Лента жизни. Том 3

Как оказалось, горел подвал нашего дома, подожженный наркоманами. Квартира была полна едкого дыма, не проснись вовремя жена, промешкай еще четверть часа, и все мы – супруга, дочка, внучка и я – погибли бы, как случилось в этот же день в Самаре, где в своем административном здании среди бела дня заживо сгорели более шестидесяти сотрудников местного УВД.

«Мой талисман» оберёг наши жизни. И никто меня не разубедит, что это не Пушкин спас всех нас в ту страшную ночь. Я уже не говорю о том, что Пушкин спасает нас постоянно от узкомыслия и догматизма, от ханжества и лицемерия, от нищеты духа, к которой так призывают толкователи религиозных текстов.

Но довольно об этом!

P. S. Недавно мне позвонила та самая соседка, с которой мы читали тридцать восемь лет назад второй том стихотворений Пушкина. «Неужели это ты, Валентина!» – не удержался я от восклицания почти пушкинского («Ужель та самая Татьяна!»). Да, это была она. Мы встретились, вспомнили наше деревенское отрочество и юность, поэтические мечтания и суровую прозу жизни.

Из техникума Валентину исключили. Работала в Тамбовском КБО швеей, встретила единоверца и вышла замуж. Родила и воспитала одиннадцать детей. Она по-прежнему «бежит к Сионским высотам».

Февраль 1999 г.

Опубликовано в сокращении в литературном приложении «Проспект Пушкина» газеты «Амурский дилижанс», 6 октября 2004 г.

Необъятный интеллект

Об Анатолии Васильевиче Лосеве

Говорить о таком крупном человеке и просто, и сложно одновременно. Просто, если сбиваться на превосходные эпитеты: выдал весь «джентльменский набор» славословий – и не ошибся. Сложно же потому, что внутренний мир этого человека необъятен. Говорю это в настоящем времени, ибо Анатолий Васильевич оставил нам свои труды, по которым студенты и молодые ученые сегодняшних и грядущих поколений изучают и будут изучать историю литературного процесса Сибири и Дальнего Востока.

В мою бытность студентом Анатолий Васильевич казался мне человеком пожилым и потому много знающим. Но, пошевелив числами и датами, видишь, что, когда я учился, допустим, на первом курсе, ему было лишь немногим за тридцать. Такое восприятие диктовалось, конечно же, тем, что шестнадцатилетнему деревенскому пареньку, коим я пришел в пединститут, все люди старше тридцати виделись едва ли не стариками. Ну а Анатолий Васильевич был довольно грузен телом, носил очки с толстыми линзами, речь из его уст текла неторопливо, как полноводная река, несравнимая с журчанием речей-ручейков иных велеречивых ученых, не в обиду им будь сказано. Голова на его плечах высилась подобно голове Тургенева, снабженной, как известно, уникальным по объему мозгом. Это внушало некий трепет и не позволяло усомниться ни на миг в его длинных монологах на лекциях, которые он читал, если быть откровенным до конца, без особого блеска. Куда ему было, например, до искрометного артистизма Людмилы Петровны Малыхиной, чьи лекции по истории России превращались в концерты педагогического мастерства. Лосев же подавлял эрудицией, читая наизусть массу прозаических и поэтических текстов. В его голове помещались Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет, Некрасов и Блок, и многие другие, число коим – легион. Упираясь в рубеж Октябрьской революции, он на глазах скучнел, словно ему было неинтересно все, что появилось потом. Впрочем, может быть, это мне только так казалось? Не знаю.

А. В. Лосев ведет заседание кафедры литературы БГПИ, 1958 г.

При всем этом удивляла спортивность нашего учителя словесности. Грузный филолог на равных сражался в составе волейбольной команды преподавателей истфила со студенческими дружинами не только родного факультета, но и всех остальных, не исключая и факультет физвоспитания. Сложнее было ему играть в баскетбол, слабое зрение лишало маневра, очки нередко слетали с носа в жарких схватках под кольцом, а порой и разбивались на мелкие осколки. Анатолий Васильевич стоял тогда растерянный и даже обиженный, как большой ребенок, поводя близорукими глазами по сторонам, – дескать, что же это вы, ребятки, натворили?

Особой его страстью были шахматы. За ними Анатолий Васильевич способен был просиживать дни и ночи напролет, о чем ходили по вузу легенды. Его постоянным партнером был преподаватель истории КПСС Анатолий Иванович Денисов, с которым они приятельствовали и сражались не на жизнь, а на смерть.

«А что, если мы и народа водитель, и одновременно народный слуга?» – вопрошал Лосев у Денисова, посылая в бой королевскую пешку. Теперь уже и не упомню, кого еще из поэтов цитировал таким оригинальным образом Анатолий Васильевич, чей запас шуточек подобного рода был неиссякаем. Попав в трудное положение, он хватался руками за голову, впивался сквозь линзы-окуляры в скопление шахматных фигур на доске, восклицая сокрушенно: «Матка Бозка… Михайло-Чесноковска!» Для тех, кто знал, что имелась в виду католическая Матерь Божья Ченстоховская, эта реплика свидетельствовала о непримиримости бойца, коим по характеру был Лосев. Ну а дозу юмора оцените сами, представив на миг, где польский город Ченстохова, а где амурская железнодорожная станция Михайло-Чесноковская. Шутковать Анатолий Васильевич любил, особенно на досуге.

Лично мне доводилось играть с ним в шахматы не так уж и часто, могу только засвидетельствовать, что шахматная его сила была на уровне добротного первого разряда. В подтверждение скажу, что, будучи на пенсии, Анатолий Васильевич постоянно был в числе призеров областных и городских состязаний «сеньоров», то есть тех, кому перевалило за шестьдесят. Играть же в молодости в серьезных турнирах не хватало времени, иначе он сравнялся бы, убежден, и в этом показателе с Тургеневым, который был завсегдатаем знаменитого шахматного кафе «Режанс» в Париже и играл в силу маэстро.

Памятен мне период нашего общения с Лосевым, когда меня назначили ответсекретарем институтской многотиражки «За педкадры». Было это на третьем курсе. По совету Анатолия Васильевича я перевелся из группы историков в группу литераторов, мне предоставили право свободного посещения лекций и семинарских занятий.

В редакции газеты Анатолий Васильевич бывал чаще и дольше других. Студкоры вылетали отсюда пулей, занеся худосочную «информашку». Зато Анатолий Васильевич окапывался основательно и, отредактировав материалы очередного номера газеты, вел нескончаемые беседы. Меня удручала его привычка по нескольку раз повторять одну и ту же историю. Происходило это потому, что, закончив повествование, он припоминал еще некоторые подробности сюжета, которые казались ему архиважными. И опять начинал свой анекдот от «А» до «Я», вкрапливая в нужном месте всплывшие в его необъятной памяти детали. И так раза три-четыре… Тут нужно бежать в типографию или на важную лекцию, на тренировку или репетицию студенческого драмтеатра – а Лосев хлопает меня по плечу: «Да! Совсем упустил из виду один нюансик…» – И потекла история по новой. Тогда мое уважение к учителю сильно колебалось, но терпел я до конца, не в силах оборвать мэтра. Все мы снимали перед его ученостью свои шляпы, хотя и написал о тех днях мой институтский друг Коля Недельский: «Как Пьер Безухов, Лосев нам жевал теорию литературы». Казалось, перед ним вечность и спешить он не будет никогда.

Не по этой ли причине Анатолий Васильевич так и остановился на кандидатском уровне? Убыстри он темп своей жизни – давно и по праву был бы и доктором филологических наук, и профессором. Но Анатолий Васильевич закапывался с головой в материале, уточнял и переуточнял скрупулезно мельчайшие детали своих научных трактатов, переворачивал горы специальной литературы. А в итоге делал такой маленький шажок к цели, что и не видно было со стороны, что его так озадачивало, умнейшего и знающего человека. Вот уж воистину: наши недостатки – продолжение наших достоинств!

К моему поэтическому творчеству Анатолий Васильевич не был строг, поощрял само желание писать. Начиная обсуждать какое-нибудь новое мое стихотворение, он уходил в сторону от предмета, и мы минут через пятнадцать оказывались с ним в творческой лаборатории, допустим, Константина Бальмонта или моего тезки Игоря Северянина. Он читал десятками их стихи, восхищенно причмокивая языком: «Писали же люди!» И трудно было понять, хвалит тем самым он меня или же в этом сравнении есть пропасть, которую мне не перешагнуть. Но в главном он не усомнился никогда, считая поэзию делом моей жизни. За это ему спасибо и низкий поклон!

Вспоминаю одну историю, произошедшую незадолго до его кончины. В литературном приложении «Глагол» газеты «Амурская правда» мы хотели отметить 150-летие одного из первых амурских поэтов – Порфирия Масюкова. Я пришел домой к Анатолию Васильевичу и попросил его выступить на страницах редактируемого мною приложения: «Это ведь ваша любимая тема».

Лосев достал из необъятных недр своего рабочего стола толстенную рукопись. Это была подготовленная к печати книга о Масюкове. Я спросил, нет ли у него именно газетного варианта биографии поэта. На что Анатолий Васильевич, покопавшись в тумбе письменного стола, извлек на свет божий рукопись потоньше, но объемом никак не меньше доброй брошюры: «Может, это подойдет?» Пришлось его уговаривать разрешить мне сделать необходимые сокращения в рукописи. Напоследок мы сыграли пару шахматных блиц-партий и расстались с добрыми взаимными чувствами.

Но когда вышел номер «Глагола» с лосевской статьей о Масюкове, я получил изрядную долю укоров от автора за «смелость» редакторских ножниц. Каждое слово статьи Анатолий Васильевич выстрадал, как мать – ребенка, а уж пропуск абзаца или страницы статьи он воспринял как невосполнимую потерю. Едва мы помирились тогда. Все-таки у газеты свои законы. Напоследок Анатолий Васильевич оттаял и дал мне на недельку для ксерокопирования из своей домашней библиотеки книгу стихотворений Масюкова «Отголоски с верховьев Амура и Забайкалья», за что я ему очень благодарен и сейчас, ведь только один экземпляр этой уникальной книжки хранится в областном краеведческом музее, да вот был, оказывается, у него второй.

Помню, как однажды, лет этак двадцать пять тому назад, известный дальневосточный поэт Игорь Еремин, тоже выпускник нашего института и тоже ученик Лосева, пришел в Амурскую писательскую организацию в довольно-таки «растрепанных» чувствах. Мы сидели, пили отнюдь не чай…

– Был в гостях у Лосева, – огорченно сообщил Еремин. – Читал ему главы из своей новой поэмы «Большак». Анатолий Васильевич сказал, что с годами я утратил чувство лиризма, мои поэмы больше похожи на рифмованную прозу, чем на поэзию…

А надо сказать, что к тому времени Игорь Еремин уже выпустил в свет пять книг стихотворений, одна из которых, «Земные корни», была напечатана в Москве издательством «Современник». Да и раскритикованную Лосевым поэму «Большак» Еремин напечатал в двух номерах столичного журнала «Наш современник» и был удостоен первой премии журнала. Чуть позже «Большак» вышел в Хабаровске отдельной книгой.

Теперь уже можно понять, что существовал в этом и момент конъюнктурный, – ведь поэма Еремина пронизана размышлениями о революционных преобразованиях в России и великой роли Ленина в истории государства, а печаталась накануне очередного партийного съезда. Не отсюда ли этот лосевский упрек поэту в утрате поэтического взгляда на жизнь в угоду официальной пропаганде.

До сих пор у меня перед глазами стоит искренне опечаленное лицо старшего тезки:

– Я пишу не стихи, а рифмованную прозу… Так сказал Лосев.

Фальшивость риторики наших вождей Анатолий Васильевич чуял за многие версты и годы, не отсюда ли его язвительное: «А что, если мы и народа водитель, и одновременно народный слуга?» Это, если вы помните, строки из наследия утвержденного Сталиным «величайшим поэтом эпохи» полного тезки нынешнего президента России.

Анатолий Васильевич Лосев для меня остается человеком, который взошел на вершины знаний и духа. Жизненные стези так и должны вести нас нескончаемым подъемом – к Истине.

2006

Лосевские разборы

А. В. Лосев читает стихи амурских поэтов

Заявленная мною тема, скажу сразу, ни в коей мере не претендует на сколько-нибудь полное освещение особенностей мыслительного процесса такой многогранной личности, как Анатолий Васильевич Лосев. Это будут слепленные воедино фрагменты моего общения с ним, начиная с 1959 года, когда я стал студентом историко-филологического факультета БГПИ, вплоть до последних дней его жизни. Разумеется, общение в студенческие годы было наиболее частым и плодотворным. Особенно когда почти три года я работал ответственным секретарем многотиражки «За педкадры», а Лосев членом ее редколлегии и наши встречи в редакции и типографии были еженедельными. Жаль только, что память штука весьма дырявая и в её крупноячеистом сите задержалось не так-то уж и много фактов, связанных с именем Лосева, а тем более систематизированных в нечто цельное. Было и до сих пор остается общее впечатление от незаурядного ума этого человека. Об этом и расскажу сегодня, насколько мне удастся.

Нечто подобное разбору шахматных партий, столь любимых им, происходило, очевидно, в мозгу Лосева, когда он читал стихи и прозу дальневосточных и амурских литераторов, начиная с 19 века и кончая современностью. Я говорю о людях известных, таких как Масюков, Волков, Синегуб, Стахеев, Чудаков, Матюшенский, Фадеев, Овечкин, Цирулик и Завальнюк.

Обозревал он и творчество других современных ему прозаиков и поэтов, публиковавшихся на страницах областных газет и выпускавших книги, в частности Игоря Еремина, Николая Фотьева, Станислава Демидова, Олега Маслова.

Не обходил вниманием Лосев и начинающих литераторов из студенческой среды, к числу коих принадлежали в ту пору Николай Недельский, Александр Филоненко и я. Только, в отличие от шахматных блицпартий, Лосев не сосредоточивался на том, чтобы повергнуть оппонента на лопатки, а стремился найти в его строчках то самое жемчужное зерно, которое приходилось искать в известной почве. Отделение зерен от плевел происходило в его мозгу безошибочно. Основой тому служила феноменальная память, помноженная на безошибочный художественный вкус.

Помню, как удивляли нас, студентов, его реплики и комментарии к отдельным строчкам классиков отечественной литературы. «Эк, на кого замахнулся!» – содрогались мы, когда Лосев трунил над звучанием начала дуэта Татьяны и Ольги из оперы Чайковского «Евгений Онегин»:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук – унылый и простой —

Слыхали ль вы?

Вряд ли шестнадцатилетний лицеист Александр Пушкин, создавая свое стихотворение «Певец», включенное затем Чайковским и либреттистом Шиловским в текст оперы, мог предположить, что когда-нибудь оно зазвучит со сцены и первые же слова, положенные на музыку великим композитором, станут поводом для улыбки людей с изощренным слухом, обнаружившим в деревенской тиши среднерусской усадьбы помещиков Лариных грозных представителей африканской фауны: «Слыхали львы…».

Добавлю, что в 1964 году, когда мы оканчивали пединститут, мой однокурсник Валентин Догодайло поставил на сцене нашего института оперу «Евгений Онегин», для чего привлек все музыкальные таланты Благовещенска. Это была сенсация, которую никто не повторил и по сию пору. И мы, затаив дыхание, слушали первые такты музыки, предварявшие вступление к дуэту: «Слыхали ль вы»… И невольно вспоминали ремарку Лосева. Оказывается, наш наставник был прав. Зрителям слышались именно «львы».

А. В. Лосев, профессор БГПУ, 1990-е гг.

Наверное, именно потому, что с поэтическим слухом у Лосева всё было в порядке, прочитав в газете «За педкадры» мое стихотворение «Приамурье», которое я написал на пятом курсе, уже имея некоторую институтскую известность, Анатолий Васильевич усмехнулся.

Я ждал критики, и она последовала. Приведу первую строфу своего стихотворения, написанного в подражание «Приамурью» Петра Комарова.

Ночь такая белая от инея,

От луны, упавшей на межу.

Приамурье, лишь тебе отныне я

Сердцем и душой принадлежу…

(«За педкадры», № 8 (183). 1964)

Лосев так прочитал начало моего стихотворения, что явственно прозвучало: «Ночь такая белая, а ты не я…». И сказал, что это почти самопародия, ибо действительно «ты» (Комаров) – это не «я» (Игнатенко). Спорить было бессмысленно и глупо.

Затем Анатолий Васильевич спросил, отчего это луна упала на «межу»? Разве ей туда было легче попасть, нежели на широкое поле. Межа – место довольно узкое.

Я слушал и не решался признаться, что луна упала на «межу» ради последующей, как мне казалось тогда, очень важной рифмы: «межу – принадлежу».

Не ручаюсь за точность цитирования, но смысл тогдашних «штудий» Лосева, обращенных ко мне, был именно таким:

«Пишите стихи вслух. И читайте их потом тоже вслух. Поэзия – звучащее искусство. Фонема несет смысл. Утратив звук, слово как написанная буква, лингва, многое теряет. Мне кажется, постепенно молодые поэты каждого нового поколения стали писать стихи глазами, видя в них лишь смыслы и теряя в спешке звук, музыку, мелодию, интонацию… Только интонация и делает поэзию – поэзией. Я уже не говорю про неверные ударения в словах, это стало общим местом. Не заблуждайтесь, что замысел решает все. Добиться успеха можно лишь точным расположением отчетливо слышимых слов. Иначе говоря, содержание без формы лишено жизни. Я имею в виду достойное содержание и добротную форму… Есть заблуждение, что белый лист бумаги всё стерпит. А ведь литература такое же точное ремесло, как и математика, к примеру…»

Проявляя, как мне казалось, эрудицию, я попытался приводить Лосеву примеры из того же «Евгения Онегина».

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю…

(А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», глава 3, строфа 28)

И, для большей убедительности, подкреплял Пушкина Пушкиным:

Неправильный, небрежный лепет,

Неточный выговор речей

По-прежнему сердечный трепет

Произведут в груди моей…

(«Евгений Онегин», гл. 3, строфа 29)

«Ну и что же? – вопрошал Лосев. – Хотите, я вам на помощь призову Анну Андреевну?»

И тут же читал наизусть стихи Ахматовой. Обычно цитируют вторую из трех строф этого стихотворения, отчего она стала ходячей семинарской знаменитостью.

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах всё быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене…

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

(А. Ахматова, «Седьмая книга», цикл «Тайны ремесла»)

Готовя к изданию свои первые книги, я исключил из них многие стихи, попавшие на глаза Лосеву в пору моего студенчества. Произошло это именно по той причине, что журба педагога никогда не была обидной, но запоминалась навсегда. Не случайно многие стихи я переписывал многократно, отчего они порой теряли аромат юности и переставали нравиться мне самому. Ну и бог с ними! Зато с того момента я выучил наизусть не только процитированное Лосевым стихотворение Ахматовой, но и многие другие ее стихи. И не только Ахматовой, ибо наизусть Лосев знал бездну текстов, цитировал их упоенно и, как нам тогда казалось, без меры. Мы были молоды и нетерпеливы, надо признаться. А русская литература ничего не потеряла без моего «Приамурья». Хотя там были строки, одобренные Лосевым. Например, такие:

По тебе скучал средь южной зелени,

Где морской бурунится прилив.

Одного хотел я – чтобы спели мне,

Как Амур спокоен и красив…

В день стипендии, 12 апреля 1961 года, мы ликовали. Пенилось шампанское, купленное вскладчину. Звучали здравицы. Ну, конечно же, не в честь любимого нами декана, а в честь первого космонавта Земли Юрия Гагарина.

Переосмыслив это событие, мой товарищ по группе и сосед по общежитской комнате Коля Недельский воспылал патриотическими чувствами. Тогда среди институтских стихотворцев он был заметной величиной, а посему написал в стиле поэтов-эстрадников той поры.

Не хочу, не могу быть кислым и постным,

Скулить над трудностями, как собачонка.

Хочу, увидев глупость и косность,

В лицо смеяться – дерзко и звонко!

К чёрту – в ризах, кадилом дымящих,

Одурачивающих, одурманивающих темноту!

Вон прочтите в газетах вчерашних —

Ракета ушла в высоту!..

Дальше Николай высыпал на служителей культа еще ворох всяких обидных слов, а в завершение вспомнил-таки о Гагарине, полет которого окончательно поставил точку в извечном споре атеистов и христиан – Бога на небе коммунист Гагарин не обнаружил.

Хорошо помню, как мы с Николаем дождались прихода в редакционную комнату Лосева и мой друг вручил мэтру «горячие» стихи.

«Память, ну почему у тебя такое крупноячеистое сито?!» – вынужден вновь воскликнуть я. Как сейчас, слышу только одну фразу, произнесенную Анатолием Васильевичем: «Николай, вы стреляете из пушки по воробьям. Зачем столько страсти?»

Разумеется, стихотворение на страницы многотиражки не попало, причем по воле самого автора. Хотя печатали нас тогда без каких-либо цензурных строгостей и ограничений, снисходя к уровню имеющегося мастерства. А с этим было негусто.

Назову еще один из способов Лосева дать понять самолюбивому автору, где у него в стихотворении слабое место. Анатолий Васильевич сочинял молниеносно нечто среднее между пародией и эпиграммой. Иначе я не могу классифицировать то, что слышали мы из уст педагога, вдохновленного нашими «бессмертными виршами».

Тот же Недельский в зимнюю пору написал такое посвящение своей любимой девушке.

Снег, как вата, мягкий, белый…

Навалило – не пройти.

Я стою такой несмелый,

На твоем стою пути.

Дальше следовали пассажи в честь любимой, описание ее красоты и зимней свежести. А другое стихотворение на эту тему содержало, если мне не изменяет память, такие строчки:

Валит белый легкий снег,

Путь твой заметает.

За окошком лает Джек,

Дружелюбно лает.

Стихи очутились в редакционном портфеле на предмет рассмотрения и последующего опубликования. Уже не помню, увидели ли свет лирические излияния моего друга, но пародию Лосева не забыл и доныне. Жаль, на бумаге не воссоздать обертонов лосевского голоса. Попробую воспроизвести его интонацию вслух. (Читателя же попрошу попытаться самостоятельно добродушным и слегка ироничным тоном озвучить пародию).

Джек, голубчик, успокойся и не лай.

Я хозяин твой, Недельский Николай.

Не рычи, как враг заклятый,

Охраняючи избу.

Вот возьму сейчас лопату —

(Делается пауза, якобы для замахивания лопатой на пресловутого Джека)

Путь к любимой разгребу.

Это было очень тепло и дружелюбно прочитано и вручено автору. Возможно, отчасти благодаря и этому пародированию, вкупе с иными обстоятельствами, в дальнейшем Николай Недельский выбрал путь отнюдь не литератора, а ученого. Со временем окончил в Москве Академию общественных наук при ЦК КПСС, руководил лекторской группой обкома партии, защитил кандидатскую диссертацию, стал профессором кафедры философии АмГУ, которую немало лет возглавлял. Точно знаю, что Николай никогда не сожалел по поводу того, что не стал профессиональным литератором. Женился он на той самой девушке, путь к которой засыпал «снег, как вата». И через годы посвятил ей свою единственную книгу стихотворений «О Муза смуглая моя…». Надеюсь, душа моего товарища слышит эти речи и не обижается…

Читая время от времени в областных газетах рецензии Лосева на новые поэтические сборники амурских литераторов, часть из которых вошли в книгу «А. В. Лосев. Избранные труды по литературному краеведению Приамурья», выпущенную в 2011 году кафедрой литературы Благовещенского государственного педагогического университета, я всегда отмечал для себя принципиальность и даже строгость публичных разборов Лосева. Это уже не походило на «поглаживание по головке», которым он одаривал начинающих институтских «пиитов». Перед лицом великой русской литературы Лосев не мог поступиться истиной. Это были горькие, но целебные «пилюли» для людей, считающих себя профессионалами в литературном творчестве. И многим подобное «лечение» пошло на пользу. Завальнюку-то уж точно. Особенно это касается его первой, очень слабенькой и поэтически несамостоятельной книги «В пути».

Вспоминаю, как я принес Леониду Андреевичу целую стопку книжек, хранящихся в моей домашней библиотеке, надеясь взять у него автограф, после того как мы закончим радиоинтервью. Завальнюк не отказал в моей просьбе расписаться на каждом экземпляре. А на своей дебютной книжке¸ изданной, кстати, в неплохом на то время полиграфическом исполнении, в твердом переплете, надписал: «Игорь, это моя первая книжка. Я рад был ее увидеть. Леонид Завальнюк». Помню, что, взяв своего «первенца» в руки и черкнув эти строчки, Леонид Андреевич как бы извиняющимся тоном добавил: «Конечно, слабенькая получилась вещица. Но с чего-то же надо было начинать…»

Давайте прочитаем сейчас оттуда первое стихотворение «Мое богатство». Обратим внимание на год издания – 1953-й.

Форд так богат,

Что все прожить за век

И при желанье трудная задача.

А я —

Простой советский человек —

Во много раз счастливей

И богаче…

Но по-иному счастлив и богат.

Я строил этот дом —

В нем ясли.

Детишки весело на мир глядят.

Я рад.

Я счастлив.

Не для того, чтоб миллионы получить,

Я строил сотни ГЭС,

Сажал деревья.

Я счастлив тем, что трудно отличить,

Где город-сад у нас,

А где деревня.

Весь честный мир

Мне верным другом стал.

Таких друзей у Форда не бывало!

И это – мой несметный капитал.

Ценнее нет на свете капитала.

Шестая мира —

Вся моя!

Таких богатств никто нигде не сыщет.

Уж если кто богат —

Так это я,

А Форд в моем понятье —

Просто нищий.

(Л. Завальнюк, «В пути». Амурское кн. изд-во, 1953)

Кто сейчас в этих ходульных, истертых от лозунгового употребления словах узнает мудрого и поэтически оригинального Леонида Завальнюка последней четверти века его жизни и творчества?

Именно об этом стихотворении Лосев пошутил в своей манере. Хлесткая эпиграмма потому и запомнилась, что была предельно лаконична и иронична. А со временем, как оказалось, в чем-то и прозорлива, если накладывать тему на наши дни.

Я не Форд,

И этим горд.

Соглашайся, мир честной,

Но не с Фордом, а со мной.

Форд не строил сотни ГЭС,

Не рубил под корень лес,

Не ходил он в ясли.

Сколотив свой капитал,

Форд смертельно подустал.

Эх, устал бы я с ним!..

Сейчас, когда, по официальным данным, в России более 400 долларовых миллиардеров, покупающих зарубежные хоккейные, баскетбольные и футбольные клубы и иные «златые горы», стала очевидной неэффективность «лобовой» пропаганды.

У Станислава Демидова, который тоже может считаться учеником Лосева, сложно и трудно складывалась литературная стезя. Из желания быть напечатанным Демидов порой грешил так называемыми «датскими» стихами, то есть написанными к различным памятным датам из официального календаря. Не чурался Стас громкой патетики, пользовался порой газетными штампами. Нисколько не оправдывая старшего товарища, с которым мы одно время работали вместе на областном радио и делали популярные передачи «Юность Амура» и «Солдатский час», скажу все-таки, что это было скорее следствием того мощного давления на творческих людей, которое оказывала официальная партийная пропаганда. Мягкий по характеру, Демидов незаметно для самого себя терял чувство тонкого лиризма, присущего его наиболее удачным ранним стихотворениям.

Зато на свет появлялись такие «шедевры», которым легче было пробиться на страницы хотя бы районной газеты: «И бил врагов нередко, / И часто рвался в бой / Георгий Бондаренко / – Ивановский герой…». Памятник партизану, участнику Гражданской войны, жителю Ивановки Георгию Бондаренко и поныне стоит в центре села. А кто помнит слабое стихотворение Демидова?

Прочитав эти стихи, Анатолий Васильевич грустно покачал головой:

– «И бил врагов нередко… И часто рвался в бой…» На досуге он, что ли, воевал, «ивановский герой»? Легко, если не сказать «легкомысленно», написано.

Уж не знаю, дошло ли до автора замечание Лосева, но лично я испытал неловкость от этих саркастических слов. По всему было видно, что и сам Анатолий Васильевич близко к сердцу воспринимает творческую неудачу ученика. Появилась и шутка, а как же без нее?

Сражался я нередко

И часто рвался в бой.

Различные отметки

Я приносил домой.

Учился в третьем классе,

Задира и атлет.

И кто бы мог подумать,

Что стану я поэт?

Вот говорю сейчас «ученик», а сам думаю: никогда Анатолий Васильевич Лосев не называл нас так. Но мы-то знали, кто нас вел в начале пути. Потому и помним своего учителя, помним его литературные «разборы».

30 марта 2012

Голубиная верность

На пятом курсе пединститута наступила расплата за мою студенческую вольницу. Начинал учиться в группе историков, а оканчивал вуз уже литератором. Вначале переход не казался мне опрометчивым поступком. Обстоятельства складывались так, что довольно частые поездки на соревнования, работа ответсекретарем в институтской многотиражке, театральные репетиции, выступления на конкурсах и поэтических встречах (иногда их называют почему-то вечерами), ежедневные тренировки на стадионе и в спортзале – все это вынудило меня, как модно говорить нынче по другому поводу, на третьем курсе поменять ориентацию. В смысле – профессиональную.

Я жил припеваючи, зарабатывал приварок к стипендии, имел талоны на питание, кучу впечатлений от путешествий по стране. И за девушками успевал ухаживать. Но перед сдачей госэкзаменов деканат истфила устроил для меня гром среди ясного неба. Звучит несколько по-одесски, не правда ли? Но тогда мне было не до смеха, когда за месяц с небольшим пришлось рассчитываться с невольными «хвостами» по спецкурсам, дифференцированным и прочим зачетам, доброму десятку экзаменов сугубо по литературе.

Пришлось стиснуть зубы, взять руки в ноги, благо для чемпиона области по барьерному бегу и десятиборью эта закалка пригодилась как нельзя кстати. Врать не буду, что читал все книжки и конспекты, любезно предоставленные девчонками нашей группы. Иначе попал бы в психушку. Расчет был на штурм и натиск. К иным преподавателям прибегал даже домой, совал в руки зачетную книжку и объяснял суть визита. Спасала репутация институтской знаменитости, некий слабо различимый ореол поэта и будущего журналиста; иным импонировала моя спортивная слава. Чаще всего я получал без лишних вопросов требуемый зачет. Немного сложнее было с экзаменационными оценками. Ставить «отлы» (то бишь «5») за красивые глаза было неприлично, я это понимал и сам. Меня вполне устраивали и «хоры». Балл приходилось терять неизбежно, чем я немало испортил «пятерочную» череду страничек зачетной книжки на первых курсах. Наступив на горло самолюбию, благодарил преподавателей за снисхождение – и мчался дальше к очередному испытателю моих способностей.