Buch lesen: «Из разных лет»

Schriftart:

Моей родной Валечке с любовью

Предисловие

«Из разных лет» – свод мыслей, дум, поэтических тропинок, печалей, любовей, рассветов. Всё совсем недавно, и всё на перроне уходящего поезда.

«Из разных лет» – посвящение близким, родным, любимым. С низким поклоном за то, что случилось, и за то, что произойдёт. Всё это сделано вместе с моими друзьями. Они рисовали, редактировали, верстали, давая жизнь этой скромной книге.

Из разных лет

«Из наших маленьких причуд…»

Александру Журбину

Из наших маленьких причуд
Растёт осенняя трава.
Приходит в полночь Робин Гуд,
Шумит вечерняя молва.
Их наших маленьких причуд
Февраль придумает метель,
Из старых брёвен – новый сруб,
Из заточения – капель,
Из облаков – недолгий дождь,
Из тишины кричащей – звук,
И эхо, что отозвалось
Твоим прикосновеньем рук.
Проходит полночь у ворот,
Подсмотрит время часовщик —
Оно безжалостно идёт,
Не оставляя даже миг.
А там – и зим ночной прелюд,
Весенний трепет у дверей.
Из наших маленьких причуд
Причастие судьбы моей.

«Акварелевый Храм…»

Е. Д.

Акварелевый Храм,
Уходящее облако лет.
По знакомым дворам
Неразгаданной жизни секрет.
Купола, словно сон,
Отражаются в тихой реке.
И теряется звон
В позабытом моем далеке.
Акварелевый Храм
То исчезнет, а то за спиной.
По знакомым дворам
Чья-то юность следила за мной.

«Совсем не надолго уеду…»

Совсем не надолго уеду,
Над Свенской загадкой кружась.
И словно по следу, по следу,
Какая-то вечная связь.

«Однажды Овстуг так нечаянно…»

Однажды Овстуг так нечаянно,
От суеты до облаков,
И рвётся ниточка отчаянно
Твоих веков, моих веков.

«Возле мельницы тютчевской…»

Возле мельницы тютчевской
Снег заскрипел,
И дрова раскололись, как будто орехи;
Вот за храмом бежит несмышлёный пострел, —
И в картине сняты небольшие огрехи.
И опушки седые,
Со льдом берега,
И салазки свою колею выбирают,
И летят по России снега да снега
В этом тютчевском крае
До самого края.

«Знакомый календарь…»

Знакомый календарь:
В нём долгий день,
Обычное потянется в былое.
Он новые одежды принадел,
Пытается поговорить с тобою.
Сосновый трепет,
Зимние дома.
Забавный дождь —
Он кажется некстати.
И вправду, где-то лопнула струна,
И солнце предвечернее накатит.
Вот-вот закроют шторы облака,
И календарь опомнится вчерашним.
Ещё, ещё дорога далека,
И будущее грянет настоящим.

«Птицы ходят по проводам…»

И. Волгину

Птицы ходят по проводам,
Оступившись, летят над землёю.
Вопреки расстояньям-годам
Вы спешите неслышно за мною.
Проводов бесконечная нить,
И идти по ним тяжкое бремя,
Но звенит, и звенит, и звенит
Наше самое лучшее время.
Где-то в этой кричащей игре,
Равновесие жизни нарушив,
Мы, как птицы, летим на заре,
Возвращая покой в наши души.

«И я бегу по сердцу – не по карте…»

И я бегу по сердцу —
не по карте…

А. Кунеевский

И я бегу по сердцу – не по карте,
Где крепости, развилки, непокой,
Где старый друг опять присел на парте
И списывает мир волшебный твой.
Пытается понять небесный почерк,
И след дождей, и боль, и просто сон,
Неспешную молитву «Аве, Отче»
За тех, кто в это утро был спасён.
А сердце всё тревожит и тревожит.
На карте – произвол и суета.
А я бегу. Мой след неосторожный
Живёт пока.

• • •

В расшатанных вагонах тряслось моё будущее детство. Война отвлекала людей от привычного хода вещей, убивала их, уничтожала. Через войну, через страдания пробиралась истина моей жизни. Я иногда смотрю на мир глазами моей бабушки, по счастливой случайности уехавшей в отпуск подальше от границы 15 июня 1941 года.

Едва переступив порог отцовского дома, она услышала о начале войны. Прадедушка Меир тут же принял решение уезжать. Немцы шли по пятам, и всё же удалось спастись. Потом долгая дорога в город Златоуст, в эвакуацию. На одной из станций бабушка побежала менять вещи на еду. Поезд тронулся. В вагоне осталась моя маленькая мама. Они нашли друг друга только спустя трое суток. Тогда у совсем ещё молодой бабушки Сони появилось много седых волос.

Иногда вместе с ней я переживаю воспоминания о красном командире в крылатой будёновке. Это был мой дед. А потом легенда-быль о бабушкином брате, который не пришел с Финской. И вслед за этим – печальная повесть о судьбе мужа родной бабушкиной сестры…

42-й год. Урал. Эвакуация. Каждый вечер – ожидание писем от родных. Фронт далеко – фронт рядом. Похоронки – долетающие птицы скорби.

Маленькая поэма

Деду Якову и деду Илье посвящается

Папа рисует Войну:
В клеточках – юные мстители,
Лётчики, руководители,
Сталин, не дай бог ко сну.
Папа рисует ребят:
Юных, бесстрашных, взволнованных,
Боль городов завоёванных —
То, что в горкоме велят.
И на подножке Весну.
Май, облака. Возвращение.
Где-то видны повторения.
Папа рисует Войну…

«Приграничное воскресение…»

Приграничное воскресение,
Приграничная тишина.
Пишет странное сочинение
Непридуманная весна.
На границе – безусые мальчики.
Командиры все в отпусках.
И жена молодого начальника,
Как мадонна, с дитём на руках.
И мой дед, вдруг почуяв неладное,
Незаметно к окну подойдёт.
И беда, всё ещё непонятная,
В клочья этот июнь разорвёт.
И по Бугу, срастаясь с течением,
И по лесу ночному тайком…
Нет, от пуль не искали спасения,
Защищая, как должно, свой дом.
Книга только ещё начинается,
А мой дед на войне потеряется.
Только ворон пометит окрестности,
Где под соснами:
Без вести!
Без вести…

«У окошка – патефон…»

У окошка – патефон,
Чуть поодаль – образа.
Плуг сермяжный,
С поля вон! —
Ожидается гроза.
Молнии наскальный крик,
Запоздалый боли гром.
Бронь – таблетка под язык,
А расплата – на потом.
Но негоже так считать.
Там, на горке, военком
Вдруг спросил: «Кому пахать
И работать в доме том?»
И, молчание прервав,
Лёг на стол ему билет.
Дома, правды не сказав,
Шёл к войне второй мой дед.
Громыхали поезда,
Рядовой как рядовой.
И мелькали города,
И окликнул постовой…
За обугленным селом,
За порогом, – облака.
Ночью ехал он и днём
И к концу устал слегка.
Бой один —
И жизнь одна.
Был под утро он убит.
Шла блокадная весна…
Дед на Марсовом лежит.
Елька, попросту Илья,
Так сложилась жизнь твоя.

«Папа войну рисовал…»

Папа войну рисовал,
Глядя в плакаты военные:
Мессеры лётчик сбивал,
Рядом разведчики, пленные.
Мы из военных детей:
В нас до сих пор отзывается
Странное эхо дождей,
Где остывают пожарища.
Сад вырастающих дней,
Сад отцветающих дней.
Яблоки. Полночь. Бессонница.
Бабушка и не опомнится
В жизни тревожной своей.
Папа войну рисовал…

Где-то под Златоустом

В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе, как пропал без вести дедушка Яков.

Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.

Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.

«Послевоенные простыни…»

Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
В старой поношенной осени —
Невозвращения страх.
Жив из 15-ой Ванечка,
На костылях Семён.
На коммунальном диванчике
Тешится патефон.
И от корундовой шалости
Ближний мигает свет.
Что и кому достанется —
В облаке на просвет.
В этой кричащей осени —
Невозвращения страх.
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
Словно заждался парусник
Ветра, что вёсен сильней.
Вот он уйдёт, так яростно,
К майской судьбе своей.

«Без умолку играл аккордеон…»

Без умолку играл аккордеон,
И семечки летят как вороньё,
И командарм без маршальских погон
Кричал во сне, впадая в забытьё.
Всесильная июльская жара,
Деревья в ожидании дождей,
У стеночки играет детвора
В послевоенной памяти моей.
И колокол от храма далеко,
И граффити обугленных дворов,
И через край у крынки молоко,
И старые ворота на засов.
А от махорки
Кашель, словно зуд.
И сад цветёт,
В беседку тянет ночь.
И мысли эту полночь отпоют
И полетят неведомые прочь…
Без умолку играл аккордеон.

• • •

«Рио-Рита» звучит пронзительно. «В городском саду играет духовой оркестр». Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, подшофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…

Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.

«Задыхается верхнее до…»

Задыхается верхнее до,
А до следующей ноты – октава;
В коммуналке большой коридор:
Дверь налево
И рядом направо.
В коммуналке устойчивый бас
И уже не пронзительный тенор;
Лётчик – несостоявшийся ас,
И плакат от вчерашней премьеры.
И когда в коридоре аншлаг,
Вдруг всплывают картины былого,
И до вечности – мизерный шаг.
Не дай Бог опрометчиво слово.

«Мы в прошлом веке потерялись…»

Галибину

Мы в прошлом веке потерялись
Между Варваркой и Сенной,
На память города остались
И дождь всенощный проливной.
Он не проходит, каждый вечер
По соснам молнией разит.
Он наговаривает вечность,
Она так набожна на вид.
И, преподобный мой приятель,
И ты во сне, как наяву.
И вечер на шальном закате
Я ожиданьем назову.
Кем были мы, и кем мы стали,
Листая лето за зимой.
На память города остались.
Между Варваркой и Сенной…

«А утром был Кронштадт…»

А утром был Кронштадт,
Возникший словно сон, —
И храм, и подле сад,
И бухты перелом.
И старые дворы,
И скрежет кораблей
Застыли до поры,
До отправленья дней.

Кирпичная стена,
Замёрзший позывной.
Причалила весна
Надеждой за спиной.
Причалила война
На якоре утрат,
Застыли ордена
Забытых дней и дат.

Где с титрами кино,
Где полночь вдалеке,
Где всем нам суждено
Отчалить налегке.
И заберём с собой —
Потомки нас простят —
Нахлынувший прибой,
Нагрянувший Кронштадт.

«Мой двор и несколько семей…»

Мой двор и несколько семей,
Мой брат, на стульях спящий,
Картина «Сталин». Шум дождей,
И молния таращится.
Горшок в предбаннике. Окно
Вот-вот с петель сорвётся.
И в главной зале домино
На мой удар придётся.
А за окном шумят сады,
И скоро будет лето.
Ещё один глоток воды
Остался до рассвета…

«Юрьевский переулок…»

Арсению, Андрею
Тарковским

Юрьевский переулок,
Старый панельный дом,
Брошенный грязный окурок,
Ящик почтовый – навзлом;
Голос подавленный скрипки,
Бой неуснувших часов;
Память – ступенькою зыбкой,
Старый чердак – на засов;
Непроходящая полночь,
Кухонный табурет —
Века негромкая повесть,
Века, которого нет…

Смоленский этюд

Выброшено кладбище на улицу,
Празднество пасхальное взахлёб.
Лишь трамвай испуганно сутулится,
Словно ношу тяжкую несёт.

По Руси, по звёздной отрешённости,
Как слепцы с надеждою прозреть,
Мертвые с живыми в обречённости
Продолжают, мучаясь, терпеть.

«Послушницы мои…»

Послушницы мои,
Дороги беспокойные;
В дворах, как в закромах,
Полно иконных чуд.
Под куполами – снег
И тишина покойная,
Божественно светло
От боговых минут.

Послушницы мои,
Забвения минувшие;
Подстриженный погост
И непорочный сан.
И хлеба каравай,
И помыканье дружное,
И талая вода,
Что льётся через край.

Послушницы мои,
Печальные монахини;
От света до судьбы,
От боли до тревог —
Коломенской верстой
Прошедшее распахано,
Коломенским Кремлем
Отмеренный порог.

Ретромозаика

Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои.

1

Дом отдыха «Вьюнки».
Оркестр играет марш —
Послевоенных лет
Особая примета.
Фотограф вдалеке.
Количество мамаш
С количеством детей
Распределяют лето.

Всё озеро в листве,
Безумная жара.
И кто-то патефон
Уговорит не быстро.
И танцы до утра,
И драки до утра,
И бабушкин салат
На скатерти пятнистой.

Дом отдыха «Вьюнки».
Шипит аккордеон,
Собаки детвору лениво догоняют.
И детство, что давно посажено на трон,
Фотографы сейчас так тщательно снимают.

2

Зинка – проповедь или исповедь
В суете наваристых плит,
Самогоночка мигом вызрела,
Половиц запоздалый всхлип.
Абажуром печаль подсвечена,

До весны ну совсем чуток, —
Сбросить таинство подвенечное
И забраться к судьбе в закуток.
Да потешиться, да покаяться, —
Утро вынесет к образам.
Что поделится, то останется
На всю жизнь ненасытную нам.

3

Кожа была похожа на мою.
Крепдешин метался. И оползнем – к твоим ногам.
Всю эту жизнь об одном тебя молю:
Чтобы ты приходила чаще по вечерам.

Из той истории, где улицы ближе к цветам,
Где палисадник для свадеб и для судеб,
Где мир кладбищенский тянется прямо к лесам,
Где за околицей ещё вырастает хлеб,

И только свежестью выдохнет простыня,
И половицы украдкой махнут в бемоль, —
На расстоянии вытянутого дня
Ожидание, проводы и щемящая боль.

Всё испито глотком ледяной воды,
Лишь многоточие прикручивается к словам.
Рушатся расстоянья, надежды, мосты —
Крепдешином, что оползнем к твоим ногам.

4

Темнеет старый сад.
Луна на старой лавке,
А где-то в глубине —
Заблудшее танго.
И ты стоишь одна
В господской старой арке,
И я бегу к тебе;
До ночи далеко.
Клеши, как паруса,
Твои глаза украдкой
Ту полночь сторожат
Уже который год,
И слышится танго
На старой танцплощадке,
И молодой отец
За памятью бредёт.

«Листья кружат и падают…»

Листья кружат и падают
И теряют свой след,
Исчезают и радуют
Во дворах напослед.
И шуршат сновидения,
И тревожат дворы,
И умчат воскресением
В иные миры.
Ветер чуть поторопится,
Закружит, закружит;
Жёлто-красным пророчеством
О судьбе ворожит.
И ещё на мгновение
Остановит свой взгляд:
Листья – птицы осенние —
Всё летят и летят.

Главы из поэмы «Шнайдер»
История семьи моего друга

Иерусалим. Стена

Здесь был когда-то храм.
Сейчас – стена.
Всё, что осталось, – Богова примета.
Дороги, годы, скорбь, печаль, война,
И тысячи вопросов без ответа.
Здесь мальчик, что давно уж стал седым,
И мать его, и дети, даже внуки;
И Торы восклицанье, и алтын,
Положенный за горестные муки!

Здесь был Давид – правитель и святой;
И храм его – как перст, легенды множит.
Сегодня до стены достать рукой,
Но от неё к себе пробраться сложно,
К себе прийти; я меряю шаги.
Вот мой сосед Талмуд пред Богом правит;
За простынёй Коран сосед оставит
На близости протянутой руки.
Всё рядом, всё так близко у людей,
Но почему война – времён примета?..

Я посреди непрошеных дождей
В Иерусалиме подгоняю лето.
И было горячо, как никогда,
И солнце в небе яростно до боли;
Стена, века сверяя и года,
О чём-то говорить могла с тобою.
С одним тобой, другие все не в счёт, —

У каждого была своя дорога;
У каждого своя река течёт.
У каждого – рожденье и уход,
И путь от Бога, и судьба от Бога.

Ивенец. Файвель

В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Что-то могло от беды уберечь,
Что-то могло от судьбы уберечь.
В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Двор, где панове, костёл, суета, —
Мазолтов рядом с исходом креста.
Сколько любовей до света свечей,
Сколько историй до света ночей,
Сколько стучащих, кричащих сердец…
В жизнь провожает меня Ивенец.
Возле войны, или в этой войне,
Что-то спасало, и верилось мне.
Вечной пехоте, идущей на дот,
В землю ложится в мгновение взвод,
И повторялись беды маяки —
Красная кровь возле чёрной реки.
Кровь почернела от этих потерь.
То, что я выжил, – не важно теперь.
Жить с этим трудно, трудно кроить.
Только сильнее хотелось любить.

«Его звали Файвель…»

Его звали Файвель,
Был портной от бога.
Он кроил пространство,
Где бродили мы.

Уходили люди
С Божьего порога
В скроенную правду
Скроенной весны.
Скроенной надежды,
Вечной, как признанье.
Скроенной одежды,
Скроенной судьбы.
Он носил с собою
Просто обаянье,
И его за это полюбили мы.

Его звали Файвель.
«Капелле», и только.
В переводе – «выпить
И чуть-чуть заснуть».
А когда ушёл он,
Всем вдруг стало больно;
Выдохнуть не трудно, —
Тяжело вдохнуть.

Мир ещё кроится,
Шьётся и бравурит.
Жизнь кипит, как прежде,
Нету ей конца.
Дети под рюмаху
Круто балагурят,
И живуча память
В байках праотца.
Его звали Файвель.
Дом был полон света;
Швейная машинка,
Строгий взгляд жены.
А ещё по жизни, видно, был поэтом
И кроит сегодня памятные сны.

Иерусалим. Стена. Вечер

Стена, к тебе я снова прихожу.
Я стал чуть старше, не совсем мудрее.
Ищу свой храм – обычная затея,
И каждый раз часы перевожу.
Дотронусь. Стрелки память теребят,
Напоминая, что проходит время,
И главы завершаются в поэме,
И к осени желтеет старый сад.

А за стеной ко мне спешит мой дед,
Пропавший в Польше без вести когда-то,
И мой знакомый бабушкин сосед,
Закончивший войну простым солдатом.
Дотронусь – не откликнется Давид.
Прислушаюсь: негромкая молитва.
Она тебе поможет и простит,
И выведет живым из поля битвы.

И Файвель не торопится домой, —
Он остается за большой стеной.
Он кофту отдал сыну своему,
Своё тепло он завещал ему.
За горизонтом близится весна,
И отпускает медленно стена.

«Жара в Иерусалиме…»

Аркадию Авраху

Жара в Иерусалиме.
Храм Господень
И столько солнца;
Божья благодать
Уходит из-под ног
Моих сегодня
И завтра начинает ускользать.
Кочуют в странной памяти столетья,
И мечутся года,
Идя на свет,
И снятся те, кого я только встретил,
И снятся те, кого сегодня нет.
И Понтий не страшит,
Старик тщедушный;
Иуда за домами промелькнёт,
И Тайная вечеря – званый ужин —
На все века Молитвой обнесёт.

«Как нас тянет по следу…»

Ю. Павлову

Как нас тянет по следу,
Как по белому снегу,
Где под коконом
Прячется наша Весна.
Я успел, я добрался,
Я просто приехал.
За оставленным детством
Я слежу из окна:
И шумят перекрёстки,
И пусты магазины,
И кондуктор бранит
За забытый билет…
Мама что-то твердит
Про мои именины,
И сквозь старые ставни —
Полоскою свет.

«Пахнет лесом, как в детстве…»

Пахнет лесом, как в детстве,
Петляет тропинка.
Земляника пугливая – не отыскать.
И в сторожке забытой
Развешены снимки,
Где давно никого не узнать.
Под осенним дождём
Мы промокли до нитки,
Нас к утру сеновал подберёт.
И глоток самогонки,
И шёпот калитки,
Будто кто-то по следу идёт.
Пахнет речкой студёной
И знатной рыбалкой.
В сковородке стихают вьюны.
И пронзительна ночь
После дня перепалки,
И короткие долгие сны.
Вот торопится встреча
У старой конюшни.
Запоздалой росы не испить.
Будто с прошлым беседую,
С веком минувшим,
И с тем лесом,
В котором я мог заблудить.

«Тот долгий день…»

А. Журбину

Тот долгий день
Едва ли вспомним мы,
Подумав, что случилось
Между нами,
И сны без продолженья —
Просто сны,
И слоник коммунальный на диване.
Тот долгий день
Был полон озорства
И странных нот,
Что вместе не звучали, —
И старый пруд,
И церковь без креста,
И громкие клаксоны
На вокзале.
Разбросаны мгновенья по часам
И стёртые от времени минуты;
Кораблик, что причалил утром к нам,
Заведомо не знал своих маршрутов.
Но он плывёт уже который год,
Течения почти не замечая,
И волнам, и отечеству внимая,
Сбавляет ход
И прибавляет ход.
Заштриховав весь пройденный маршрут,
По собственной судьбе перемещаюсь.
Мы вспомним день
И таинство минут. – Ушедший день.
Божественная зависть.

«Всё начинается под музыку…»

И. Гинзбург-Журбиной

Всё начинается под музыку!
И жизнью просто продолжается, —
Аккордами порой нагружена,
Лишь тихой встрече подчиняется.

Всё начинается под скрипочку,
И фонарями чуть подсвечено
То платье рыжее в облипочку
Непроходящим поздним вечером.

А утро снова птицей певчею
Вдруг оборвётся неприкаянно,
И только эхо бесконечное
Ещё живёт твоею тайною.

Всё продолжается под музыку,
И жизнь Сикстинскою Мадонною
Под облаком так долго кружится
Забытой пеночкой топлёною.

Ворвётся старая мелодия,
Негромкой истиной повенчана,
И жизнь совсем ещё не пройдена,
И только музыкой отмечена.

«Старая квартира, коридор…»

Старая квартира, коридор.
Облачно. Рояль настроен плохо.
Столько лет, как будто бы на спор,
Мчит эпоха.

«Тихая гавань. Утро. Море…»

Тихая гавань. Утро. Море.
Волна у твоих ног.
Отмотаем пленку на повторе,
Твой собеседник продрог.
Ты сбросила платье,
Стала красивей,
Теплей от недолгого сна.
Ещё назад всё с тобой прокрутили,
Ещё на задворках зима,
Ещё акварелью не пахнет вовсе.
И просто, просто слова.
Ещё не приехал утренний поезд,
Ещё не кружит голова,
Ещё каникулы Римские где-то,
И высится Спас на Крови.
На полустанке – шальное лето,
Лето нашей любви.

«Я под утро проснусь…»

Я под утро проснусь
И за вами приеду.
С пересадками грусть
Доберётся к обеду.
И воркуют ветра
По дороге Калужской
И дожди, что с утра
Опрокинуты в лужи.
В странном зеркале —
Тихо нагрянувший вечер.
Далеко до зимы,
До надежды, до встречи.

К ночи грянет печаль
Сквозь нагретые ставни,
И воркует прощай
Твоим голосом давним.
Значит, снова пора!
Дни в багаж собираю,
Не забудь,
Что вчера
Я к тебе приезжаю.