– Лена, – шепотом позвала она блондинку,– у тебя же два парня, почти взрослых? И, с учётом того самого положения, на которое ты всё время киваешь, ты не допускаешь каких либо диафильмов в своей голове с ними в главных ролях?
Намёк получился корявым, но, не смотря на это, подруга дернулась и посмотрела на говорившую взглядом студентки, которой задрали вверх юбку в метро хулиганистые одногруппники в те самые дни, когда гормоны очень настойчиво объясняют девушкам, что жизнь – говно, а люди – пидарасы.
– Ты что??? Это же пиздец пиздецкий! -громкий шепот почти перешел на визг.– Я тебя подругой считаю, а ты!,,
– Значит, смотришь все ж профильное кино на собственных сценариях. Да, ладно тебе. Извини, если что. – азиатская кровь брюнетки и собственные неурядицы диктаторски требовали всяких жесткачей, не взирая на лица.– Нашла б уже себе какого-нить спермотоксикозного. Плевать им на твои сорок с чем-то там. Им дырка нужна. А вот когда она надоест, точнее ты с присущей тебе ванилью, тогда и будут высказываться прикольчики типа «пора к земле привыкать» и «45 – баба сухпаёк опять». Не нужен им этот romantic, они все с детства чувствуют себя конкурентами самцовости отца и хотят матерей. Поэтому сам факт обладания возрастной тётей для них уже победа. А все эти сюси-пуси, любовь – морковь – твоя территория, на которой они ну никак не захотят ставить своих знамён. И затаскивать их туда тоже не выйдет. Потому что розовые бантики с цветочками и сердечками не сочетаются с образом героев – победителей.
–Да ну тебя! Заебала, – блондинка делано надула губы и повернулась в сторону одетой в черное длиннополое пальто статной женщины в широкополой шляпе, державшейся особняком. Образ дополнялся большими черными солнцезащитными очками, отсутствием отпечатка каких либо эмоций на лице и тонкой сигареты, свисающей с левого уголка губ. Начинать с ней разговор ни у кого не было ни малейшего желания, т.к. дама слыла человеком прямолинейным и обладала умом цепким и изворотливым, а языком острым, что считалось в определенных кругах несомненным достоинством, от которого лучше держаться подальше во избежание получения глубоких психологических травм и разрушений представления о себе как о ком-то светлом, правильном, добром и хорошем. Эти качества были тем, что роднило её со скульптором, вызывая общую заинтересованность, зависть и страх. И хоть их давний разлад во взглядах на свойства, грани и атрибуты никому не принадлежащего nihuya не растворился во времени и пространстве, но изменение ею имени на Дивия (символизм имени подчеркивал её статусность, ведь буква, его обозначающая уж больно смахивала на «С» и находилась на роковом четвертом месте в древнеславянском алфавите) позволяло заигрывать со скульптором и незримо присутствовать в его жизни, о чем он, ничтоже сумняшеся, даже не догадывался. При взгляде на таинственную женскую фигуру появлялись сомнения в целесообразности вступать с ней в какой-либо контакт вообще, за исключением пожелания доброго утра, но даже и в этом, казалось бы, ничего не определяющем случае проступала вероятность нарваться как минимум на три довольно непростых вопроса, отбивающие желание продолжения общения напрочь:
1) с какой целью эти два слова были произнесены:
а) как констатация довольно сомнительного факта
б) из привязанности к нормам общественной морали, создающей иллюзию превосходства одних над другими
в)обозначение себя в этой точке бытия перед определенным персонажем, чтобы завоевать его расположение, не понимая, что бессмысленно не только вообще что либо завоевывать, но и не у кого?
2)кто решил, что произнесенные слова каким либо образом украсят то, что уже есть?
3)какого хуя ты определил, что сейчас какое-то, блядь, утро?
И никому из присутствующих и в голову не приходило, что то, чего они опасались и на что старались не смотреть прямо, не говоря о том, чтобы подойти ближе было всего лишь неким подобием манекена, своеобразной мумией, внутри которой ярко светило ласковое средиземноморское солнце, морские волны нереального, фантастического оттенка накатывали с приятным шипением на мелкий тёплый песок, где в шезлонге расположилась веселая и обаятельная хохотушка, попивающая манговый коктейль, пыхтящая обалденно вкусной сигаретой и играющая на губной гармошке «Ach, du lieber Augustin»1 всему миру, погибающему от щупалец распознанной ею чумы, которой на самом деле нет ровно так же, как нет и погибающего мира.
–ПоможИте, чем можете, любезная! – обшарпанный безногий бродяга толкнул самодельной деревянной сидушкой на колесиках ногу, обутую в ботфорт чёрного бархата и протянул грязную ладонь, изрезанную морщинами и линиями различного назначения как лик прожаренного южноамериканского индейца. -Ведь КАК?! Куда? Что дальше то?! – запричитал он, размазывая обильно хлынувшие из красных пропитых глаз слезы.
– Ведь как оно бывает-то? Его вроде как нет, а потом глядь – а кроме него и нету больше ничего. Наверное. А, возможно, и есть. И только он один, который тот самый я. Может быть. А что за этим? Как обозначить? Ну что ты скажешь о нем? Как утвердишься в этой нирванической благопристойности и радости? Ведь нету ж, блядь, ни хуя! Возможно. А может только я и есть. И вот как вся эта хрень называется? Дальше то чего? Потом? А? Наверное… Как без ног то? Есть ли они? Или это такой же фокус как и все остальное? А? Что делать? Подали б мне хоть что-то для существования, а то как это – исчезнуть? Это невозможно неправильно! Непостижимо ошибочно и наверность этого неоспорима и тождественна можетбытьности! Ну, подай, богиня! Ну что тебе стОит! – и ещё горше взвыл. Да так натурально, что окружающие было поверили в весь этот концертный монолог и кое кто собрался укорить даму в чёрном в чёрствости и цинизме, но последующие события охладили и без того слабый пыл их вмешаться. Дама сняла очки, наклонилась и, приблизив свое лицо вплотную к испуганному лицу попрошайки, пристально посмотрела ему в глаза двумя вселенными без дна, зрачков и жизни.