Buch lesen: «Предновогодние хлопоты III»

12. Суходольские

Когда он вышел на свободу, отсидев свой второй срок, этот сон на долгое время стал его мукой. Он преследовал его, приходил почти каждую ночь, заставляя подскакивать на кровати и просыпаться в холодном поту с колотящимся сердцем. Сон был удивительно живым и реальным, вынуждая, против его воли, раз за разом проживать один и тот же кусок лагерной жизни. Это было до того невыносимо, что всегда включался какой-то внутренний защитный механизм, принуждая его просыпаться, не досмотрев продолжение страшной хроники бесцельно потерянных годов, в которой не ожидалось ничего светлого и радостного.

Однако пробуждение не приносило облегчения. Ещё долго им владело тягостно-тоскливое чувство безысходности, точно такое же, какое он испытывал от тех однообразных побудок в лагерных бараках, растянувшихся на многие годы. Со временем, эти «киносеансы» приходили реже. Фильм «постарел», чёрно-белое изображение, стало похоже на исполосованные полосками и сыпью подрагивающие кадры старой чёрно-белой кинохроники, словно плёнка памяти обветшала и осыпалась.

Но сюжет оставался прежним. Камера невидимого оператора плавно и бесстрастно фиксировала лагерную побудку: замедленное движение плотной массы сонных людей с понурыми серыми лицами в плохо освещённом, холодном бараке, затем её вытекание с толкотнёй и руганью на плац, где шло хаотичное построение. Мирон слышал окрики охраны, невнятный гул человеческих голосов, лай собак, и даже ощущал ни с чем несравнимый, особый тюремный запах, исходящий от монолита человеческих тел в одинаковой чёрной одежде. Восприятие увиденного во сне, даже по прошествии многих лет, всё так же повергало в ужас и заставляло просыпаться, чтобы убедиться, что это иллюзия. Несколько последних лет сон, наконец, перестал приходить к нему, но, однако, он никуда не исчез. Оказалось, что «плёнка памяти» всё ещё жива, и она неожиданно включилась в его первую ночь в квартире сестры.

Он долго не мог уснуть. Забылся только под утро и «тот» сон вернулся. И как всегда он, судорожно дёрнувшись, очнулся с оглушительно колотящимся сердцем.

Но по пробуждению в этот раз произошло нечто странное и пугающее. Он ясно осознавал, что проснулся и лежит в комнате, где прошло его детство, глаза фиксировали тусклый свет за окном, за которым периодически проезжали машины, однако это не приносило ему успокоения. Фантомы сна кружили рядом, сковывали страхом и причиной тому были звуки: он явно слышал приглушённый шум массы людей, окрики: «Живей! Живей! Стройся! Пошевеливайтесь!»

Было такое ощущение, что исчезло «изображение», но звуки из сна застряли в реальности. Проехавший за окном троллейбус, с треском разбросал по проводам трескучий сноп искр и вернул его к жизни, но людской гомон не исчез. Он встал, раздвинул занавески и замер: на противоположной стороне улицы, у проходной воинской части под окрики командиров шло построение шеренги солдат. Мирон расслабленно рассмеялся и стал одеваться.

За полуприкрытой дверью слышались приглушённые голоса. Опираясь на трость, он вышел из комнаты. Сдавленный полукрик, полустон сестры за кухонной дверью: «Да, отпусти ж ты меня, наконец, супостат! Ты ж меня задушишь. Ой, мамочка, мамочка родная, Юра, Юра, что ты делаешь? Юра, я задыхаюсь!» – остановил его – голос Нины заглушило рычание и пыхтение.

Мирон толкнул кухонную дверь и на мгновенье оторопело застыл, переваривая увиденное: Юрий прижал мать к кухонному пеналу, руки его были на её шее. Оцепенение было коротким, в следующий миг Мирон, перехватив свою трость за концы, шагнул вперёд, прокинул её через голову Юрия, и, потянув на себя, отступил назад. Юрий, заклекотав, как раздражённый индюк, от неожиданности отпустил мать. Судорожно дёргаясь, он пытался вырваться, хватаясь руками за трость, но поняв, что это бесполезно (трость надёжно лежала под его подбородком), а сам он был крепко прижат к Мирону, просипел:

– Пусти, гад.

Растирая шею и плача, Нина жалобно попросила:

– Пожалуйста, отпусти его, ради Бога, Мирон. Я всё тебе объясню…

Заколебавшись на мгновенье, Мирон оттолкнул от себя Юрия, а тот, зайдясь в кашле, захлёбываясь от ярости, взвопил:

–Ты, что, козёл, совсем охринел? Ты кто такой вообще? Пошёл вон из нашей квартиры! Собирай шмотки и мотай, откуда прибыл, старый пень!

Разделяя слова, Мирон тихо произнёс:

– Слушай меня внимательно, щенок, и постарайся не пропустить ни слова. Руку на мать, Юрий «долгорукий», ты поднял последний раз в жизни. Последний, понял? Повторяю для глухих и тупых, последний. Ни голоса, ни руку ты на мать больше не поднимешь. Никогда! И не дай бог, забудешь мой наказ – убью.

– Ты, калека, ты меня убьёшь?! Да я сейчас пацанам позвоню, тебя отсюда ногами вперёд вынесут, – уже визжал Юрий. – Убьёшь? Ты, дед-сто лет, меня убьёшь?

Нина простонала, схватившись за голову:

– Прекрати, прекрати! Замолчи, Юра! Сынок, пожалуйста, успокойся, выпей таблетку. Мирон, Мирон, я всё объясню…

Мирон бросил быстрый и слепой взгляд на сестру и повторил, белея лицом:

– Убью, Юрчик! Я словами не бросаюсь. Сказал – сделаю.

– Ну, всё – достал! – Юрий выскочил за дверь и через минуту вбежал назад, уже с ножом. Поигрывая им, он, ощерившись, закричал:

– Ну, давай, убивай. Попробуй, гад!

– Юра! – приглушённо вскрикнула Нина, закрывая рот руками.

Юрий хотел сделать шаг вперёд, но не успел этого сделать. Трость Мирона стремительно взлетела и села точно в межключичную впадину Юрия. От неожиданности он выронил нож, вскинул руки, выпучив глаза, схватился за трость, а Мирон, слегка надавливая на неё, двинулся вперёд. Юрий, как привязанный к трости, попятился и оказался прижатым к двери, прохрипев: «Больно».

Нина зарыдала.

–Миронушка, Миронушка, Миронушка, пожалуйста, остановись, остановись. Пощади дурачка! Господи, Господи, что же это делается, позорище!

Рука Мирона дрожала, вены на висках набрякли, на лбу блестели капельки пота. Он резко опустил трость.

– Да ты ж мне чуть горло не проткнул! – прохрипел с выпученными глазами Юрий, держась за горло и кашляя. Мирон посмотрел на него, как на пустое место и повернулся к сестре:

– Как ты, Нина?

Ответом ему были рыдания. Он повернулся к Юрию, который с болезненным видом растирал шею, растерянно глядя на мать.

– Мужчина, который поднимает руку на женщину – подонок, на мать – подонок в кубе, – сказал он.

Усадив сестру за стол, он налил ей воды из графина и сел с ней рядом.

– Юра, принеси мне корвалол из аптечки и сам таблетку свою успокоительную выпей, – всхлипывая, произнесла Нина.

Мирон обернулся к Юрию и удивился его виду: он разительно изменился. Сейчас это был растерянный, дрожащий, усталый и жалкий человек, на его бледном лице бегали угасшие, тревожные глаза. Юрий быстро исчез за дверью, так же быстро вбежал назад, поставил пузырёк с лекарством на стол, затоптался, с опаской поглядывая на Мирона, и проговорил дрожащим голосом:

– Давай, мам, я накапаю, сколько капель, мам?

– Спасибо, Юра, я сама. Возьми в холодильнике йогурт и покорми Алёшеньку. Посиди с ним, сынок. Ему легче, когда с ним рядом люди, – сказала Нина, капая корвалол в стакан, пузырёк стучал о стакан.

Юрий опустил голову и покорно вышел из кухни со стаканчиком йогурта.

– Прости, прости, Мирон, прости нас за такое гостеприимство, – Нина взяла руки брата в свои. – Я тебе всего ещё не успела рассказать. Беда у нас с Юрой, братишка, беда. Разом находит на него помутнение, сам не свой становится. После приходит в себя, плачет, на коленях просит прощения. Недели за две до твоего приезда он из психдиспансера вернулся, второй уже раз там побывал. Чуть дом не взорвал в последний раз, хорошо, что я не спала и запах газа учуяла. Забежала на кухню – все конфорки открыты, шипят, а он со спичками стоит, чиркает. Бог спас – спички отсыревшие были. Еле отняли у него с Полинушкой. Буянил. Бегал, посуду бил, кричал, бесновался, мол, черти в доме. Пришлось неотложку вызывать. Летом чуть не утонул, с прогулочного катера спрыгнул в Неву.

– Белая горячка? – Мирон устало потирал пальцами виски.

Нина опустила голову.

– Если бы. Хотя, хрен редьки не слаще, я этого «счастья» с муженьком вторым нахлебалась. Про Юру другое врачи сказали. Наркотики. Не героин ещё, а всякое курительное, забыла, как называется, и таблетки ещё какие-то наркотические. Да он и от спиртного не отказывается. А всё вместе, – водка, пиво, таблетки и курево – это проклятое, ничуть не лучше героина врачи объяснили. Периодически отходит, подолгу нормально себя ведёт, ничего не употребляет, но после опять за старое может взяться.

Она закрыла лицо руками.

– Ничего такого не случилось бы, если Саша мой был жив. Он детей любил, они ему в рот заглядывали. Прости меня, Господи, другой раз так тяжко бывает, что думаю: может, не нужно было детей рожать? Второй-то, подлец, Юрке наливал, а ребёнок учился хорошо, в математике успевал, помощником мне был. К десятому классу с катушек съехал, нашёл себе деваху-растеряху, а той без пива жизнь не в жизнь была, он туда же. Подсадила она его на бутылку окончательно и на курево это бесовское, проклятое. Сама не жила, и другим жизнь портила. Родила от Юры, а может быть и не от него ребёнка, распутная девица была.

– Была? Где ж она сама и ребёнок?

– Ребёнок у её родителей. Не знаются они с нами. А Катю убили, – быстро перекрестилась Нина, – колоться она стала, задолжала, обворовала кого-то.

Мирон низко опустил голову, долго молчал. Замолчала и Нина.

– И что же сегодня случилось, что долгорукого подвигло с катушек съехать? Вчера, по всему, парень абсолютно нормальным был. Обкурился? – спросил Мирон, вскинувшись.

– Деньги. Он вчера доллары, те, что ты мне дал, увидел. Когда ты заснул, он канудить стал, приставать ко мне: дай да дай денег, а дай – напьётся или накурится. А утром, прямо осатанел, накинулся на меня…

– Понятно. Ты прости меня, пожалуйста, сестричка, – Мирон обвёл пространство кухни рукой, – но что ж вы так живёте? Я не о достатке – о порядке. Ты, наверное, ещё помнишь, что наша мама всегда говорила? Напомню, порядок в избе – порядок в голове. Помнишь, как мы перед большими праздниками генералили квартиру, обязательно с влажной уборкой, ковры на снегу чистили зимой, красили окна, двери, потолки, клеили обои, какое наказание было за невымытую посуду, за незаправленную постель, нечищеную обувь, помнишь? А мама с папой работали, приходили домой поздно, мы со всем сами управлялись. У тебя здесь теперь перевалочная база, целая артель бездельников. Дети научные труды пишут, в командировках долговременных находятся? Убраться в квартире – не пианино на восьмой этаж тащить. Почему не собраться, не помочь матери, да и себе, в конце концов? Ведь святое – это место – дом! Жильё – маленькое государство. Когда в нём чисто и уютно в него хочется возвращаться. Не понимаю, не понимаю! В чём дело, сестра? Что с вами происходит? Взрослый лоб Юрка палец о палец не бьёт, ходит, наступая на разбросанные вещи, не удосуживаясь их поднять. Больной? Поесть – святое дело, про сигареты и пиво не забывает, магнитофон знает, как включать. Герань в горшке засыхает некому полить, розетки вывалились из гнёзд, унитаз… промолчу об этом. Ангел Лёшенька в духоте лежит, кругом хлам какой-то валяется, посуда со вчерашнего дня горой в мойке, поели и разбежались. Полина только о велосипеде думает? Где Виктория с Юлией, внук твой Эрик? Для чего ты горбатишься, Нина?

Нина с красным лицом, выдавила из себя:

– Времена, вон какие, Мирошенька, безденежье, безработица. Да я ж весь день в бегах, дети вечно заняты, Виктория на двух работах, Юрка – сам видел. Был бы жив Саша… да и деньги… пенсия на инвалида, дежурю сутки через двое, бегаю по социальным службам, храмам, Юля беременная ещё, к ней мотаюсь в Озерки…

Мирон покачал головой, устало вздохнул.

– Времена, говоришь не те? Юлия беременная? Вот же новость-то и невидаль! Она, что ж, всю жизнь беременная? Так жить нельзя. Ты детей на шею посадила, а они и ножки свесили. Нет, не то, Нина, не то. Плывёте по течению, а сейчас время, когда вперёд смотреть нужно, блюсти себя, доказывать свою состоятельность, не гнуться под этот свихнувшийся, с катушек слетевший мир. Порядок в доме и в голове наводить, это тоже должно входить в личную конституцию простого человека – целое из мелочей состоит. И, пожалуйста, не уговаривай меня, Нина, на «плохие времена»! Надо же! Все тут занятые, деловые, беременные, всех жалко и во всём, оказывается, времена виноваты. Юрка мне тут с усмешечкой в первый же день преамбулу вашей конституции разъяснил: у нас-де всё можно. Перефразируя одного хорошего писателя, скажу: когда всё можно, то и Бог не нужен. На Юрке вашем, извини, Нина, дрова возить можно, а он бока отлёживает. Мне довелось немного в монастыре поработать. Если бы монахи там только молились, так сказать, одни молитвы своим занятьем сделали, они бы с голоду умерли. А там нужно и за скотинкой смотреть, огород обихаживать, запасы делать, стирать, кельи, двор убирать. Работы хватает. Порядок в избе – порядок в голове. Мудрые это были мамины слова.

Нина опустила голову.

Мирон встал.

– Ладно, будем исправлять кривую. У меня ещё со вчерашнего вечера план созревал, а планы я привык в жизнь претворять. Зайду-ка я к этому тунеядцу. Выясню, за какие такие заслуги ему особые преференции выданы в вашей скорбной обители ничего не делать, спать, пить, жрать, да на мать кидаться.

– Мирон! – умоляюще прижала руки к груди Нина.

Мирон улыбнулся.

– Я миротворец, но меч всегда со мной.

Он приостановился у двери.

– Нина, такси, можно будет вызвать?

Нина приложила руки к груди, в глазах её сверкнули слёзы.

– Ты уехать решил? Прошу, не уезжай! Мироша, не уезжай. Прости нас…

– С какой стати? Новый год и Рождество, Бог даст, отпразднуем вместе.

Стукнув разок кулаком в дверь, он тут же вошёл в комнату Юрия. Тот лежал на кровати и курил, глядя в потолок. Мирон обвёл взглядом комнату, усмехнулся тому, что секции чугунной батареи выкрашены в цвета радуги, но в неправильной последовательности.

Комната освещалась слабой лампочкой под красным зонтичным абажуром, пол был застелен паласом, тоже красным, красными были и занавески на окнах. Одну стену занимали плакаты Виктора Цоя, каких-то западных рок-групп, афиша фильма «Брат», плакат с красоткой в бикини; в посудном шкафу пылились пустые бутылки из-под импортного алкоголя и пустые пачки от сигарет, на подоконнике стояли большие звуковые колонки.

– Неплохо устроился, – сказал Мирон, усаживаясь в кресло, – прямо-таки комната отдыха пожарной части Адмиралтейского района.

Юрий не услышал сарказма в его словах, он перевернулся на бок лицом к стене, глухо проворчав:

– Чего тебе надо? Не привязывайся. Пришёл проколоть меня своей палкой? На ней, наверное, ещё и выскакивающая игла с ядом есть. Неплохо вооружился, дядя, дедушка Джеймс Бонд, блин.

Мирон рассмеялся.

– Кстати, неплохая идея вделать в трость выскакивающий шприц с успокоительным для буйных товарищей. Нет, трость не механизированная, работает от импульсов мозга. Ты мне лучше расскажи, чего вы тут такой бардак развели? Не противно так жить? Неужели трудно разгрести эти конюшни! Ты да Полина, братья и сёстры, друзья ваши – целая бригада. Братишка твой несчастный дышит спёртым воздухом, ты тридцать раз за день заходишь в его комнату и тебе это безразлично? Купить тебе, Юра, молоток стамеску и пилу? Проблема форточку вернуть в рабочее положение?

– У меня всё есть…

– Понимаю. Большие и важные дела, бизнес, встречи с партнёрами, учёба, тусовки, семинары, глобальные проблемы.

– Слушай, чего тебе надо, чего привязываешься, а? – Юрий резко повернулся к Мирону. – Свалился с неба и командуешь, палками в горло тычешь. Не хочу тебя слушать. Мы сами разберёмся в своём доме. У нас всё нормально.

– И всё можно, – усмехнулся Мирон, – а цветы некому полить. Мать душить – это нормально? Вот, что, Юрий. Нам нужно с тобой прогуляться по родному городу. Я вообще-то знаю его, как содержимое своих карманов, но многое тут изменилось. Мне гид понадобиться. Нам нужно попасть в магазин строительных товаров.

– Позвони в справочную, – желчно процедил Юрий.

Мирон встал.

– Минут через десять выходим. Я зайду за тобой. Даю десять минут, благородный идальго Юрий, – приостановился он у двери. Юрий промолчал.

Когда одетый Мирон вошёл к нему, он всё ещё лежал в кровати.

– Что ты ломаешься, как красна девица. Вставай. Такси через пару минут подъедет.

Юрий демонстративно перевернулся лицом к стене. В комнате повисла тяжёлая пауза. Мирон сел в кресло.

– Юра, рассуди трезво, без обид. Вот так бы на улице, какой-нибудь вахлак накинулся бы на твою мать, Полинушку или твою девушку и стал бы их душить, ты, что ж мимо бы прошёл, спрятался бы? Не думаю, что ты так подло мог поступить. А я, знаешь, с детства приучен женщин и слабых в обиду не давать, а сестра – святое.

Мирон помолчал.

– Нина мне рассказала о твоих, г-мм, проблемах. Это может быть и объясняет твоё поведение, но не может оправдать твои опасные для окружающих выходки. А у меня реакция, жизнь научила. Ты уж извини, но на такие опасные для окружающего мира выходки у меня всегда одна реакция. На внезапную опасность для живых существ, я механически, по какому-то внутреннему импульсу, как пёс натренированный действую. Лучше вовремя предотвратить беду, чем после локти кусать. Ты же себя не контролировал, мог мать задушить. Как бы ты жил после этого? Как бы я жил, если бы не предотвратил это?

– Можно было и без палки обойтись, – обиженно пробурчал Юрий.

– Но мне старику, с молодым и крепким, и прости, брат, неадекватным парнем, справиться было бы трудновато, время поджимало, а сестра у меня одна. Вставай, вставай, не выделывайся – на обиженных воду возят. Позавтракаем в каком-нибудь кафе. До Нового года всего ничего осталось, а у меня мысля возникла Лёшенькину комнату в порядок привести, хотя бы косметически.

В комнату заглянула Нина.

– Такси у подъезда, Миронушка.

Мирон тяжело поднялся.

– Юра. Я в машине тебя подожду.

13. Денисов

Говорящий китайский будильник куковал пискляво и простужено: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…». Веки Денисова дёрнулись, но глаз он открыть не смог, лежал обессилено, сил нажать на кнопку не было. Сквозь дрёму пробилась вялая мысль: «Интересно, а в Китае кукушки тоже кукуют, как у нас, или как-то по-другому страшная птица-предсказатель пугает людей?» И ещё ему подумалось о том, что этот дешёвенький будильничек проработал на одной батарейке уже больше двух лет. Будильник «откуковал» положенные тридцать секунд и, когда замолк, Денисов безо всякой надежды обессилено пошарил рукой рядом с собой – Марии не было. Он не удивился, только уже в который раз с нежностью подумал о неиссякаемой неутомимости жены, о резервах, открывающихся у человека в экстремальных условиях, о терпеливой материнской заботе и любви к своему ребёнку.

Хотелось ещё понежиться в постели, но вспомнив о порвавшемся ремне генератора, он, полежав ещё минуту, решительно встал и сразу прошёл к иконам. Минут десять он стоял у иконостаса, опустив расслаблено голову, пытаясь отрешится от реальности. Сделать это всегда было не просто. Отринуть внешний мир, отключиться от посторонних мыслей, звуков, остаться наедине со святыми словами перед образом Спасителя, получалось не всегда.

Когда это выходило, тогда и молитва сама просилась вдохновенно из сердца, и казалось, что окошко в небо приоткрывается и после день ладился. Но суета, невидимая, внутренняя, мирская и вездесущая всегда была рядом. Из ниоткуда являлись шальные, пустые мысли, они микшировались в голове со словами молитвы, перебивали, пытались вернуть в суетное мирское состояние. Они забирали к себе с таким трудом добытую сосредоточенность, отрешённость, мешали.

Подключались и другие ощущения: уши подмешивали к мыслям шумы и звуки, от которых в большом городе не спрятаться, и вся эта мешанина порождала тогда слова механические, не дающие чувства благостного единения с Богом.

В такие минуты он очень остро понимал слова Бог тишину любит. Понимал, что внутреннее состояние во время молитвы, к которому он всегда стремился, можно было добыть только годами кропотливого душевного труда и бессмысленно и даже не безвредно для души заигрывать с Богом, молиться ради галочки, без искренней веры в сказанные слова. Поэтому он всегда расстраивался, когда у него не получалось отрешиться от суетности во время молитвы. Но чётко знал он и о том, что без молитвы нет и молитвенного подвига, а его можно добыть только душевным трудом. Много раз с огорчением и досадой ему думалось о том, как много потеряно лет на пустую суету в те годы, когда у него ещё был огромный запас сил, когда нужно было встретиться с Богом.

Размышляя над этим, он записал однажды в своём дневнике: «Кто мешал мне это делать? Разве кто-то мог мне это запретить? Что это за силы, которые могут из сердца изъять веру? Это всё равно, что изъять само сердце. Комсомольские и партийные вожаки? Директора и руководители? Милиция с КГБ? Они, конечно, могли подпортить человеку карьеру, подвергнуть обструкции, надсмеяться, «вразумить» атеистической беседой, испоганить настроение. Какие ужасные наказания! Первым христианам вырывали языки, распинали, четвертовали, бросали на растерзание диким зверям, забивали камнями, вливали во рты расплавленный металл! Каков результат? «Ты победил, Галилеянин», – сказал гонитель христиан Юстиниан отступник, умирая. Мучения христиан, их мужество во время казней, на которые собирались толпы, заставляли зрителей этих жестокостей сострадать, думать, и вера давала новые благодатные всходы. Бесстрашные неофиты пополняли ряды мучеников, отважно продолжая проповедь Благой Вести. Итог: две тысячи лет живёт светлое учение. Приходили инквизиции, они остались в веках, им на смену пришли красные инквизиторы. Только бороться они стали не с колдунами и ведьмами, оракулами и еретиками, а так же, как их римские предшественники, с ненавистными верующими. Они разрушали храмы, топили кровью верующих и священников свои адские печи, строили свой безбожный мир. И вновь осечка – сгинули сами. «Гонимы будете», – говорил Спаситель, и думаю, не о временах только Римского владычества сказано это было. Взор Его проникал в грядущие века. Возможно ли, приказом запретить верить? Приказ-то издать можно, бумага всё терпит, но как проконтролировать невидимое – мысли человека? К тому же, известно, что запреты часто создают обратный эффект – люди начинают принципиально их нарушать. Перед гонителями-материалистами стояла трудная задача сломать тысячелетнюю традицию, создать нового человека. Они понимали, что указы в таких делах бессмысленны, но всё же пошли по пути Юстиана, почему-то забыв, чем закончились его репрессии. Увязли они в этой борьбе на долгие годы. Бывший семинарист Сталин был вынужден сменить тактику, когда случилась война, он даже открыл храмы. А в самых верхних эшелонах власти, несмотря на показное декларирование горячечного атеизма, ещё оставались люди, которые до вступления в ряды КПСС были крещены своими родителями в младенчестве, многие имели роды намоленные и их внутреннее, спрятанное от людей, не коммунистическое «Я» вполне осознавало своё единение с русскостью и противилось разрушению нашей корневой системы. Маршал Победы Георгий Жуков, к слову, родился в православной стране и успел послужить Царю и Отечеству. И таких людей было немало. Это поколение проредили основательно, но до конца вырубить не смогли: связь мысленная, родовая, генная не была разрушена, несмотря на гонения. Упёртый Хрущёв пообещал стране окончательную победу, заявив, что при его правлении советский народ увидит последнего попа. Да только при упрямом безмолвии народа не получил его любви и не смог добиться отречения людей от своей идентичности. «Кукурузник» дёшево отделался: сместили его бывшие соратники по-тихому, оставив за ним дачу и кое-какие привилегии. В некоторых странах другие истории происходят. Пол Пота, например, народ сжёг, обложив покрышками в каком-то грязном дворе, а в газетах написали: сожгли, как мусор. Суд людской скор и жесток, – суд небесный беспристрастен, сказано: «Мне отмщение и аз воздам». А у народа, у стержневой его массы, мнение по поводу того или иного правителя всегда бывает согласованным, правильным и единодушным, без референдума рождаются анекдоты, в которых и выражено мнение народа, его резюме. Оттепель хрущёвская обернулась рождением болтливого диссидентства, заморозками, в виде «холодной войны», позже застоем. Слышался уже кое-где в хребте империи треск, но властители упорно талдычили о развитом социализме, о победном курсе на пути к близкому коммунизму. Обеднела земля русская: не нашлось пассионарных личностей, которые бы попытались вывести народ из этого болота, дать какой-то вдохновенный импульс, новые идеи, зажечь сердца людей, объединить. Загнивание, депрессия, фальшиво-воодушевлённые рапорты с мест, подковёрная борьба, безмолвие народа, необдуманные проекты, упорное нежелание прислушаться к уже слышимым толчкам будущего землетрясения, «дом престарелых» в Кремле – вот виды того времени. И это при наличии в стране невероятного количества талантливейших людей во всех сферах жизни, отличного образования и науки, побед на Олимпиадах, покорении космоса, улучшения бытовой жизни людей, и множества других замечательных вещей, которые, увы, сейчас похерены и даже осмеяны либералами, пришедшими к власти, между прочим, получивших то самое «ужасное совковое» образование. «Дорогому» Леониду Ильичу некого было после себя оставить, со скамейки запасных выпустили в проигрываемую игру больных стариков Андропова и Черненко. Порулили по году и умерли. Но пришёл-таки «пассионарий»! Да какой! Молодой, выпускник МГУ, юрист. Правда с русским языком у него нелады были: ударения делал в словах неправильные, но это простительно – народ у нас терпимо относится к южному говору. И процесс пошёл! Затеял генсек перестройку, или, «катастройку», как остроумно назвал то время Зиновьев. Очередной страшный слом – сломал генсек построенное другими, построить ничего не построил, перестройка застопорилась, но перестрелка началась повсеместно, за что и получил «меченый» Нобелевскую премию Мира. Этому не до религии было, всё рассыпалось, в стране была сплошная говорильня, а он красовался перед западными журналистами. Да и хорошо, что не лез в то, о чём понятия не имел, не дай Бог ещё и в Церкви перестройку затеял бы, кудесник. А храмы выстояли, пережили войну, правителей-перестройщиков. Храмы… перейди Театральную площадь и вот он красавец-храм! Да какой! Храм Святителя Николая! Или среди моряков – храм Николы морского. Даже во время блокады он работал! Мне говорили, что митрополит Алексий Симанский всю блокаду прожил в нём, не боясь бомбёжек. Забегал я в него ещё школьником – жил-то в двух шагах от храма, тянул неведомый магнит. Застывал в непонятном смущении, проникаясь странным ощущением тишины веков, чего-то большого, вечного, недоступного моему разумению, далёкого, родного, но забытого, спрятанного, что непременно нужно вспомнить, найти. А время бежало. Жизнь обещала быть долгой, радостной и прекрасной. Ещё не было болезней – так мелочь обыденная: простуды да ангины; сын бегает в школу, ты не просыпаешься ещё раньше всех в доме, с тяжёлыми думами в голове, но незаметно и упрямо подкрадываться новые мысли. И не спится уже сладко, и тревожат эти мысли, мысли о времени, которое, кажется, утекать стало гораздо быстрее и наглядней. Ещё не проводили Егорку на армейский сборный пункт, не появились у Марии скорбные морщинки у глаз, но ты уже с тоскою ощущал, что две трети твоей жизни уже невозвратно остались в прошлом. Они остались в воспоминаниях, фотографиях и на плёнке. А всё острей и острей осознаёшь, что ты на той самой финишной прямой и бессмысленно оттягивать время, «притормаживать»: ленточку пересечь придётся, а за ней будет другой мир, в который ты придёшь со своим скорбным багажом. Но бежишь, бежишь, бежишь, будто второе дыхание открылось, а бег времени всё убыстряется и убыстряется! Вот уже твои родители пересекли свои финишные ленточки, а ещё вчера ты гнал прочь от себя мысли об их уходе и дни были длинными, длинными, ночи короткими, и ты всё откладывал на завтра какие-то очень важные несделанные дела, а утлая лодка твоей жизни продолжала плыть к последнему причалу земной жизни. Вёл тебя небесный лоцман по этой, то пенной и бешеной реке, то по тихим заводям, то между мрачных скал и отмелей, то бросал тебя в пучину с крутого водопада, а ты всё плыл и плыл, как Одиссей к своей родной Итаке. Тебя обгоняли лодки, призванные пристать к своей последней пристани, и люди, среди которых было много дорогих тебе лиц, прощально махали тебе руками. И среди этих печальных лиц было немало людей моложе тебя, совсем юных и даже младенцев. А утро, твоё утро, приходило, и ты уже знал и любил заветные слова, которые произносил с радостью: «Слава Богу за всё».

Мария

Когда они стали встречаться, она частенько затаскивала его в храмы, а он, очарованный и влюблённый, не сопротивлялся, готов был выполнить любое её желание. Они побывали почти во всех храмах тогдашнего Ленинграда.

Входя в храм, она неизменно покрывала голову платком, который всегда был в её сумочке. Платок этот очень ей шёл, усиливал и без того сквозившую в её облике «русскость», Денисову она нравилась такой, он поглядывал на неё с восхищением и нежностью. В храме она преображалась, ходила тихо, говорила шёпотом, лицо её становилось строгим, глаза светились, подолгу задерживалась у икон, ставила свечки, шептала молитвы. Если видела священника, то непременно подходила к нему, о чём-то говорила с ним, просила благословения. А он отмечал про себя, что батюшки во время общения с его Машей, у которой тогда была прекрасная коса, всегда оживали и начинали улыбаться, он даже слегка ревновал её в такие моменты к священникам.

Беззлобно подшучивая над Марией, он дразнил её комсомолкой-богомолкой, на что она ему однажды горячо высказалась, в том смысле, что, конечно, верить двум Богам невозможно, потому что Истина только одна, но быть комсомолкой не такой уж страшный грех, и она твёрдо уверена, что Бог её за это простит, поскольку польза от её членства в этом союзе тоже имеется, так как две её копеечки ежемесячных взносов могут пойти на благие дела: образование, медицину, на помощь детям сиротам. Он долго хохотал.

Мария не обиделась. Дождалась, когда он успокоится, и спросила: а ты, что-нибудь слышал о хирурге Войно-Ясенецком? – Первый раз слышу, – пожал он плечами. – Неуч. Хемингуэя знаем, Бодлера читали, Вийона цитируем, а доктора медицинских наук, лауреата Сталинской премии при этом епископа и доктора богословия, не знаем. Оксюморон, да? Великий хирург и духовный учитель в полной мере хлебнул горя в годы репрессий и гонений. И он, оставаясь христианином, не отрицал идеи коммунизма, работал и спасал советских людей, он только оспаривал безбожие, но советский строй считал совершеннейшим и справедливым.