Вторник, №19 (38), февраль 2022

Это уже слишком, подумала я и стала оглядываться по сторонам.

– Что за шпионские штучки? Только не говори, что ты опять на моём балконе, потому, что тебя там нет, – написала я, привстав с дивана и глянув на балкон.

– «Высоко сижу, далеко гляжу»… – ответил он.

– Как высоко?

– Недосягаемо.

– В смысле…

– Скоро на посадку.

– Не поняла…

– Я в небе.

– Так ты не рядом? – мои мысли, казалось, повлияли на мой текст, в нём явно прочитывалось сожаление.

– А ты ждала меня?

– Ещё чего! (Зевающий смайлик – я вернулась на свой маршрут.)

– А если честно… Признавайся, давай.

– Не дождёшься.

– Чего не дождусь – признания в том, что ждала?

– Не дождёшься, чтобы ждала…

Кажется, это было грубо, но иначе не получалось.

– Я… люблю… тебя…

– Ложь!

Ну почему я не верю ему?

– Любовь не может быть ложью, – написал он.

Никогда не задумывалась над тем, как порой от прочитанного учащается сердцебиение и начинается мелькание разных волнующих сцен в голове. Но ведь это так. Заверяю, как будущий врач.

– Я избегаю прямых определений, а особенно связанных с любовью, – ответила я.

– А я иду к ним навстречу.

– Однако в реальности ты отдаляешься, великий теоретик. (Маленький самолётик и задумчивый смайлик.)

– А ты хочешь, чтобы в реальности я приблизился?

Он выводил меня на откровенный разговор, и это немного пугало меня. Я подумала, что мне надо срочно прекратить писать, пока я не привыкла к этому Демиду. Да и вообще, я не готова к новым отношениям. По правилам хорошего тона мне полагалось пройти все этапы страстей по Кириллу, включая страдания. Но, как я ни силилась вспомнить, по каким именно нашим с Кириллом отношениям я должна была бы сокрушаться сейчас, я так и не вспомнила. Всё теперь казалось опошленным и униженным, и ничего из воспоминаний не казалось дорогим сердцу. Первое, что шло на ум, – это куча его бесконечных неотложных дел, из-за которых он сбегал при первом удобном случае. Гуляли ли мы в парке вдвоём, готовили ли с ним реферат в библиотеке универа или онлайн, или вместе с нашими ребятами тусили на вечеринках – всё теперь в моих глазах сводилось к одному: он уходил раньше всех, и почти всегда один. А если и со мной, то лишь для того, чтобы отвезти меня домой, при этом целуя в спешке и многообещающе гладя мне в глаза, типа – «остальное потом». А эти короткие свидания… Мы за «наш» месяц ничего интересного не совершили. А один из двух фестивальных фильмов, которые шли в кинотеатре, мы даже не досмотрели – ему пришла какая-то важная эсэмэска, и мы вышли из зала. Я уехала домой – он «по делам». Теперь-то я знаю, что это были за дела.

– Ты спишь? – не дождавшись моего ответа, написал Демид.

– Почти. Ты приземлился?

– Почти. Я позвоню тебе…

Я призадумалась. Я не знала, что ему ответить. Может с меня пока достаточно снов о нём? (Боже, аж стыдно вспоминать, как хорош был тот сон.)

– Поздно уже.

– У вас завтра нет первой пары.

– Леднёва доложила?

– Нет. Но ты ж не поверишь, если я скажу, что посмотрел расписание на сайте меда?

Совершенно неожиданно в нашу переписку ворвался звонок с неопределяемого номера.

– Ты не возьмёшь трубку? – написал он, пока я безрезультатно пыталась угадать звонившего.

– А откуда тебе… – недописала я и нажала на зелёный кружок.

Его голос звучал как продолжение нашей переписки – спокойно и уверенно.

– Привет ещё раз.

– Привет. Ты на земле?

– Да. Стою крепко, двумя ногами.

Почему-то мне захотелось сказать ему что-то приятное. Что это? Неужели я скучаю по нему?

Я посмотрела на свой остывающий кофе и, подняв чашечку, пригубила, втянув в рот подтаявшие шоколадные стружки вместе с бугорком кофейной пенки.

– Жаль, ты ещё далеко. Могла бы поделиться с тобой булочкой с Nutella, – пошутила я.

Неожиданный звонок в дверь заставил содрогнуться.

– Подожди, – сказала я, перейдя на шёпот. – Это наверняка Анна Евгеньевна. Когда она готовится к эфиру, она всю неделю мне рассказывает о деталях будущей передачи. Когда ж ещё, как не ночью?

– Я перезвоню завтра, – сказал Демид. – Не буду мешать вашему чудесному дуэту.

Его голос поник, но мне вовсе не хотелось его огорчать.

– Нет, нет. Подожди. Я притворюсь спящей, и она уйдёт, – сказала я, отчётливо осознавая, что мне ужасно нравится слышать его голос.

Я выключила свет и притихла, в надежде отвадить Аннушку. Демид тихо рассмеялся:

– Это не честно, Сия. Открывай ей двери, я перезвоню тебе. Ты ведь поздно ложишься, верно?

– О да. Я загубленная сова, это уже диагноз, – хихикнула я тихо.

Новый звонок в дверь насторожил меня. Но дважды не могло показаться одно и тоже: звонок раздался эхом в трубке Демида…

– Что это было? – спросила я, ощущая, как стало тяжелее дышать от охватившего меня волнения.

– Ты о чём? – он казался спокойным.

Я бросила трубку на диван и, выбежав в нетерпении в неосвещённый холл, распахнула настежь дверь. Челюсть у меня, что называется, отвисла…

Демид стоял, виновато втянув шею в чуть приподнятый ворот джинсовой куртки, и исподлобья смотрел на меня глазами грустного пёсика. Рука с мобильником всё ещё была у уха, в другой он сжимал белого плюшевого зайца с розовым пузиком, который в свою очередь держал в лапках маленького шоколадного зайчика. Ничего не говоря, я впустила его в дом, так и не включив света, и в тот же момент услышала, как тихо закрылась дверь Анны Евгеньевны. «Я в небе…» Как бы не так. Он отсиживался у неё в ожидании подходящего момента. Ах, Аннушка… Уверена, она ликовала.

– Ты обещала мне бутер с шоколадной мазучкой, – почему-то шёпотом напомнил Демид, протягивая мне зайца.

Я взяла игрушку и, прижимая её к себе, важно прошептала в ответ:

– Только в обмен на шоколадного зайчика.

В полумраке моей квартиры, освещённой лишь лунным светом, я разглядела его добрую улыбку, и моё волнение переросло в нетерпение.

Я сама не заметила, как оба зайца в итоге отлетели к дивану, а Демид, обхватив меня своими крепкими руками, прижал к себе. Дышать стало вовсе невмоготу, но легче было потерять сознание, чем отказаться от его поцелуев.

Я вдруг отчётливо поняла, что именно Это я и видела во сне. Но теперь меня немного пугало всё то, что шло следом за поцелуями в кульминации сна. Правда, надо признать, Демид не оставил мне времени на испуг. Погружаясь в гипнотическое забытье, я видела себя Снегурочкой, сгорающей в огне, с её прощальной арией «Люблю и таю…» и испарением в воздухе (спасибо Аннушке, и здесь она рулит). Только теперь, когда Демид был в такой невероятно плотной близости, я уяснила для себя, что не имела никакого понятия о том самом чувстве, о котором так сладкоголосо повествовали все любовные романы, прочитанные мною. Тогда мне казалось, что описания эротических сцен в этих книгах жутко неестественны, «масляно-медовы», а порой даже пошлы. Теперь же, наслаждаясь этими «сценами» вживую, я заключила, что в те описания вполне можно было бы ещё добавить мёду. Незнакомые доселе чувства поглощали меня, растворяли в себе и лепили из этой живой массы новое существо, без плоти и конкретной формы. Эти чувства видоизменяли меня своей глубиной, и мне было сладостно и томно находиться в них.

Демид унёс меня в мою спальню и, медленно обнажая, уложил на кровать. Мне, конечно же, не хватало его спокойствия и степенности, а потому его одежда, в отличие от моей, покидала тело стремительно, слетая с него с моей помощью почти не расстёгнутой.

Если бы мне кто-то когда-то предсказал, что я смогу вытворять с ним в постели то, что теперь вытворяю, я бы не поверила ни за что. Я посмеялась бы над таким нелепым предсказанием, хотя, возможно, в душе пожалела б о том, что такие страсти мне не по зубам. Но, надо признаться, что и теперь, когда это происходит на самом деле, мне в это верится с трудом. Его мягкие тёплые губы, его карие глаза, его густые светлые волосы, его крепкие, но нежные руки (теперь я снова их люблю), всё его тело заставляет меня опускаться в какую-то бездну сладострастия и в полусознании наслаждаться ею. Я исчезаю и появляюсь вновь, желая снова исчезнуть и ещё долго не возвращаться.

– Кто надоумил тебя выкрасить волосы в этот… немыслимо красный цвет?

– Ты…

Приласкав ладонью мои невероятно запутавшиеся длинные локоны, Демид запрокидывает мою голову назад и впивается губами в мою тонкую шею. Его пальцы, от которых бьёт током при каждом прикосновении, блуждают по моей груди, уступая место горячим губам, и я, извиваясь змеёй, предательски сдаю шаг за шагом крепость своего целомудрия. Закрывая от блаженства глаза, я теряю ощущение времени, места, а заодно и земного притяжения, обретая состояние невесомости. Температура наших влажных тел взмывает по ртутному столбику, и я уже представляю себе ванну с ледяной водой, в которую мы, разгребая кусочки льда, погрузимся после смертельного утомления любовью.

Так неправдоподобно красиво бывает только во сне, когда ты не совсем понимаешь, что с тобой происходит, но в то же время и не пытаешься анализировать своего состояния. Ты просто воровски наслаждаешься им, не зная, что это сон и не боясь проснуться. И я, собирая в живую картину разлетевшийся пазл своего вещего сна, обретаю его наяву. И наслаждаюсь…

До утра ещё далеко.

Нью Йорк, май 2018

Юлия РУБИНШТЕЙН

Большинством голосов

Часть I. Выдуманный Аркадий: знакомство

– Не зови, – буркнули сзади. – Разве что этих… Мешочников…

Обернулась так резко, что школьный ранец мотнулся на лямках вправо-влево:

– Есть же правила…

– Есть, – теперь было видно: высокий, сухопарый.

Седой уже. В морщинах. И рот кривится этак насмешливо и недовольно, влево-вниз. Тоже на морщину похож – такие тонкие губы. Голоса почти нет, порыкивание какое-то ворчливое. Одет как все, в комбез. Непонятного серо-бурого цвета. Без знаков различия…

– Тя зовут-то как? – продолжал тип.

– Цэ-Жэ-Тэ-двенадцать-ноль-четыре-двадцать-пять! – выпрямилась.

Чего скрывать.

– Зовут, спрашиваю, а не госпароль… Дома…

– Лариса…

Зачем сказала, спрашивается.

– Ларис, просто я его знаю. В соседних отсеках жили. Он предупреждал, что к нему приходил Аркадий…

Её передёрнуло, ноги сами отошли на пару шагов. Хорошо, что не позвонила. Хорошо, что обернулась. Может, даже и тело трогать нельзя. Аркадий… Разное рассказывают.

– Кстати, меня зовут Юрий Леонидович. Помнится, было принято и самому представляться, если уж спросил, как зовут. Ну, давай, Ларис, вызывай – есть правила…

Оказалось, она так и сжимала свой зывник в руке. Аж заколели пальцы. Ну и? Получается – она будет делать то, что велел незнакомый. Нажала «Э». Экстренные. Ага, замигал ответ. Причину, потом адрес. И ждать. По правилам.

– Холодно, что ли, Ларис?

Никто и никогда, кроме мамы, не спрашивал у неё, не холодно ли ей. Взглянула прямо в лицо неожиданного знакомого. Зелёные глаза. Вот ведь штука. Зелёные. Как сигнал давая. Да и рот-морщина шевельнулся – точно, улыбается! Зубы редкие и не белые – свои.

Только сейчас Лариса заметила, что и правда дрожит. И холод ни при чём. Аркадий! Людей, у которых побывал Аркадий, ей видеть ещё не доводилось.

Иииньжжь. Подъехали. Выскочили двое – сразу чёрный мешок на молнии. И в кузов.

– Двое рядом было? В санобработку! Один вызов, домой, предупредить! Живо!

Зывник всё ещё в руке. Голубь маме. Этот Юрий тоже тискает свой. И – в кабину.

В санобработке, как всегда, противно воняло. Лариса попадала уже надцатый раз и знала – ничего страшного, если только не найдут чего-нибудь маминого. Мамины блины уже съедены. Раздеться, форму и верхнее в один лючок, бельё в другой, сапоги в третий, зывник, ранец и всё, что в нём (непременно достать наружу!), кроме тетрадок – в четвёртый. Тетрадки назад не отдадут. Их скопируют и зашлют на зывник. Потом ещё могут заставить переписывать, но это надо сильно достать училку или, вообще, умотом себя показать. Раздеться, зажмуриться, нос пальцами – и в люк.

Ффухх! Хлестануло оглушающе горячим. Орать нельзя. Дрянь в рот попадёт. Уф. Можно выходить в ультру. Разжмуриваться не надо. Гудение, запах не то нагретого железа, не то сильной грозы. Чмок! Люк, значит. И глаза можно открыть. Вещи уже там, за люком, кучей, сапоги вперемешку с трусами и светоперьями, но всё мытое, стираное, прожаренное. Форма разлезлась на боку. Ничего себе дырка. Три пальца пролазит. После обработки всегда что-нибудь такое. Зывник и читало вроде целы, включаются и заставку кажут правильную. Сапоги, куртку, пристегнуть к штанам, свалить в ранец всё школьное – и наружу.

Уже у самого подъезда позвали. Голубь. Незнакомый! По правилам надо сразу грохнуть. Но столько правил уже нарушено.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

Не сердятся, конечно. Мама как на иголках, но она же всё понимает. Достала из холодильника универпай – и в свечушку. Отщипывать от тёплого универпая – отдельное удовольствие. Этот – со вкусом мяса. Мама говорит, пробовала мясо, когда ещё универпай не изобрели. Какое оно было – рассказывала, но непонятно. Волокнами. То есть, надо понимать, нитками. И как же его ели, спрашивается. Правда, мама говорит, тогда у всех зубы были крепче.

– Ты его трогала руками? – спросила мама.

– Не-а.

– Ну да, – вздохнула мама, – они ж не спрашивают. Ничего не отобрали?

– Вроде всё на месте. А тетрадки – сканы пришлют.

– Дебильное правило.

Мама, хоть и требовала соблюдать множество правил – мыть руки и сапоги, не ронять еду, не говорить слов вроде «дохлый» или «помойка», только «скончался» и «утилизация», – сама частенько нарушала. И не обо всяком правиле отзывалась почтительно. Общее правило – делай что велят охрана и медики – получало в её устах много исключений. Очень прямая, небольшого роста, словно сплетённая из жил мамина фигура казалась оплотом отдельного набора правил, стволом целой кроны их, укрывающей от бед в склочных случаях жизни.

– Туда таскать по такому случаю вообще умотство. Ведь когда кто-то видел Аркадия – это же не зараза? И не отрава?

Мамины глаза, обычно тёпло-карие, почернели железно, холодно.

– Это что за разговоры.

Даже нисколечко не вопросительно. С неумолимой точкой в конце.

– Там один – это мы с ним вдвоём того нашли – говорил: я, мол, знаю, почему он того, сам говорил – Аркадий приходил. Ну, и зачем тогда в обработку?

– Мы не слышим, что нам сказано.

– Его зовут Юрий Леонидович. Он говорил – если мама будет сердиться, покажи это.

Выхватила зывник – и маме на обозрение.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

– Рано ещё тебе знакомиться с мужчинами на улице.

Так вот что маму смущает. Лариса чуть не прыснула крошками универпая.

– Ну мам! Аркадий – это же не отрава и не микроб там какой? – настырничала Лариса, точно бес её толкал. – Мам! Ну я же у тебя спросила! А не у репрухи!

Репрухой в школе называли регистраторшу происшествий. Все знали, что она обязана сообщать обо всех нарушениях правил не только директору, но и охране.

– А никто ведь не знает, приходил кто-то к тем, кто… выключился внезапно, или нет. Они-то уже не расскажут, – вздохнула мама, словно на что-то решившись.

– А что – были случаи, когда находили микробы там, вирусы? Вообще, когда потом вызывают родных и выдают им свидетельство, там ведь написано – от чего?

– А зачем узнавать… Кому хотелось узнать, да не замоглось, те Аркадия и выдумали.

Лариса поперхнулась даже. Выдумали! За свои пятнадцать лет она видела несчётное множество таких случаев. Был человек – и не стало. Не проснулся. Не пришёл с работы. Ещё бывало, как будто знал заранее – что-то над ним нависло. Вот только – что? Некоторые рассказывали. Через третьи руки долетало и до Ларисы.

Долетало подчас настолько дикое, что при слове «Аркадий» делалось банально холодно. Загривок дыбом. Представлялись длинные ледяные пальцы. Лезут под одеяло. Или под одежду. Вцепляются, как проволока из сиденья выскочила, или арматурина из стены, – больно царапая. Больно и холодно, как руки в ледяную воду. Иногда непрошеным возникало в воображении – индевелые, с потёками глиняно-оранжевого, пальцы с полметра, ржавые суставы, проросшие кристаллами. Серо-буро-лиловый, нелюдской цвет кожи. Худоба – сквозь руку почти видно, что внутри. Ногти. Длины соответственной. Загнутые. Тоже ржавчина. Которую не отличить от… Дальше продолжать не моглось. Нужное слово знала прекрасно, его не запикивали. Но в таком контексте оно накрепко связано было с другими, означавшими совсем уж не подлежащее упоминанию. С десятками синонимов-эвфемизмов. Окружающие виртуозно ими владели, и она научилась – «того», «упал», «увезли в мешке», «был и не стало», «выключился». Именно для того, чтобы это случалось реже, – и было, как говорили в школе и по телеку, правительство чрезвычайного положения. Со всеми этими правилами. Со школьной репрухой, с санобработкой, с выдачей универпая.

И сейчас это висело перед ней, и откуда-то доносился даже скрип, несказуемо мерзкий, нечеловеческий. Скрип его суставов. Аркадия. Костей. Которые не были ничем покрыты и были даже не из костяного вещества, а из ржавого железа, и не подразумевали тела из мякоти. Только твёрдое, способное раздавить. Или проткнуть, как ножницы – бумагу. В любом случае помочь не успеют. Не добежать, потому что там, откуда скрипит, не по чем бежать. Там никого и ничего. Даже не такая пустота, как рассказывают в школе про космос. В космосе есть звёзды, есть их свет, есть планеты, даже целая Земля. А где так скрипит – там пусто совсем. Даже лететь не получится…

Попыталась сглотнуть и не смогла. Почувствовала, что спина согнулась и не может разогнуться, а рёбра – вздохнуть. Будто всё тело стало жёстким, как мёрзлый универпай. Глянула на маму. Мама же не может испугаться? Чего она может… Неужели того же, чего все?

– Наслушалась, – сказала мама.

Другим голосом. Тёплым, как пирог, который пекла, когда давали кое-что сверх универпая. Притянула Ларису к груди, и Лариса перевела дух.

Уроки не шли. Бессмысленно смотрела в стену вместо читала или новой тетрадки. Вставала, мялась на ногах, всем мешала – так уж устроены жилые отсеки. Чтоб если кто упал, сразу увидели. А вот неудобно. Наконец мама сказала:

– Завтра тоже в школу.

И совсем ласково, когда подселенцы – тётка Неонила и её мелкая Маринка – отошли от стола:

– Спи, мы же вместе, – и поцеловала.

Теперь распрямились и спина, и рёбра, и ступни. Но точно ныло внутри на одной почти неслышной ноте. Свет погас, как перестали мельтешить по отсеку. И началась тишина.

Только сейчас она была совсем не тихая. Пум, пум, пум – ломилось в уши. Ш, ш, ш – шло следом. Лариса знала: это стучит сердце. И шелестит по подушке жилка на виске. Но кто-то ещё был снаружи, в коридоре. Неслышно шарил по воздуху ладонями, искал вход в отсек. Зывника у него не было. Мог войти без него. Пум, пум, пум становилось всё быстрей, лихорадочней. Ладони приближались. Стена не защищала. Ладони росли в размерах, делались серебристыми, удлинялись пальцы. Вот стена треснула, посыпались крошки штукатурки. Одна ладонь показалась из трещины. Видно, что она исцарапана и испачкана чем-то…

Лариса вскрикнула и хлестнула по этой ладони одеялом. Уф! В груди частило, как мотор уборщика. Ладони не было, а стена была цела. Приснится же. Никого не было.

Было. Был.

Прямо перед кроватью стоял мужчина. Вполоборота, сутулясь. Похоже, что в нагрудном кармане что-то мерцает, зывник не погасил, наверно. Всклокоченные волосы. Широкие плечи. И самый ужас – длинные руки. Сейчас они… ААААА!

Но крика не раздалось.

– Все пугаются… – сказал мужчина и вздохнул.

– П-привет.

– Привет, – отозвался он слегка растерянным шёпотом.

– Т-ты к-к-то? – всё ещё спотыкаясь на словах, продолжала она.

– Не знаю, – и опять вздохнул. – Дома звали Арик…

– Тебе… кого? И… ты как вошёл?

– Я везде вхожу. А кого… Понимаешь… Это…

– Понимаю. Отвернись или выйди, я оденусь.

Он… нет, это была не улыбка, просто шевельнул уголком рта. Моргнул, кивнул и отвернулся. Она села на постели и проворно влезла в брюки. Потом в свитер.

– А полностью тебя как? С госпаролем?

– Все вы про какой-то пароль. Когда я жил, не было такого.

Чужой мужчина без госпароля – или не хочет его говорить. Схватилась за зывник. «Э»! Человек без госпароля. Адрес. Он смотрел с интересом.

– А дай позырить…

– Он же стандартный. Ща приедут и найдут кого тебе надо… И неча везде входить.

– Лариса, ты? С кем это? – послышался мамин голос.

И включился фонарик. Луч обежал отсек. Пусто. В дверь затарабанили.

– Вызывали? Где посторонний?

– А… э… ушёл уже…

– Ничего не пропало? Даём свет…

Покопались у себя в пульте, шарахнул свет. Тут и Маринка проснулась и захныкала.

– Кто с посторонним разговаривал? Она? А-а, ну конечно, не назвал госпароля. Этакой козявке. Сбой. Ну? Других жалоб нет? Стыдно, население! А то можем вызвать медиков, у них не забалуешь. Вот там попрыгаете… Досыпайте, свет гасим – раз, два, три!

Тьма упала на глаза. И сразу следом хлопок двери.

– Приснилось? – мамин голос из темноты. – Поговорили про страхи всякие. Паникёрша, в постель с санитарной скоростью! Из-за тебя завтра люди опоздают!

Сна не было ни в одном глазу. Когда из-за сдвижной перегородки донёсся десятый примерно всхрап Неонилы, перед Ларисиными глазами знакомо замерцало. Сутулый, взъерошенный, длинные руки. Страшно не было – было страшно любопытно. Как он ухитрился пропасть – здесь же некуда!

– Вы… Ты где был? Только шёпотом! А то…

– А меня только ты видишь.

– Ещё пуще. Не флуди. Где был?

– Не ори. А то хуже будет.

– А я вцеплюсь, и… – с этими словами Лариса кинулась ящерицей, хвать за коленку… Мимо.

Теперь руками она упиралась в пол, а ноги висели на постели едва на полстопы.

– Упражнение «крокодил», – ехидно прошипел Арик. – Не трогай меня. Я серьёзно. Как у вас говорят – в мешке увезут.

– Ой, ой, ой. Первоклашкам трепись. Ща скажешь, что сквозь дверь прошёл.

– Не-е. Я там, где кабели… я всегда там вхожу.

Мерцание поплыло к розетке, повибрировало возле неё ореолом и исчезло.

Утром был тихий, шипящий скандал. Просыпаться надо прежде чем. Может, другой раз запаникуешь, что Турция напала. Неизбежное «ладно-учла-извини» Лариса докрикивала уже из коридора.

Не опоздать удалось, но учёба не шла. Всё стояла перед глазами розетка и синеватый ореол вокруг. Даже рискнула спросить – будем ли мы проходить розетки. Поморщившись, училка домохозяйства выдала:

– Мы не проходим, а изучаем. А тебя всё мимо проходит. Ручку в руки и записывать, а то к умотам сплавят!

Ну ясно. Глупо такое спрашивать. И правда, по умственно-отсталому. Еле досидела до конца уроков. Домой. Почти бежала между блоков. Мама говорила – между домов. Но по её выходило, что дома были другие. Там были «квартиры», где жили по одной семье. И коридор внутри квартиры. А не вдоль отсеков. В подъезд, в отсек, заглотить универпай, раскрыть тетрадку – и можно думать.

А интересно, он придёт снова?

О, придумала. Зывник… «Э». Нет тока в розетке. Минут через десять – стук в дверь.

– Ну, показывай свою розетку… – и разматываются из сумки провода.

– Да ну, ерунда, всё тут есть! А-а, корона? Искрит ночью?

Как у фокусников в сете-шоу, вылетают щипцы, отвёртки, рулончик вроде пластыря – множество интересных вещей. Винтик. Потроха розетки. Железки и провода, заурядь.

– А туда может кто-нибудь уйти?

Хохот.

– А Аркадий? – выпаливает она вдруг.

– Нн-у, т-ты… – собеседник осекается. Смотрит пристально. – Эт-т-то ты вызов сд-делала, чтоб… Явился? Ну, меня здесь не было! П-подыхать – без меня! – и хлопок двери.

Арик – это Аркадий. Она видела Аркадия. Говорила с ним.

Но она же ещё жива. Вот что! Голубнуть Юрию Леонидычу! Набрала: «Здрст ск. время прошло от разг. с тем челом про Аркадия до нашей встречи извин. за бесп». Голубь полетел. Темнело. Мама, Неонила и Маринка ввалились разом. Маринка не стояла на ногах, хныкала.

– Ффу! Кто с детьми, вон чо давали! По три на ребёнка. Так что одна ваша, – и показала банку с концентрированным молоком. – А ишшо вот! – и Неонила ткнула коленкой в толстый мешок. У мамы был такой же.

– Овсянка, – подхватила мама. – Давай помогай!

И опять ночь, и опять за стеной, в коридоре, шарят ладони. Изо всех сил старалась не засыпать, смотреть в одну точку – в розетку. Но перед глазами мельтешили точки и чёрточки. Перешли в синеватое сияние. А сияние сгустилось в фигуру вчерашнего гостя.

– Привет, Арик, – поздоровалась она первой.

– Привет, – отозвался он.

Лариса могла бы поклясться, что – удивлённо.

– Ты в розетку вошёл? А днём где прячешься?

– Я не прячусь. Я иду туда… ну, в общем, там живёт кошка.

Кошка. Во дела. Мама вспоминала, что раньше в квартирах кого только не водилось. Кошки, собаки, птицы, даже тропические. Рыб держали в огромных банках с водой и травой! Называлось – «аквариум». Как раз из-за всей этой неконтролируемой живности, из-за грязи, из-за мусора и пришлось бросить те дома и перейти в блоки. Чтоб не вышло эпидемии.

– У нас в городке есть кошка? – спросила Лариса чуть не в полный голос.

– Нет, это не у… нас… вас. Это… там. Слушай, а я сегодня первый раз за… столько… вспомнил, что она кошка… Мало слов помню. Я приходил, и кто-то падал… Без слов.

– Арик! – вскрикнула шёпотом. – Арик, а тебя полностью как?

– Аркадий… Ильич.

Словно кто схватил её за волосы, за все сразу – так резко они встали дыбом. Аркадий. Аркадий! АРКАДИЙ!!! Это он. Разве этим шутят. Не смешно! Это она сказала вслух.

Завозилась мама.

– Катись! – почти одними губами шепнула Лариса. – В другой раз договорим, только без плоских шуточек! До свидания!

Это он совсем не боится Аркадия, если так паясничает – представляется Аркадием…

Дилинь-дилинь-дилинь! Будильник в зывнике. Пора в школу.

Ох, да! Сегодня же обезрыб. Так говорили в шутку, потом прижилось как вполне официальное слово. Обязательные работы. Значит, надо не форму, а что-то таковское. Мамино словечко. В смысле похуже. Выбирать особо не из чего, ни у кого много вещей не живёт, в отсеке комоды-гардеробы пихать некуда. Ну, вот эту водолазку и штаны, чиненые-перечиненые после санобработок. Ранец не надо – это классно.

Оказалось, пошлют на станцию утилизации. Самый гадский обезрыб. Вонь, мерзость, и потом санобработка. Всучили крюк – отбирать в мусоре все пластмассовые предметы, похожие на технику или её обломки. Конца транспортёра видно не было. Конец уходил в жирно коптящую печь сжигания органики. Там властвовали медики. У них была своя тема утилизации. Мешки на молниях. И поэтому обезьяны – так называли работников обезрыба – печи никогда и не видали. Да и не особо грызло раньше – что там. А вот сегодня… Поговорить бы с медиком – сколько времени проходит от увидел Аркадия до свезли в мешке. И прямо в бесстыжие глаза тому типу брякнуть: врёшь ты всё, могу доказать железно.

А какие у него глаза? Зелёные, как давай? Нет, это у Юрия Леонидовича.

Вон медик идёт! Белый халат. Ура! Нажала красную кнопу. Стоп! Транспортёр остановился. По правилам, кто заметил что подозрительное, обязан – на то он и обезьян.

– Пусть медик посмотрит. Вон на ту гниль.

– Да нарушение, конечно… Но пока не опасно, – пожал плечами белый халат.

– А то нападёт Аркадий… А сколько проходит, по вашей статистике, от увидел Аркадия до свезли ваши в мешке? – во, даже научно извернуть вопрос удалось.

– Обратитесь к учителю литературы, вам объяснят, что такое фольклор, – решительно повернулся спиной и уже через плечо бросил: – Работать!

Обезрыб имеет тот плюс, что после него нет домашки. Темнеет. У окна. Но в углу…

Треск, мелькающие точки, чёрточки! Он!

– Привет. Ты сказала, договорим потом… Вот… Я очень давно не говорил. До тебя.

– Арик… Арик ведь? Кстати, хотелось бы всё-таки знать, как тебя полностью.

– Не сказал? Аркадий. Ильич.

– Ну, артист, артист. Из тебя был бы классный антипод. Такой, знаешь – господа, я здесь первый раз, ничо не знаю, ваще…

– Антипод? Слушай, Лариса… первый раз за столько… вот я разговариваю с тобой просто так, про всё… про ненужное… не про то, что для жизни…

Её точно толкнуло изнутри. Ну да, часто взрослые говорят – жизнь тяжёлая. Вроде раньше была не такая тяжёлая. Но чтобы всё-всё время, мысли, разговоры заполняло только то, что нужно для прожитухи, чтоб протянуть ещё день, ещё месяц? Для…

– Для существования! – вырвалось у неё. – Не для жизни!

– Ага. А с тобой я говорю, это другое…

– Давай побродим. Ты не замёрзнешь?

Накинула куртку, отперла дверь в коридор. Гость шёл за ней. Всё как у нормального чела. Ноги подшаркивают. Глаза моргают. Чёрные или очень тёмно-карие. Идеально чёрные ресницы, сверкающие, как изоляция проводов. Брови. Широкие, тоже тёмные. Над правой – тёмно-бурая точка, родинка. Кажется, она даже выдаётся над кожей. Бледной чуть не досиня, как будто этот деятель всё в помещении, на улицу и не выходит. И не только лицо, но и шея такая же белая, длинная, торчит из воротника вперёд. Нос большой, прямой, тяжёлый, устремлённый вниз. Под носом что-то растёт. Вспомнила: это называется усы. Такого же цвета, как волосы, как глаза – почти чёрные. Только волосы сильно продёрнуты сединой. А усы нет. Наверно, покрасился. Потому что был бы на самом деле такой седой – так это ж сколько лет? Сорок? Пятьдесят? Больше? Таких же вообще не бывает. Взяла его под руку.

– Ой… – отпрянул он. Точнее, попытался отпрянуть. – Лариса… Ты же меня… Я расскажу… постепенно. Столько всего сразу… А если я тебя?

Мягко высвободил руку и взял под руку Ларису. Пальцы уверенно легли ей выше локтя. Выпрямилась спина. Они прошли ещё квартал – и всё, ограда, а за ней трава и деревья.

Он не отрываясь смотрел в прозрачные щиты ограды. В зелень за ними. Кочки, проросшие будыльями. Широченные сизо-зелёные листья походили на лезвия. Другие, у самой земли – на подносы или тарелки. Между этим – тонкая путаница стеблей, вроде мочалы для душа. Выше – корявые стволы деревьев. Он подавался к ограде всё ближе, воздушный поток от дующих вверх вентиляторов экозащиты уже достигал его шевелюры. Только сейчас Лариса поняла, что лицо его было как нарисованное, а сейчас напряглись тоненькие мышцы вокруг глаз, словно глубже запали сами глаза, чернее стали под ними тени, выявилась сетка морщинок. Зашевелились губы, словно пили воздух.

– Лариса… Я… знаю… Я живой…

– А какой же. Ясно, живой. Ты обещал рассказать постепенно…

И он, снова взяв её под руку, стал рассказывать по порядку.

Часть II. Настоящий Аркадий: приговор

Куча мусора была уже выше человеческого роста, а по площади расползлась почти до лощины, куда он в полузабытую дошкольную пору сигал зимами на ледянке. Это была забастовка Спецтранса. Длившаяся третью неделю.

Размахнувшись, он метнул наверх свой мешок. Пщ-щ-трх! – шорох нижележащего. Что-то лопнуло. Донеслось специфическое амбре. Назад, к подъезду. Кошка дворовая на своём месте сидит смирно. Уже который день. И не даётся погладить.