Отчаянный корпус

 
Под вашим языком лежит аспиден яд,
Мне невозможно слушать эти речи,
Союз согласный или несовместность —
На все на свете божье изволенье,
Не в наших силах изменить его!
 

Дмитревский с неожиданным проворством поднялся из кресла, превратившись в статного, нестарого человека, и заговорил звучным голосом:

– Поменьше пыла, юные друзья! Этак можно до срока выпустить весь пар. Вы, сударь, слишком благородны, что не соответствует отзыву о вас этой особы, помните? «Болван, напудрен, распещрен, болтал не знаю что, жеманился, кривлялся». Надобно оправдывать такие слова. А ты, душа моя, чересчур волнительна, ровно девка на выданье. Полыхаешь маковым цветом, глазенками сверкаешь. Кто поверит, что ты его сейчас отвергнешь? Помните о представляемых лицах и не переносите на них собственную страсть.

Аннушка вовсе вспыхнула огнем, а за ней загорелся и Нащокин. Не обращая внимания на их смущение, Дмитревский по-стариковски заперхал и с трудом опустился в кресло. Он как бы показывал молодым артистам свои удивительные превращения, но его советов хватило не надолго. Поблуждав окольными тропинками, они снова вышли на привычную стезю и дали волю темпераменту. К счастью, наставник более не вмешивался, ибо погрузился в сон. Нащокин поначалу косился на него осторожным взглядом, но, видя, как тот подергивается и всхлипывает запавшим ртом, совсем перестал стесняться.

– Милая Аннушка, нет сил более таиться! Денно и нощно пребываю в помышлении о тебе, потому как люблю до глубины сердца. Ответь наконец, могу ли я надеяться?

Девушка потупила взор, голос ее дрогнул.

– Как вы можете, Павел Васильевич, над сиротою смеяться? Думаете, коли некому заступиться…

– Ты люба мне с первого взгляда, но до сих пор я не мог объясниться по стесненности своего состояния. Теперь, с производством в офицеры, предлагаю тебе законным образом руку и сердце. Ужели есть в том насмешка, можно ли так говорить?

– Но что-то ведь нужно сказать, – еще тише прошептала Аннушка, – не след же мне сразу пасть в твои объятия.

Нащокин в радостном порыве бросился к девушке, и она доверчиво склонила голову ему на грудь.

– Отсебятину несете, – закряхтел Дмитревский из своего кресла, – в пиесе нет такой сцены.

Аннушка подбежала и поцеловала его.

– Иван Афанасьевич, миленький, ведь вы мне как батюшка. Я так счастлива! Мне до сей поры только на сцене лебезили, а по-настоящему – первый раз. Что говорить и как повести, не знаю. Научите, миленький.

Старый артист ласково потрепал ее по щеке и вздохнул.

– Эх, голубушка! Старику ли наставлять, когда вы все так безыскусно разыграли? Тут и мне поучиться не грех, кабы времечко не ушло. А совет один: не терзайтесь сомнениями, не тушите в себе пожар. Молодость – божественный дар, праздник жизни – на то и дана, чтобы любить. Не приносите в жертву своей любви унылые рассуждения и холодные расчеты. Слушайте токмо музыку согласных сердец, зрите токмо огнь пылающих душ!

Тихо начав свою речь, Дмитревский все более воодушевлялся, крепнул голосом и под конец превратился в пылкого молодого человека. Нет, он не красовался и не играл на публику, просто лицедейство сделалось его второй (а может быть, первой) натурой, пригодной для всякого случая. Окончив монолог, он почти мгновенно вернулся в исходное состояние и вполне по-стариковски пробурчал, что сейчас не след взвинчивать себя посторонними сценами.

Императрица приехала к самому концу ужина не без умысла: вечерами она привыкла обходиться стаканом простой воды и томиться за обильным столом не желала. Чтобы не нарушать шумного застолья, она захотела познакомиться с последними приобретениями хозяина и была препровождена в парадную графскую спальню, украшенную картинами Верне. Екатерина слабо разбиралась в живописи, но считала, что положение обязывает ее не только проявлять интерес, но и по примеру просвещенных европейских монархов создавать собственные коллекции. Точно так же обстояло дело и с музыкой. Здесь наивысшим достижением, по ее собственному признанию, было умение различать соло каждой из девяти дворцовых собак, выступающих в общем хоре. Однако те же соображения заставляли ее присутствовать на утомительных музыкальных концертах. Там она предавалась собственным размышлениям, а чтобы не попасть впросак, наказала Платону Зубову подавать знак к началу аплодисментов. К счастью, влияние фаворита этим ограничилось и на художнические вкусы императрицы не распространялись, ибо наилучшей картиной тот считал золотой империал с ее профилем.

Екатерина осталась довольно равнодушной к морским пейзажам художника и заинтересовалась лишь одной картиной, изображавшей развалины в устье реки. Она призналась графу, что подобные виды будят фантазию, заставляют воображать, какие величественные замки высились ранее на месте показанных руин, и тут же получила картину в подарок. Затем любезный хозяин пригласил высокую гостью в картинную галерею. Благодаря цепкой памяти и живому языку, он оказался хорошим гидом, хотя и несколько утомительным в подробностях. Желая окончить экскурсию, Екатерина выразила желание посмотреть на гостей и особенно на Шешковского. Однако того, на удивление, долго не могли сыскать. Виденный многими в начале ужина, он потом как сквозь землю провалился. «Но не съеден же он», – изволила пошутить императрица.

– Съеден! – радостно воскликнул невесть откуда взявшийся Храповицкий. – Вернее, поглощен.

– Кем же?

– Седьмой музой, матушка.

– Это…

– Совершенно верно, Полигимнией – оду для нашего бала сочиняет.

Императрица улыбнулась, в этом виде искусства она чувствовала себя наиболее уверенно. Наконец Шешковского отыскали в каких-то глухих покоях. Его наряд и отрешенно задумчивый вид произвели должное впечатление. С трудом сохраняя серьезность, императрица выразила радость по случаю рождения нового поэта и захотела ознакомиться с его сочинением. Шешковский растерянно пробормотал, что за малостью времени еще не сподобился создать нечто, достойное высочайшего внимания.

– Не бойтесь, сударь, – успокоила Екатерина, – мы не намерены мешать вашей музе, но, может быть, имея кое-какой опыт в сочинительстве, будем полезны советами. Поделитесь своими замышлениями.

Шешковский наморщил лоб, зашевелил губами – чувствовалось, что в голове его происходит напряженная работа мысли, потом стал старательно прочищать горло. Екатерина подозвала лакея с подносом и указала на бокал с вином:

– Выпейте, Степан Иванович, это придаст звучность вашему голосу.

Тот, не смея ослушаться, схватил и единым махом осушил бокал. Лицо его тотчас же залоснилось, листочки лаврового венка прилипли к лбу.

– Я, ваше величество, – исподволь начал он, – хотел бы восславить мудрость венценосной орлицы, от коей благоденствие и милость разным племенам проистекают. Воззрите, сколь их вокруг, довольных и щастливых…

– Это мило с вашей стороны, но где же обещанная ода?

– Здесь, – Шешковский вынул из складок тоги листок бумаги, отставил его на всю вытянутую руку. Храповицкий громко ударил в бубен и радостно подпрыгнул, как это делают дети в ожидании потехи. Смерив его презрительным взглядом, старик сделал округлый жест и возопил:

 
Се новый Вавилон! Мелькают разны лица
И речи говорят на многие языцы,
Однако ж за столом все дружно восседают…
 

– И под столом согласье тоже проявляют, – высунулся из-под его руки Храповицкий.

– Прочь, дурак, – рассердился Шешковский, – не то я поколочу тебя.

– Успокойтесь, сударь, – вмешалась Екатерина, – на дураков, как известно, не обижаются. Тем паче что ваш стих получается неприлично серьезным. Вспомните, что у нас веселый маскарад, да еще извольте учесть, что кроме венценосной орлицы здесь довольно иных птичек.

Шешковский, трудно усваивающий шутливый тон, напыщенно произнес:

– Я, ваше величество, не тщусь на ихнее созерцание, поелику един помысел о государственной пользе имею.

– Одно другому не мешает. Кстати, отчего вы до сей поры не женаты? Ведь у нас принято одиночествовать только монахам…

– Еще дуракам и вольнодумцам, – высунулся Храповицкий.

С дураками еще куда ни шло, но последнего слова Шешковский стерпеть не мог и чуть не запустил в наглого шута лирой. Екатерина напомнила:

– Я жду ответа на свой вопрос: долго ли намерены вдовствовать?

Шешковский приметно покраснел и пробормотал:

– Мне по возрасту не пристало…

– Это совершенная ерунда! На нашей службе не выставляются границы для возраста, токмо требуется телесная крепость. Конечно, ежели вы не в силах жить семьею…

– Я в силах, ваше величество, – встрепенулся Шешковский, – да кто польстится на старика?

– Как кто? Их сколь угодно, почитающих за честь связать с вами судьбу. Лично я хорошо знаю одну из них. Впрочем, давайте сначала посмотрим спектаклю. Граф, распорядитесь!

Безбородко дал сигнал к началу представления.

Заиграла музыка, и выпорхнувшая на подмостки Аннушка запела чистеньким голоском о том, как хорошо и спокойно живется птичке в ветвях тенистого дуба. Трогательный девичий голосок постепенно заглушил шум зала и заставил угомониться даже самых непоседливых зрителей. Вышедший вслед Нащокин запел о пленительных дальних странах и радости совместного полета в заоблачные выси. За пением игралась сцена обольщения. Юные артисты держались превосходно и быстро завоевали общие симпатии. Екатерина с интересом наблюдала за покрасневшим от удовольствия Шешковским. Однако вскоре благостное выражение на его лице стало уступать место угрюмой озабоченности.

О, как знакомы были ему эти наглецы, вертоплясы, прожигающие жизни, проматывающие отцовские имения, оскверняющие чужих жен… Не такая ли участь обманутого мужа ожидает и его на старости лет? Стать всеобщим посмешищем, рогоносцем, героем язвительных стишков – достойна ли его беспорочная жизнь такого окончания? А многочисленные родственники, которых всегда тянут за собой жены? Можно сойти с ума от одного представления о том, как они рыщут по некогда тихому дому и со злобой пинают любимых собачек. Нет, этому не бывать! Лучше отставка, лучше монарший гнев…

Он взглянул на профиль государыни: высокий лоб, прямой нос, тяжелый подбородок, мясистая шея – все знакомо. Только вот глаза, которые сейчас искрятся, а в гневе мечут страшные молнии. Коли в тебя попадут, зашибут до смерти. А попасть точно попадут, если посмеешь ослушаться. Его решимости сразу поубавилось.

В это время Аннушка повела сцену со своим старым мужем, и мысли Шешковского приняли другое направление: «Великая отрадность есть пребывать в счастливом единении душ. Сколь приятственно старому человеку повсечасную заботу иметь, не за плату, но по единственно душевному изъявлению. Стол повкуснее да место потеплее – много ли надо? Ежели ко времени и без понукания, получится близко в отношении райской жизни. Вишь, как резвится ласточка весенняя, легка, проворна, голосок кудрявенький – тюить, тюить, тью… Можно совсем выйти из себя от удовольствия!» Он даже заерзал в кресле от такой счастливой возможности.

Но вот пришел час для заключительной сцены, когда верная жена устраивает ловушку надоедливому ухажеру и тот оказывается в объятиях дворовой скотницы Матрены. Почтенные зрители, составлявшие половину зала, довольно смеялись и плескали в ладоши, Шешковский был едва ли не самым усердным из них. Представление кончилось тем, что добродетельная супруга, склонившись на грудь благородного старца, поклялась в своей вечной преданности.

Государыня, оставшись довольной игрой артистов, приказала привести их к себе. И, между прочим, поинтересовалась мнением Шешковского. Тот силился сказать нечто значительное, но мысли смешались, вертелась только одна строчка из любимого Тредьяковского, которая и была выдана:

– Мыслить умом есть много охоты…

– Скажите, не мудрствуя лукаво: понравилась девица?

– Выше всяких похвал.

– То-то, нрава самого благопристойного и характера добрейшего.

– Из чьих же она будет?

– Не из чьих, сиротка. А вообще – крестница моя, потому и участие в ней принимаю. Жаль такую пташку на волю выпускать, коршунов теперь ой как много. Взяли бы под крыло.

Шешковский сразу отрезвел. Неспроста его сегодня обхаживают, наверное, у сей пташки птенчик завелся, вот и хотят прикрыться. Втянулся в кресло и пробормотал:

– Я хоть и стар, одначе выйдет неприлично у себя в доме молодицу держать.

– Я не в содержанки ее прочу, – нахмурилась Екатерина, – а в законные жены, чтоб вам в радость, ей – в защиту. Так как же?

«Точно, с птенчиком», – уныло подумал Шешковский и чуть слышно выдавил:

– Мне монаршией воле противиться не пристало.

Подошли артисты. Императрица похвалила их за усердие и повелела выдать по сто рублей.

– А тебе, Аннушка, будет особый подарочек. Очень ты все натурально разыграла, но их превосходительство, – Екатерина указала на Шешковского, – посчитал это искусным притворством. Что скажешь?

Шешковский, пристально изучающий стан девушки на предмет обнаружения «птенчика», вздрогнул и смущенно улыбнулся.

– Я играла по своим чувствам, – ответила Аннушка, – и только ими была влекома.

– Мне тоже так показалось, – продолжила Екатерина, – но поскольку его превосходительство проявил настойчивость, я, памятуя о нашем вчерашнем разговоре, предложила пари на тот предмет, что ты не только сыграть на сцене, но и в жизни поступить так горазда.

– Вестимо, матушка, – сказала Аннушка, еще не понявшая, куда клонится дело.

– Вот и докажи! Степан Иванович Шешковский, тайный советник и многих орденов кавалер, просит твоей руки.

До Аннушки плохо дошел смысл сказанных слов. Она впервые взглянула по-настоящему на улыбающегося краснолицего старика, пытающегося с трудом выкарабкаться из кресла. Полно! Это, должно быть, шутка, у государыни, как известно, веселый нрав. А как же Павлуша? Он-то почему молчит и на ее защиту не встает?

– Почитаю за честь, сударыня, совокупиться с вами на честное житие…

Аннушка услышала скрипучий старческий голос и жалобно посмотрела на государыню. Та понимающе улыбнулась:

– Не пугайся, дитя мое, не ты первая, не ты последняя – такова наша женская доля. Жених, хоть и не молод, зато богат и в чести, будешь за ним, как за каменной стеной. Что же ты молчишь? Ну-ка, напомни свои последние слова по роли: «И сердце, и красу…»

Аннушка механически проговорила: «И сердце, и красу, и молодость беспечну тебе я отдаю, мой господин, навечно».

– Слышали, Степан Иванович? – обратилась Екатерина к Шешковскому. – Она согласна. Возьмите-ка сей перстень и передайте невесте в знак благодарности.

Шешковский взял бриллиантовый перстень, который императрица сняла со своего мизинца, и подошел к Аннушке, намереваясь надеть его. Но лишь только дотронулся до девушки, как она в беспамятстве опустилась на пол. Жених крякнул и бестолково затоптался вокруг. Нащокин бесцеремонно оттолкнул его и поднял девушку на руки. С этой ношей обратился к государыне:

– Ваше величество, явите милость, не разлучайте любящих сердец. Аннушка только что изъявила согласие стать моей женой и ждала удобного случая, дабы испросить на то ваше всемилостивейшее соизволение.

Екатерина казалась удивленной. Почувствовав ее замешательство, Нащокин с жаром продолжил:

– Мы давеча поклялись друг другу в вечной любви. Заклинаю вас всем святым: добротою матери, сыновней преданностью, страстью первого чувства, не позволить нам нарушить сей клятвы. Без Аннушки нет мне жизни, и с нею никому другому жизни не будет.

Екатерина задумалась:

«Интересно, когда они успели сговориться? Вчера Аннушка ничего мне не сказала, неужто притворялась? Нет, не похоже… Должно быть, и впрямь только что на глазах у этого старого греховодника объяснились…»

– Иван Афанасьевич, – обратилась она к Дмитревскому, – у вас под носом молодежь амуры разводит, а вы вроде как не замечаете.

– Виноват, ваше величество, – артист сокрушенно развел руками, – глаза за носом не видят…

Екатерина недовольно сжала губы. «Ишь, умник, пословицей решил отговориться. Будто у меня на сей счет других не найдется. А и молодые хороши, восхотели ожениться, никого не спросясь. Нужно объяснить им, без чего остается тот, кто делает без спроса. Знать бы, как далеко у них зашло».

Нащокин уловил брошенный на него взгляд государыни и страстно воскликнул:

– Ваше величество, помогите нашей любви! Ведь вы сами были когда-то молодыми.

Ах, как не ко времени вырвалась эта фраза, будто гром среди ясного неба. Тень набежала на лицо императрицы – разве можно так громко напоминать всем о ее далекой молодости? Кстати, ей тогда в любви никто не помогал, наоборот, только чинили препятствия. А спешки так и вовсе не допускали. Но какова Аннушка! Как быстро дала согласие – наскоком, без розмысла, будто в омут головой. Глупое, несмышленое дитя! Ей неведомо, что государыня все наперед обдумала и об ее счастье позаботилась. Кадетик тоже хорош! Вырвался на волю и хвать что послаще. Такова нынешняя молодежь: не взращивать, токмо понадкусывать. Нет, милые мои, где не сеяно, там и жатвы не выйдет. Так, кажется, говорится? Или…

– Где не посеешь, там не пожнешь, – произнесла она вслух, – нам противны скороспелые решения. Представление закончилось, и пора приступать к танцам. Вы же, Степан Иванович, – повернулась она к Шешковскому, – готовьтесь к свадьбе. Ждем вашего приглашения и стихов. Надеюсь, вы смените музу и побалуете нас сегодня любовной лирикой.

Она направилась в танцевальную залу. Все потянулись за ней и, обходя застывшего Нащокина, старались как бы не замечать его. Аннушка открыла глаза, он осторожно усадил ее в кресло. Девушка, должно быть, не сразу вспомнила происшедшее и ласково улыбнулась. У Нащокина горло перехватило.

– Не кручинься, любовь моя, – еле-еле выговорил он, – клянусь, что не отдам тебя в грязные руки старика и прежде заставлю его обручиться со смертью.

Аннушка кротко вздохнула.

– Бог с тобой, Павлуша, что ты такое говоришь? Нельзя свое счастие на чужой крови замешивать. От судьбы и воли государыни никуда не денешься.

– Но что же делать? – отчаянно воскликнул Нащокин и обратился к стоявшему рядом Храповицкому: – Александр Васильевич, помогите, научите…

– Не говорить и не поступать, не подумавши, – живо отозвался тот в своей шутовской манере. Потом переменил тон и вполне серьезно добавил: – Могу помочь лишь при одном условии: точно выполнять то, что будет впредь мною сказано.

– О, клянусь в том своею жизнью и любовью!

– Тогда вверь девицу попечительству слуг, а сам готовься к новой роли.

Между тем веселье шло своим чередом и переместилось из-за столов в танцевальную залу. Она составляла одну из главных примечательностей дома Безбородко. Огромные хрустальные люстры на сотни свечей, отражаясь в зеркальных простенках и мраморных колоннах, образовывали живое, дрожащее марево. Торцевая стена, где располагался оркестр и хор певчих, была прозрачной, в нее заглядывали кущи зимнего сада, отчего вся зала казалась бесконечной. Капители боковых колонн были увиты зеленью и цветами. Они перекликались с искусно вырезанными травяными узорами над скамьями для отдыха.

За ними шел ряд раскрытых ломберных столов, к которым почти сразу устремились гости солидного возраста. А молодежь танцевала до упада. За торжественным полонезом следовала стремительная мазурка, чинный менуэт сменялся шумным галопадом, чопорный английский променад уступал место игривой хлопушке, потом шли альман, уточка, матадур, экосезы, в конце предлагался изощренный котильон, и все начиналось снова.

Время давно перевалило за полночь, императрица тишком уехала, но веселье было в полном разгаре. Хозяин восседал на помосте под искусно освещенным ребристым сводом в виде раковины и не проявлял никакой склонности к прекращению бала. Он послал за придворным поэтом и в ожидании предстоящей потехи оживленно беседовал с окружающими, в числе которых находился и его неизменный приятель.

– Как там наша девица? – поинтересовался он у Храповицкого.

– Пришла в себя.

– Ну, слава богу! И что за блажь нашла на государыню?

– У нее свои рассуждения: Шешковский стар и долго не протянет, со смертью по отсутствию наследников все его богатство жене перейдет. Так крестницу и облагодетельствует, заодно старика умиротворит – кругом получается польза.

– Польза пользой, а все же жаль бедняжку такому пауку отдавать.

– Жаль, ваше сиятельство.

– И помочь никак нельзя, государыня всегда упорствует в своих намерениях.

– Точно так, упорствует. А девица вас, между прочим, поминала. Одна, говорит, надежда на графа Александра Андреича, благодетеля моего.

– Но что я могу? Нешто государыню отговоришь?

– Никак не отговоришь, только девица того не знает. Одну надежду имеет.

Храповицкий обычно не бывал таким покладистым. Несмотря на разницу в положении между ним и графом существовали вполне доверительные отношения, в которых каждый имел право на собственное мнение. То, что приятель так безоговорочно с ним соглашался, вызвало естественные подозрения.

– Дразнишься, негодник! – бросил граф. – Говори, что удумал.

– Надобно убедить государыню, что Шешковский по немощи своей стариковской вступить в брак не способен.

– Ее убедишь, как же.

– А мы доказательства представим, наглядные.

– Эк хватил! Наша матушка столько наглядных повидала, что на шешковскую и глядеть не станет.

– Станет. Она сама назначила ему прийти на предмет проверки здоровья – хочет министром назначить.

Известие вызвало у графа неподдельный испуг:

– Да ведь нам тогда и вовсе от него житья не будет.

– В том и беда. Давайте-ка пошлем к нему поручика, что о девице хлопотал, с поручением привести старца в надлежащее состояние.

– Опасное дело! Если старик пожалуется…

– Ни за что не пожалуется, ручательство даю! Тем паче что приводить в состояние будем его же собственной методой.

Он склонился к графскому уху и прошептал ему нечто такое, что Безбородко подпрыгнул.

– Гарно придумано…

Однако через некоторое время природная осторожность взяла верх, и он засомневался:

– Государыня упряма, завсегда на своем настоит и свадьбу может отсрочить. Нужно что-то иное… Знаешь, какая у нее слабость?

– Об этом кто у нас не знает?

– Ты все об одном, греховодник! Главная слабость у всех рассейских правителей, да будет тебе известно, это страсть к сочинительству. Лишь взойдут, начинают писать: мемуары, исповеди, заповеди, трактаты, пиесы – бог весть что. Вникаешь?

– Вникаю, но без проникновения.

– Государыня за время своего правления чего только не написала, одних пиес не менее дюжины. Вот и нужно, чтобы нынешняя свадьба сопровождалась каким-либо ее собственным сочинительством, тогда она ни за что не отставится. Недавно, помнится, представлялась пиеса государыни про князя Олега, и там игралась свадьба, от нее и будем плясать. Костюмы и декорации, думаю, сохранились, сыскать нетрудно.

– А как насчет актеров? Времени мало.

– Актеров искать не надобно, все здесь. Кстати, вот один из них, – сказал граф, указав на Шешковского. – Ну-ка, диду, иды до мэнэ. Рад узреть счастливого жениха, поздравляю.

Тот приблизился и церемонно поклонился.

– Весьма тронут удовольствием вашего сиятельства.

– А как насчет оды? Учли пожелания государыни?

– Безмерно обласканный высочайшим вниманием, токмо и помышлял о том, чтобы удостоверить наличие иных, опричь венценосной орлицы, птиц дамского пола.

– Ну-ну, видел, как вы одну удостоверили… Что ж, давайте слушать. Тишина!

Храповицкий забегал по залу, приглашая гостей, и они поспешили к графскому помосту в предвкушении нового представления. Шешковский тем временем вынул свое творение из кармана и, вставши в позу, провозгласил:

– Ода по случаю знатного маскерада у графа Безбородки…

Среди присутствующих раздались одобрительные возгласы и поощрительные хлопки в ладоши, на что Шешковский недовольно поморщился, ибо рассчитывал ознакомить со своим творением только избранных. Он понизил голос и, доверчиво склонившись к графскому уху, произнес:

– Я, ваше сиятельство, сначала хочу описать удивительную разноплеменность вашего собрания…

– Вы читайте, читайте, – бросил ему Безбородко, – Fiat lux!^[2]

– Слушаю-с! – откликнулся Шешковский на первую часть графского приказа. Вторая осталась вне понимания. Он прочистил горло и напыщенно произнес:

 
Мелькают дамских птичек лица,
И слышны разные языцы.
Вот эфиопка издалеча
К турки́ склонилася на пли́чо…
 

– К кому? – не понял граф.

– К турки́… Это такой народ, с коим мы воевать изволим.

– Николы нэ чуяв, – признался Безбородко, недавно вернувшийся с русско-турецких переговоров о мире.

Храповицкий громко пояснил:

– Не к турки́, а к туркэ. У турк пли́ча не бывает.

– Много ты понимаешь! – вступился Шешковский за свое творение. – Сравни: турка – чарка, склоняются к чему? К чарке.

– Так вам чарка надобна?

Безбородко с ходу включился в игру и хлопнул в ладоши. Тотчас явилось питье и зазвенели бокалы. Шум не позволил Шешковскому разрешить недоразумение, и он решил переждать. Окружение графа громко смеялось, лишь Нащокин мрачно смотрел вокруг. Краснолицый старик, всеобщее посмешище, воспринимался как настоящий жених, и сам обещавший помощь Храповицкий вполне серьезно поздравлял его – чему радоваться бедному влюбленному?

– Ты все теперь понял? – поинтересовался Безбородко у шута, когда партия питья уничтожилась.

– Отнюдь, – упрямо тряхнул он звонкими бубенчиками. – Пиит все равно не там ударил. Возьми, к примеру, рог, склоняются к чему? К рогу. Тако же и к турку надобно…

Безбородко махнул рукой.

– Ты не по-дурацки умничаешь. Зачем тут рог?

– Вот и я думаю, зачем. Не женился, и рога не было бы. Ты, дядюшка, не позволяй ему турка не по тому месту ударять. Не дай бог, снова размирка выйдет.

Шешковский начал терять терпение.

– Ты хоть и дурак, а должен знать, что законы стихосложения дозволяют делать разны ударения, и к твоим туркам они касательства не имеют. Можешь у самих спросить, – он раздраженно ткнул пальцем в сторону стоявшей неподалеку маски в чалме.

Маска обиженно произнесла:

– Я не турок, а перс.

– Какая разница? Они все друг на друга похожи.

– Тогда так и скажи, – Храповицкий выступил вперед и, подражая манере Шешковского, продекламировал:

 
Льнет эфиопка сдалека
К персе, похожем на турка.
 

Дружный хохот совсем вывел Шешковского из себя. Он топнул ногой и крикнул:

– Коли вам по нраву дурацкие вирши, то их и слушайте!

Безбородко миролюбиво сказал:

– Та шо вы, диду, серчаете? Хлопцы дюже проказливы и зараз веселятся. Мы скажем так:

 
Довольно публика уся:
Фиопка, турка и перся.
 

Снова раздался хохот. Шешковский, уже не зная, что делать, переминался с ноги на ногу.

– Читайте дальше, – приказал граф.

Пришлось продолжить:

 
Здесь девы так веселье имут,
Что сразу мертвого подымут…
 

– Дядюшка, а что такое сраз? – вполголоса спросил Храповицкий.

– Чего тебе еще?

– Сраз у мертвого, что это такое?

– Не мешай слушать. Обыкновенный сраз, не знаешь, что ли?

Недовольный Шешковский зыркнул глазом, однако сдержался и продолжил:

 
В их взорах огнь призывный блещет,
Уста похвальну песнь измещут,
Они чисты, слова не ложны,
Почесть за лесть мне невозможно…
 

– Куда залезть, дедушка? – Храповицкий проявил новый интерес.

– От бисов сын, хиба не знаешь?

– Я-то знаю, токмо ежели невозможно, зачем под венец идти? Ужель затем ему жениться, чтоб сохранить невинность у девицы?

Шешковский видел, как графское окружение корчится от смеха, и ярость стала заполнять его. Она уже была готова выплеснуться наружу, как вдруг вперед выскочил Нащокин и вскричал:

– Молчите, сударь! Не скверните своими устами той, чье имя – символ чистоты. Вы, кто ради насмешки и красного словца готовы отдать невинную душу на поругание. Кто кичится всевластьем и по прихоти готов разбить любящие сердца. Кто срывает плод, дабы не отдать другому, хотя сам не в силах даже надкусить его…

Шешковский слушал молодого человека, и лицо его все более наливалось кровью. Все копившиеся унижения сегодняшнего дня готовы были вырваться наружу, тем паче, что объект позволял применять к нему любые меры.

– Знаю, что говорю в последний раз, – продолжал Нащокин, – но жизнь без любезной все одно для меня потеряна. Вас ослепляет вседозволенность, вы тщитесь простереть свою власть на тело, душу, мысли, желания, однако ж никогда не преуспеете в том. Аз есмь человеце! Не принимаю вашего надзора и гибель предпочту я своему позору.

– Молодец, – сказал граф, – налейте ему!

– Он крамолу речет! – крикнул Шешковский. – Решениям нашей государыни противится.

Нащокин сделал к нему решительный шаг, так что Шешковский отшатнулся, и воскликнул:

 
Но если и цари потворствуют страстям,
То должно ль полну власть присваивать царям?
 

В наступившей тишине голос Шешковского прозвучал особенно внятно:

– А вот за это, сударь, вам придется на каторгу последовать.

– Это откуда? – как ни в чем не бывало поинтересовался граф.

– Трагедия Николева «Сорена и Земфира», ваше сиятельство, – почтительно ответил Нащокин.

А Храповицкий добавил:

– Сочинение, дозволенное к публичному представлению ее императорским величеством.

Шешковский на мгновение застыл в растерянности, потом изобразил улыбку и покачал головой:

– Хорошо же вы старика разыграли! Очень натурально и с большим чувством представить изволили. О-ох, молодежь, пальчик в рот не клади. У вас, молодой человек, настоящий талант, хотелось бы поближе познакомиться.

– Вы его отобедать пригласите, – хохотнул Храповицкий.

– С превеликим удовольствием. Приходите завтра, у меня все просто, без церемоний. Последний раз по-холостяцки, а?

Нащокину показалось, что тот хитро подмигнул. Боже, как хотелось ему чем-нибудь запустить в эту самодовольную рожу, но Храповицкий ткнул его в бок и прошептал: «Благодари и соглашайся».

Пришлось покориться.

Зимний дворец был занят подготовкой к предстоящей свадьбе. Работы проходили под личным наблюдением императрицы. Для организации торжеств она согласилась воспользоваться собственной пьесой «Начальное управление Олега», не так давно представленной в Эрмитажном театре. До тех пор такую блестящую постановку в столице еще не видели. В распоряжение артистов предоставили полный гардероб прежних императриц, а к изготовлению декораций привлекли самых искусных мастеров, изобразивших виды Киева, Москвы, Константинополя, интерьеры княжеских теремов и императорских дворцов. Сейчас на той же самой сцене устанавливались декорации к третьему акту, показывающие великолепные княжеские палаты в Киеве. Там должны были происходить главные предсвадебные действия: наряжание изборской княжны Прекрасы и ее представление урманскому князю Олегу, затем их превращение в настоящих жениха и невесту, наставление молодым и после балета с аллегориями семейного счастья торжественное шествие к венцу.

Екатерина постоянно уточняла первоначальный текст, сообразуя его с нынешней потребой. Торжественную песнь из пятого акта, положенную на стихи Ломоносова «Коликой славой днесь блистает», она дополнила заключительным четверостишьем, славящим новобрачных: