Buch lesen: «Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2»

Schriftart:

Моей родной Валечке с любовью

ISBN 978-5-7164-1179-1

Вместо предисловия

Хотел сохранить в двухтомнике то, чем была богата наша жизнь. Иногда удавалось жить высоким штилем. Да, это был театр, музеи, путешествия, любовь к своим близким, письма, встречи, долгие разговоры, попытки радоваться мелочам и деталям. Попытки ворваться в осеннее утро, ощутить тепло дня, приблизиться к вечеру, к его тайне, ощутить ночь, разгадать её сны – просто жить.

В прошлом веке особенно нас сопровождало тепло и надежда. Надеяться – значит верить. Верить – значит идти дальше. Идти дальше – это значит учиться. Всегда, в любом возрасте. Но, чтобы идти дальше, нужно остановиться, оглянуться…

«Постскриптум бокала допитого…»

Постскриптум бокала допитого —
Приятно его послевкусие,
И горной тропинки открытие,
И близкого друга присутствие.

Стены монастырской оказия
И бёховской церкви видение,
И эхо недолгого праздника,
И чудо его повторения.

Постскриптум начала далёкого
К Свеаборгу ниточкой тянется;
Напутствие штиля высокого
Волной штормовою останется.

А за перевалами – Грузия,
На новые встречи напросится;
Нечаемых дней послевкусие
Из юности нашей доносится.

Сегодня всё тише и благостней
Шаги совпадают с молитвою.
И осень под окнами властвует.
Постскриптум бокала допитого. 2015

•••

В иностранной литературе печатаются вновь найденные письма Ивана Тургенева к Полине Виардо. Письма – часть моей книги. Письма о любви, о преданности, о высоком чувстве через всю жизнь. Об этом второй том.

Понедельник, 24 июня 1850. Париж.

9 часов вечера. Итак, это последний мой вечер в Париже, милая и добрая м-м Виардо. Завтра в это время я буду уже на пути в Берлин. Не стану говорить Вам о моем отчаянии, о моей грусти: Вы и так можете их себе представить, а мои слова только бы огорчили Вас ещё больше. Всего себя я могу выразить в одном слове: прощайте. Я оглядываюсь вокруг, перебираю мои воспоминания, вплоть до самых незначительных, – рассказывают, что эмигранты, уезжая в Америку, собирают весь свой скромный скарб, так и я увожу с собою, как сокровище, все свои воспоминания. Если Вы, в свою очередь, пообещаете вспоминать обо мне – я, кажется, легче перенесу разлуку – с меньшей тяжестью на сердце. Когда Вы вернётесь в Куртавнель, обещайте мне приветствовать от моего имени эти дорогие стены – и когда, сидя на крыльце в прекрасный осенний вечер, Вы будете смотреть, как качаются вершины тополей во дворе, – подумайте, прошу Вас, о Вашем отсутствующем друге, который был бы так счастлив находиться среди вас. Что касается меня – мне не нужно обещать Вам часто думать о вас; ничем другим я и не буду занят; я представляю сам себе, как я сижу под старыми липами моего сада и, обернувшись в сторону Франции, шепчу еле слышно: где они, что делают они сейчас? Да, я хорошо сознаю, что оставляю своё сердце здесь. Прощайте, до завтра.

Вторник, 8 часов утра.

Здравствуйте, последний раз во Франции, здравствуйте, дорогая мадам Виардо. Я почти не спал; я просыпался каждую минуту и чувствовал, что грусть не оставляет меня и во сне.

Я жду сегодня письмо от Вас и от Гуно; я просил его прислать мне «Вечер» и «Ламенто». Помните ли Вы? Но нет, я ещё не могу находить очарование в этих трех словах, может быть, позднее, но не теперь. Я получу от Вас письмо, не правда ли?

Вы не поверите, какое удовольствие доставило мне Ваше триумфальное возвращение. Прошу Вас, когда Вы будете писать мне в Россию, сообщайте все малейшие подробности Ваших выступлений – вообще, больше подробностей. Лучший способ сократить расстояние – не считаться с ним. Подумайте об этом. Уверяю Вас, что слова, вроде таких, например: «Сегодня утром я встала в 8 часов и завтракала у окна, открытого в сад», уничтожают порядочно лье, а их будет много между Вами и мной.

Двумя часами позже.

Голова моя горит; я чувствую себя потерянным от усталости и горя. Плача укладываю свои чемоданы – я потерял голову, – я, право, не знаю, что пишу. Я Вам послал свой адрес – напишу Вам из Берлина. Прощайте, прощайте; целую вас всех – Вас, Виардо, – будьте благословенны, мои дорогие и добрые друзья, моя единственная семья, вы, кого я люблю больше всего на свете. Спасибо за ваше милое, доброе письмо, нет слов сказать, чем было оно для меня, – тысячу раз да благословит вас Бог. Пора кончать, пора – пора. Итак, смелее – и с надеждой. В последний раз придите в мои объятия, чтобы я прижал вас к сердцу, которое так любит вас, мои хорошие, милые друзья, и прощайте. Я вручаю вас Господу. Будьте счастливы. Я вас люблю и буду любить до конца моих дней. Я обнимаю и Мануэля и леди Монсон, если она мне это позволит. Прощайте, прощайте.

Ваш И. Тургенев.

Р.S.: Я иду к Луизе; отнесу ей немецкую книгу, чтобы она тоже вспоминала отсутствующего друга. Ах, я так люблю вас всех! Теперь я чувствую это больше, чем когда-либо…

•••

Каждый раз, возвращаясь к книгам, авторам, которые становятся твоими, важной частью тебя самого, проникаешься и подробностями их жизни: письмами, архивами, в которых так много милых мелочей и пронзительных деталей, историй любви.

Перечитывая Тургенева, я вновь возвращаюсь к его письмам Полине Виардо. Обращаясь к Пастернаку, понимаю, что его письма и письма его адресатов – это отдельные главы отдельного романа. Письма Чехова – несколько отдельных томов.

И всё-таки Тургенев. История удивительно высоких отношений знаменитой певицы Полины Виардо и известного русского писателя. Жизнь, по нынешним меркам, не столь долгая, но такая глубокая, неспешная, где любовь до последнего вздоха поражает. Найденные в 80-х его новые письма – ещё одно тому подтверждение.

«Эта новая книга стихов —…»

Эта новая книга стихов —
Хорошо подзабытая старая.
Вот кирпичный подвал на засов,
Где звенящее детство оставлено.
И всё время наверх и наверх,
И ступеньки холодные, скользкие.
И так быстро закончился век —
Он историю всячески пользовал.

Царский френч и будённовский крест —
Всё смешалось, горело, и плавилось.
И повозки из нажитых мест
В чистом поле как, судьбы, расставились.
И звенела летящая ночь,
И цыганка за табором вещая,
И войною потерянной дочь
На Мамаевом Матерью венчана.

И под звёзды – ракетный излом,
Нищетой деревенской заправленный,
И на улице Красной – мой дом,
За садами, как память, оставленный. 2020

«День уходил…»

Вале

День уходил
И снова возникал.
Я будто жизнь
На камеру снимал.
Частили ливни —
Целый мир промок,
И сон наивный,
Где приснился Блок
В своей квартире.
Стоя у окна,
Он говорил:
«Божественна зима!»
Затем читал
В повисшей тишине…
В тот миг не знал,
Что всё приснилось мне.
И снова храмы,
Площади, дома,
Чужие нравы,
Вещая весна.
И странный взлёт,
И осени повтор,
И новый год,
И заалтарный хор.
Под куполом сойдутся голоса.
Ушли дожди,
Не слышится гроза.
И птицы запоют наперебой,
И возле утра – только мы с тобой.

«Ещё белеют облака…»

Ещё белеют облака,
И звонари врачуют звоном.
Как мне нужна твоя рука
И лес, грозою озарённый.
Ещё, ещё, а вот уже
Над знойным чудищем июля
Ветра холодные подули —
Тревожно стало на душе.

«Пахнет лесом, как в детстве…»

Пахнет лесом, как в детстве,
Петляет тропинка.
Земляника пугливая – не отыскать.
И в сторожке забытой
Развешены снимки,
Где давно никого не узнать.
Под осенним дождём
Мы промокли до нитки,
Нас к утру сеновал подберёт.
И глоток самогонки,
И шёпот калитки,
Будто кто-то по следу идёт.

Пахнет речкой студёной
И знатной рыбалкой.
В сковородке стихают вьюны.
И пронзительна ночь
После дня перепалки,
И короткие долгие сны.
Вот торопится встреча
У старой конюшни.
Запоздалой росы не испить.
Будто с прошлым беседую,
С веком минувшим,
И с тем лесом,
В котором я мог заблудить.

«Как у памяти тесно…»

Валечке

Как у памяти тесно
От событий и встреч!
В тихой службе Воскресной —
Богов мир уберечь.
Разминутся минуты,
Разойдутся года.
Повторяя маршруты,
Полетят поезда.
Память меряет вёрсты,
Теребя за рукав,
И отчаются звёзды,
Млечный Путь не застав.
Век указкою тычет
И по следу идёт.
Полустанок обычный
Свою службу несёт.
Тяжело расставаться —
Вечны тяжбы с судьбой;
В телевизоре Чацкий —
Значит Юрский живой. 2020

«А прошлое в нас остаётся…»

А прошлое в нас остаётся.
И утро, ночам вопреки,
Цветением белым ворвётся,
И в такт запоют петухи.
Они одержимы рассветом —
На них и не стоит пенять.
Июльское тёплое лето,
Где красок и дней благодать.

«Как нас тянет по следу…»

Ю. Павлову

Как нас тянет по следу,
Как по белому снегу,
Где под коконом
Прячется наша Весна.
Я успел, я добрался,
Я просто приехал.
За оставленным детством
Я слежу из окна:
И шумят перекрёстки,
И пусты магазины,
И кондуктор бранит
За забытый билет…
Мама что-то твердит
Про мои именины,
И сквозь старые ставни —
Полоскою свет.

«От станции бегом заросшим лугом…»

От станции бегом заросшим лугом.
Накроет ночь – не трудно заблудить.
Вот старый домик и луна по кругу,
Колодец, чтобы истины испить:
Воды холодной, долгого рассвета
И тишины, что звонницы сильней…
Уже сентябрь. И отдалилось лето
От той недолгой юности моей.

«Я с автоматом…»

Я с автоматом.
Дембельский альбом.
Мой первый караул
На горных склонах.
И громкое, нещадное подъём!
И долгий марш
По дальним полигонам.
И календарь отметит снегопад,
Тревогу и движение на марше,
Короткий сон расхристанных ребят
И эту ночь, пропетую без фальши.
А после – возвращение назад
Мадьярскими неближними дворами.
На головной машине – наше знамя,
Распахнуты ворота под закат,
Где под нулёвку
Выбрит старый плац,
Где круг за кругом
Выверяем утро.
И мною недописанный абзац
Достанется дописывать кому-то.
Нефтяник прошумит
Про Небит-Даг,
Про свой Тернополь не устанет Лёня,
И лёгкую улыбку на губах
На грусть он незаметно передёрнет.
Я в старых дневниках нашёл те дни.
И львовский тракт,
И шёпот полнолунья,
И дальние, и ближние огни,
Короткие и долгие раздумья.

«Папа рисует Войну…»

Деду Якову и деду Илье
посвящается

Папа рисует Войну:
В клеточках – юные мстители,
Лётчики, руководители,
Сталин, не дай бог ко сну.
Папа рисует ребят:
Юных, бесстрашных, взволнованных,
Боль городов завоёванных —
То, что в Горкоме велят.
И на подножке Весну.
Май, облака. Возвращение.
Где-то видны повторения.
Папа рисует Войну…

«Приграничное воскресение…»

Приграничное воскресение,
Приграничная тишина.
Пишет странное сочинение
Непридуманная весна.
На границе – безусые мальчики.
Командиры все в отпусках.
И жена молодого начальника,
Как мадонна, с дитём на руках.
И мой дед, вдруг почуяв неладное,
Незаметно к окну подойдёт.
И беда, всё ещё непонятная,
В клочья этот июнь разорвёт.
И по Бугу, срастаясь с течением,
И по лесу ночному тайком…
Нет, от пуль не искали спасения,
Защищая, как должно, свой дом.

Книга только ещё начинается,
А мой дед на войне потеряется.
Только ворон пометит окрестности,
Где под соснами:
Без вести!
Без вести…

«У окошка – патефон…»

У окошка – патефон,
Чуть поодаль – образа.
Плуг сермяжный,
С поля вон! —
Ожидается гроза.
Молнии наскальный крик,
Запоздалый боли гром.
Бронь – таблетка под язык,
А расплата – на потом.
Но негоже так считать.
Там, на горке, военком
Вдруг спросил: «Кому пахать
И работать в доме том?»
И, молчание прервав,
Лёг на стол ему билет.
Дома, правды не сказав,
Шёл к войне второй мой дед.
Громыхали поезда,
Рядовой как рядовой.
И мелькали города,
И окликнул постовой…

За обугленным селом,
За порогом, – облака.
Ночью ехал он и днём
И к концу устал слегка.
Бой один —
И жизнь одна.
Был под утро он убит.
Шла блокадная весна…
Дед на Марсовом лежит.

Елька, попросту Илья,
Так сложилась жизнь твоя.

«Папа войну рисовал…»

Папа войну рисовал,
Глядя в плакаты военные:
Мессеры лётчик сбивал,
Рядом разведчики, пленные.
Мы из военных детей:
В нас до сих пор отзывается
Странное эхо дождей,
Где остывают пожарища.

Сад вырастающих дней,
Сад отцветающих дней.
Яблоки. Полночь. Бессонница.
Бабушка и не опомнится
В жизни тревожной своей.
Папа войну рисовал…

•••

Где-то под Златоустом.

В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе. Как пропал без вести дедушка Яков. Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.

Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.

«Послевоенные простыни…»

Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
В старой поношенной осени —
Невозвращения страх.
Жив из 15-ой Ванечка,
На костылях Семён.
На коммунальном диванчике
Тешится патефон.
И от корундовой шалости
Ближний мигает свет.
Что и кому достанется —
В облаке на просвет.
В этой кричащей осени —
Невозвращения страх.
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.

Словно заждался парусник
Ветра, что вёсен сильней.
Вот он уйдёт, так яростно,
К майской судьбе своей.

«Без умолку играл аккордеон…»

Без умолку играл аккордеон,
И семечки летят как вороньё,
И командарм без маршальских погон
Кричал во сне, впадая в забытьё.
Всесильная июльская жара,
Деревья в ожидании дождей,
У стеночки играет детвора
В послевоенной памяти моей.
И колокол от храма далеко,
И граффити обугленных дворов,
И через край у крынки молоко,
И старые ворота на засов.
А от махорки
Кашель, словно зуд.
А сад цветёт,
В беседку тянет ночь.
И мысли эту полночь отпоют
И полетят неведомые прочь…
Без умолку играл аккордеон.

«Засыпаю на кромке рассвета…»

Галибину

Засыпаю на кромке рассвета,
За окошком – начало весны.
И мне снится блокадное лето,
И отец возвратился с войны.
Мамин голос в открытые окна
Всё зовёт и зовёт нас домой.
Дождь идёт. Мы с тобою промокли,
Календарь выдаёт выходной.
А по радио – Куба, ракеты,
Наш хозяин стучит по столу,
И Америка – снова к ответу…
А все дети, конечно, – ко сну.

•••

«Рио-Рита» звучит пронзительно. В городском саду играет духовой оркестр. Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, под шофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…

Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.

2020

«Мы в прошлом веке потерялись…»

Галибину

Мы в прошлом веке потерялись
Между Варваркой и Сенной,
На память города остались
И дождь всенощный проливной.
Он не проходит, каждый вечер
По соснам молнией разит.
Он наговаривает вечность,
Она так набожна на вид.

И, преподобный мой приятель,
И ты во сне, как наяву.
И вечер на шальном закате
Я ожиданьем назову.
Кем были мы, и кем мы стали,
Листая лето за зимой.
На память города остались.
Между Варваркой и Сенной…

2020

«Падает в сумочку…»

Валечке

Падает в сумочку
В старом Тифлисе
С неба каштан.
Падает дождь
И забытые мысли
Под ноги нам.
Стынут снега.
Позабытое слово
Вряд ли поймать.
Но вспоминаю
Я снова и снова
Ту благодать.
Кофе песочный,
Старый прохожий,
Маленький храм.
И в мою память,
Как чудо, уложен
Старый каштан.

«У нас всего лишь ночь…»

Ю. Розуму

У нас всего лишь ночь:
До света, до зари,
До странных петухов,
До остановки лета.
И к озеру рояль,
И таинство реки…
И вот аккорд, Шопен —
И выдохнет планета.

•••

В научной библиотеке ВТО во время учёбы мы проводили достаточно много времени. Здесь мы подбирали монографии по истории театра, иногда перечитывали пьесы, иногда точечно готовились к экзамену, или к зачёту, иногда целыми днями просиживали за курсовой. Рядом был наш базовый театр Станиславского, чуть поодаль – легендарный ресторан ВТО, где собирались великие и начинающие актёры и режиссёры, фарцовщики и товароведы. Стопка водки проникала в глубины твоего эго и делала тебя стабильней, сильней. Да что там стопка! Мы были молоды и могли выпить достаточно много. Это был один из лучших ресторанов Москвы, а их тогда в нашей столице было совсем немного.

Однажды, расположившись в библиотеке, я стал готовиться к зачёту по истории советского театра. Я и так знал этот предмет, обожал Хорена Абрамяна из Ереванского театра, наблюдал за Мегвинтецухеси в театре Марджанишвили, был восхищён «Кавказским меловым кругом» Роберта Стуруа в театре имени Шота Руставелли. Мы ждали гастролей в Москве, шли на театральные события.

Там же, в замечательной библиотеке ВТО, со мной произошёл казус. Я выходил с книгами. Библиотекарь посмотрела на меня загадочно. Сначала на меня, а потом на студенческий билет. Оказывается, передо мной здесь был Ицков И. (Игорь) – лауреат Ленинской премии. Он получил её за сценарий фильма «Великая Отечественная».

Недавно я пересматривал это кино. Обнаружил потрясающие вещи. Какое единение было у нас с американцами! Фрагмент, где читается монолог Александра Невского из фильма Эйзенштейна в студии американского радио, омыт слезами. Как мы умудрились всё растерять, перечеркнуть?

Библиотека ВТО – место удивительных встреч, словно мимолётный взгляд в советскую эпоху и рука, протянутая в неведомую новую жизнь. Но надо было повторить историю, начитать новые факты.

Мои человеческие отношения с племянником Станислава Ростоцкого не могли ограничиваться стандартным набором.

Ровно через час к моему столу подошёл мой сокурсник Матвей Шнеур и сказал: «У Бори две хороших бутылки водки» (Боря – танцор, солист ансамбля «Берёзка»). Через два часа я, оставив книги на столе, двигался к празднику. Нас узнавали, садили за лучший стол. Мы совершили там обряд гурманства: заказывали лучшие блюда и закуски под тёплый московский вечер. Книги из библиотеки ВТО я забрал очень поздно.

После ресторана мы продолжили путешествие этого вечера. Борис пригласил нас в неведомый тогда город Красногорск, где жила его семья. Именно он был автором нашей репетиционной репризы. «Эврибоди, хлопцы!» – что означало ещё один прогон то ли спектакля, то ли эпизода. Нам было всё равно. Наши педагоги искали лучшие варианты, лучшие решения. А на зачёт и экзамены нашего курса собиралась огромная аудитория.

В семь утра, изнемождённые наукой и радостью жизни, мы сели в машину и поехали на зачёт. Как Штирлицы заснули, как Штирлицы проснулись.

Сдавал я один, ребята кивали сзади. Иосиф Болеславович расписался у всех. После мы пошли вместе в «Арагви». Зачёт был сдан, а армянский коньяк никто не отменял.

Иосиф Болеславович Ростоцкий был уникальным театроведом: много знающим, обильно читающим, обильно пьющим. В его компании мы были равны, не стеснялись выражать свои мысли, давать оценки и казались себе значимыми.

В «Арагви» под коньячок случилось чудо откровения. Педагог читал на английском «Бесприданницу» Островского. Это звучало поразительно. Первый и последний раз в жизни.

«В Столешниках, где были мы юны…»

Моте (Шнеуру-Аничкину)

В Столешниках, где были мы юны,
Где мельница свои круги чертила,
Бессмертие вальяжное бродило
И снились сны, пророческие сны.
В Столешниках – шампанское рекой,
Богемы круг кузнечиком стрекочет.
Запомни нашу молодость такой —
В Столешниках она ещё хлопочет.

•••

2004 год.

Это было удивительное время. Я пять лет в Москве. Что-то выстраивается в бизнесе, отвлекаюсь на творческие проекты. Делаю концерты в Кремлёвском дворце, большой творческий вечер Игоря Костолевского.

В этом же году я познакомился с Давидом Борисовичем Исхаковым. В те времена он был вице-президентом известной компании «Моссиб», которая строила объекты во многих странах мира. Нас познакомил Михаил Михайлович Кутумов – замечательный строитель и человек. Я случайно оказался в кабинете у Давида. Через три дня после знакомства он поручил мне строить торговый центр в Элисте: все работы по фасаду, присовокупив ещё все работы по металлу.

Я с удовольствием летал в Элисту несколько лет. Это был мой любимый рабочий маршрут. После строительства торгового центра мы помогали поднимать элистинский Хурул. Делали большую работу по камню и фасадам. Во время строительства ко мне приезжали мои друзья: Панкратов-Чёрный, Костолевский, Крылатов, Мегрели, Жариков и Наташа Гвоздикова. В этом городе прошёл фестиваль кино и несколько больших концертов – это было посвящение Элисте, Калмыкии – удивительному краю.

Пронзительная степь. Особая тишина, невероятные горизонты. Вот пригласили на рыбалку. Облака свисают. Я один в лодке. Какой там клёв, когда глаза нельзя оторвать от этой природы! А лодку уносит. За мной побежали, поплыли, пытались спасти…

Здесь я познакомился со своим старшим другом, Анатолием Максимовичем Немченко, светлым, добрым, молодым, настоящим. Его жизнь и наши встречи – это отдельный роман.

Год спустя в Элисте мы сделали большой творческий вечер Евгения Павловича Крылатова, моего большого друга. На встречу с Калмыкией прилетела Валентина Васильевна Толкунова. Её первое звание – «Заслуженная артистка Калмыкии». Толкунову щедро принимали на этом концерте.

Ансамбль «Талисман», певцы, музыканты. Калмыцкие дети пели удивительные песни большого русского композитора. Утром – совещание на стройке. Днём – репетиции концерта. Чудо крылатовских мелодий потрясало. Прекрасное далёко уходило в степные просторы, как будто здесь и родилось. Садясь в маленький самолёт, мы знали, что летим к людям, которые ждут этой встречи.