⁶. Привидения, подчеркивает исследовательница, становятся герменевтическими сущностями (hermeneutic entities) как этимологически («подобно Гермесу, богу-посланнику в древнегреческой мифологии, они обладают особой возможностью проходить между мирами живых и мертвых»), так и практически – ибо все призраки требуют интерпретации⁷. Попыткой «выслушать» и интерпретировать привидение (в нашем случае особое привидение – общенационального и культурно-имперского масштаба) является и предлагаемая работа. В ней мы рискнули обратиться к группе текстов, которые весьма сложно – но можно и интересно – воспринимать серьезно. Речь идет о «литературных произведениях», полученных на спиритических сеансах во второй половине XIX века и приписываемых медиумами духам умерших писателей. Осмеянные юмористами, эти медиумические опусы пользовались большой популярностью среди сочувственников спиритизма.

«Спиритическая поэзия» представляется нам не как литературный курьез, но как особый тип литературы, обнажающий механизм бытования «мертвого автора» в русской культуре второй половины XIX века – культуре, находящейся в постоянном, часто навязчивом «сообщении» с властителями дум и душ миновавших эпох, постоянно озабоченной вопросом, который можно по справедливости назвать главным латентным вопросом русской интеллигенции: кого слушать? кому верить? – и ищущей ответа у великих теней, откликающихся, как солдаты на поверке.

В центре моего внимания будут «загробные стихотворения», полученные на спиритических сеансах от А. С. Пушкина (1799–1837) – главного национального призрака русской культуры. Я полагаю, что эти странные произведения обнажают механизм формирования мифа о Пушкине как откликающейся на призывы современников тени⁸, оформившегося в русской популярной культуре в реалистическую эпоху и актуального для русского культурного сознания и по сей день⁹.

«Посмертное авторство» как культурный феномен

Изобретение в начале 1850‑х годов планшетки (столика с двумя ножками и карандашом вместо третьей) открыло «новый мир» для искателей контакта с душами. Этот мир был не только миром живым, населенным, но и миром слышащим и говорящим, свидетельствующим о самом себе и поучающим посредством «разумных» стуков и письменных ответов живущих. Духи говорили на разных языках, включая древние и инопланетные, сообщали спиритам о тайнах мироздания и делах давно минувших дней, предсказывали будущее, давали частные советы, выписывали лекарства больным и диктовали целые религиозно-мистические доктрины¹⁰. Особое место в спиритической продукции второй половины XIX века занимали послания от великих людей, «властителей дум» прежних эпох – отцов церкви, философов, исторических деятелей, наконец, писателей. В 1850–1900‑е годы литературные произведения, полученные от «духов» известных авторов с помощью столов, планшеток, обыкновенных блюдечек, погружения медиума в транс или безо всякого посредничества, прямо от покойников¹¹, печатались в книгах и журналах и живо обсуждались в обществе. Своеобразная «антология загробной классики» на Западе включала сочинения, переданные духами Гомера, Вергилия, Данте, Петрарки, Боккаччо, Мильтона, Шекспира, Драйдена, Байрона, Корнеля, Шатобриана, Гёте, Эдгара Аллана По, Саади и других корифеев мировой литературы.

В практике спиритизма подобные тексты призваны были выполнить прежде всего прикладную функцию: в эпоху безверия и материализма они служили авторитетными эмпирическими доказательствами существования загробной жизни. Между тем спиритуалистическая убедительность этих сообщений напрямую зависела от того, насколько точно они отвечали представлениям читателей о «духе и стиле» прижизненных произведений опрошенных авторов. Выбор последних обусловливался, как правило, их значимостью для национальной (и мировой) литературы, наличием «духовной» темы в их творчестве и некоторыми фактами из их «биографических мифов», имевшими непосредственное отношение к спиритистской проблематике: ранняя кончина, несправедливое отношение современников при жизни, не законченное при жизни дело, таинственные обстоятельства смерти и т. п. Необходим был лишь очень чуткий приемник подобных произведений-сообщений, то есть талантливый медиум. В свою очередь, рядовые участники сеанса выступали как свидетели подлинности полученного «оттуда» произведения, то есть как своего рода научный консилиум, постулирующий на основании эмпирических наблюдений истинность (или сомнительность) явления¹². «Спиритизм, – говорилось в воззвании американских спиритов „ко всем народам земного шара“ (1865), – есть религия и вместе с тем философия, основанная на фактах»¹³. С историко-культурной точки зрения спиритическое письмо – парадоксальный феномен позитивистской эпохи¹⁴, одержимой, как показывают многочисленные исследования, начиная с «Призраков Маркса» Деррида, бесчисленными призраками.

Возможность получения художественных произведений с того света теоретически объяснялась спиритами тем, что, будучи продуктом душевной (психической) деятельности индивидуума, они вполне могут производиться душою писателя (или его «посмертной энергией») и после его физической смерти¹⁵. О том, что поэзия существует и в загробном мире, писал еще Сведенборг, подчеркивая, однако, что это поэзия на особом, высшем языке, не доступном ни пониманию, ни даже восприятию людей. В то же время Сведенборг допускал возможность духов сообщаться с людьми на их земных наречиях: в случае такой коммуникации духовный язык преломляется в сознании смертного, как бы материализуется («одевается») в «физическую» форму. Спириты, наследники Сведенборга, превратили это допущение в регулярную практику и заменили эзотерический опыт массовым производством. Получалось, что духи диктуют произведения на нашем (их бывшем) несовершенном языке (косвенно этот тезис оправдывал графоманский характер абсолютного большинства посланий), но эти произведения отражают новый, более высокий, духовный, статус покойных авторов. Отсюда медиумические тексты оказываются в высшей степени – дистиллированно! – спиритуальны, то есть свободны от свойственных творчеству данного автора при его жизни материалистических «пятен» и «заблуждений». Каждый такой текст предполагался как последнее, итоговое, суммированное суждение автора о себе и оставленном мире¹⁶.

В итоге получалось, что, хотя Шекспир писал оттуда «по-шекспировски», Байрон – «по-байроновски», а Шатобриан – «по-шатобриански», медиумические опросы писателей сливались в своего рода коллективный психологический (или пневматологический) портрет счастливого мертвого автора, отличительными чертами которого являлись покой, прощение обид, отрешение от всего земного, сочувствие к тем, кто еще не перешагнул черты, отделяющей земной мир от духовного, восхваление красот загробного мира. Сравните, например, «посмертные» стихи Эдгара Аллана По, переданные через посредство известного американского медиума Лиззи Доутен (стихотворение, «отменяющее» знаменитый Raven, называется Resurrexi):

From the throne of Life Eternal,
From the home of love supernal,
Where the angel feet make music over all the starry floor —
Mortals, I have come to meet you,
Come with words of peace to greet you,
And to tell you of the glory that is mine forevermore¹⁷.

Можно сказать, что в спиритистской мифологии писатель-покойник играл роль счастливого эмигранта, пишущего восторженные послания-призывы задержавшимся соотечественникам:

Могу и я поведать миру
О том блаженстве душ земных,
Что уготовано для них
В мирах иных¹⁸.

Приведем в качестве иллюстрации к этой «загробной поэтологии» сообщение, полученное спириткой Олимпией Одуар (ее книга была переведена на русский язык в 1875 году). Госпожа Одуар установила прочный медиумический контакт с духом Александра Дюма (покойный интересовался спиритизмом), который, в свою очередь, помог ей выйти на самого Уильяма Шекспира. Последний в ответ на запрос о существовании в его времена спиритической секты (старинный спор шекспироведов) прислал следующее галантное письмо:

Сударыня, меня чрезвычайно радует вернуться на землю, чтоб послужить утверждению верования, которое было главным утешением моей столь беспокойной жизни. Да, я был спирит <…> Надежда, что мои творения могут послужить нравственной поддержкой спиритизму, возбудила во мне сильнейшую радость. Если бы вы вызвали меня ранее, то я счел бы своим долгом явиться на ваш призыв, потому что для меня всякий спирит брат <…> Если вы скажете мне, что вы недостаточно знамениты, чтобы осмелиться вызвать такого великого писателя, то я отвечу вам, сударыня, что вы оскорбляете меня, думая, что я горжусь своими произведениями. Это только человеческие произведения, и здесь они ценятся очень низко. В наших областях гений, который мы зовем величием души, может быть свойствен только очистившимся душам, для нас не имеет значения их большая или меньшая земная известность. Сколько ученых, сколько знаменитых людей, с которыми мне было бы неприятно вступить в сообщение fuitique! Но сколько, напротив, простых и неизвестных смертных, к которым бы я с радостью явился, чтобы сообщить истины о настоящей жизни – о той, которую вы называете загробной жизнью.

Далее Шекспир (его дух) сообщает, что действительно в Англии его времени была секта спиритов, к которой он принадлежал. Столами тогда не пользовались, но имели «свои вдохновения» и могли «заставлять являться духов, подобно медиуму Вилльямсу». Рассказав о своих вдохновениях и видениях, Шекспир (его дух) заключает:

Поверьте мне, сестра моя по спиритизму, что я с радостью буду являться, оказывать свою поддержку спиритизму. Мой мозг не отуманен более парами земной славы, и я часто говорю себе с чувством горечи: «Шекспира прославляют гением, но никто не думает помолиться о его душе!» Мое самолюбие перестало существовать, но моя душа – живет и страдает.
Вилльям Шекспир [sic!]¹⁹.

Где же находятся покойные авторы? Откуда они приходят к нам? Почему настроены столь демократично по отношению к любопытствующим смертным? «Элизиум поэтов» – образ, популярный в неоклассической и романтической поэзии, – превращается у спиритов в своеобразную службу по вызову, то есть теряет автономию, прикрепляется к земной жизни, обслуживает ее интересы. Спиритические послания – тексты, как не раз отмечалось, слабые, скучные и предсказуемые – насквозь идеологичны и остро социальны. В них реализуется характерное для тенденциозного XIX века стремление найти последнее и окончательное подтверждение отстаиваемой идеологии, с позиции абсолютного авторитета, находящегося в том гносеологическом парадизе, где все тайны разрешены и все земные тенденции завершены. Не случайно многие реформаторы на Западе практиковали спиритизм: аболиционисты и суфражистки, социалисты и религиозные новаторы.

1.См.: Орлов А. Народные песни в «Капитанской дочке» Пушкина // Художественный фольклор. Вып. 2–3. М., 1927. С. 91–92.

2.Справедливости ради хочу отметить, что автор в последние годы весьма активно занимался творчеством таких авторов, о чем, в частности, свидетельствуют его исследования о полностью забытых народных поэтах Панцербитере и Патрикеиче, незаслуженно осмеянном псевдографомане Д. И. Хвостове и фантастической сербской поэтке и философке Евстафии Арсич (Виницкий И. Ю. Переводные картинки: Литературный перевод как интерпретация и провокация. М.: Рутения, 2022; Виницкий И. Ю. О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2022).

3.Переработанный вариант главы из книги Vinitsky I. Ghostly Paradoxes: Modern Spiritualism and Russian Culture in the Age of Realism. Toronto: University of Toronto Press, 2009. P. 57–86.

4.Речь Ф. М. Достоевского (Произнесена 8‑го Июня в торжественном заседании Общества Любителей Российской Словесности) // Венок на памятник Пушкину: Пушкинские дни в Москве, Петербурге и провинции; Адресы, телеграммы, приветствия, речи; Чтения и стихи по поводу открытия памятника Пушкину; Отзывы печати о значении Пушкинского торжества; Пушкинская выставка в Москве; Новыя данныя о Пушкине. СПб., 1880. С. 258.

5.Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 8. СПб.: В тип. Императорской академии наук, 1867. С. 631–632.

6.Sword H. Ghostwriting Modernism. Ithaca: Cornell University Press, 2002. P. 165.

7.Ibid.

8.В качестве рабочего определения мифа мы используем бартовское: «миф – это слово, избранное историей», «это может быть письмо или изображение» (Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 73). Соответственно, материалом нашего исследования являются как письменные, так и изобразительные тексты, эксплуатирующие образ или тему материализовавшейся тени Пушкина: стихотворения, критические статьи, воспоминания, легенды, рисунки, портреты и т. п.

9.Истории мифа о пушкинском «бессмертии» посвящена книга: Sandler S. Commemorating Pushkin. Russia’s Myth of a National Poet (2004). В настоящей главе нас интересует не то, как создавался миф о Пушкине и как он преломлялся в индивидуальном сознании и творчестве разных авторов (Ахматова, Цветаева, Синявский, Битов и т. д.), но как и почему «Пушкин» работал и работает «на общество». В этом отличие нашего подхода от классических работ о «тени Пушкина», рассматривающих спиритуалистические воззрения самого поэта (М. Гершензон, «Тень Пушкина» (1923); Б. Гаспаров, «Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка» (1992), С. Сендерович, On Pushkin’s Mythology: The Shade-Myth (1980).

10.Спиритическое движение, разумеется, не было однородным и эволюционировало во времени. В настоящей статье мы останавливаемся лишь на общих идеях спиритизма в отношении «загробного» творчества. История английского и американского спиритических движений наиболее полно отражена в книгах: Oppenheim J. The Other World. Spiritualism and Psychical Research in England, 1850–1914. Cambridge University Press, Cambridge 1985; Herr H. Mediums, and Spirit-Rappers, and Rotating Radicals. Spiritualism in American Literature, 1850–1900. Urbana: University of Illinois Press, 1972. О феномене «посмертной литературы» см. новаторскую статью: Sword H. Necrobibliography: Books in the Spirit World // Modern Language Quarterly (MLQ). 1999. Vol. 60. № 1. P. 85–112 (вошла в ее книгу Ghostwriting Modernism, 2002).

11.Например, в середине позапрошлого века известный немецкий спирит Л. фон Гильденштуббе клал чистые листы бумаги и карандаш «под могильные памятники, на гробницы, мавзолеи» и просто в темные места и «таким образом получал, по его уверению, начертания потусторонних деятелей собственными автографами» (Быков В. Спиритизм перед судом науки, общества и религии. М., 1914. С. 107).

12.О методах атрибуции медиумических текстов, «пародирующих» текстологическую науку того времени, см., в частности: Аксаков А. Н. Анимизм и спиритизм. СПб., 1901. С. 351–354. Теоретики спиритизма признавали возможность ложных сообщений, литературного самозванства и просто розыгрыша со стороны духов. «Опытный спиритуалист, – читаем в одном из первых русских спиритических романов, – способный анализировать добываемые им факты, никак не будет искать в сообщениях духов непогрешимые истины для своих религиозных или каких бы то ни было воззрений, а отнесется к ним так же критически, как и ко всему, имеющему не абсолютное происхождение» (Прибытков В. И. Легенда старого баронского замка. Не быль и не сказка. СПб., 1883. С. 44). Тем не менее практика спиритизма показывает, что полученные тексты чаще всего воспринимались как носители абсолютных истин.

13.Цит. по: Лесевич В. Модное суеверие («Что такое спиритизм и его явления?») А. Сумарокова. СПб., 1871 // Отечественные записки. 1871. № 12. С. 194; курсив мой. – И. В.

14.Страхов Н. Н. Три письма о спиритизме. Гражданин 1876. № 41–44. Ср. удачное (по своей, кажется, непроизвольной двусмысленности) определение спиритизма как материализованного спиритуализма в: Волгин И. Л., Рабинович В. Л. Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог // Вопросы философии. 1971. № 11. С. 113.

15.В манифесте американских спиритов, принятом на филадельфийском конгрессе 1865 года, говорилось, что духи после смерти не удаляются «с поприща своей деятельности» (Лесевич В. Модное суеверие. С. 194).

16.Разумеется, и деисты, и убежденные атеисты, и просто скептики, вызванные спиритами, раскаивались в своих прежних взглядах и подтверждали правоту верований спиритов. Ответами таких раскаявшихся авторов (например, Вольтера, якобы подписавшего собственною рукою свое отречение от прежних антиклерикальных взглядов) в спиритистских кругах особенно дорожили.

17.Doten L. Poems from the Inner Life. Boston, 1868. P. 104–105.

18.С. А. Живые речи отживших людей. СПб., 1905. C. 131.

19.Одуар О. Спиритизм / Пер. с франц. СПб., 1875. С. 131–134.