Buch lesen: «Страж»

Глава 1

Труа

Городские ворота растворились с протяжным воем, разнёсшимся на добрую сотню туазов¹ вокруг. Потревоженные душераздирающими звуками, с окрестных деревьев черной тучей взлетели стаи ворон. В город, под аккомпанемент беспрестанного карканья, унылой вереницей потянулись повозки торговцев, имеющих намерения продать свой товар подороже, крестьяне, надеющиеся купить его подешевле, работники, ожидающие найти в этих каменных стенах заработок, который позволит им прокормить семью, попрошайки и бродяги, верящие в счастливый случай и мягкость людских сердец. В общем, всяк жаждущий пройти в Труа этим промозглым январским утром, тешил себя надеждой, что сегодня, как раз тот день, когда звёзды снисходительно позволят ему хоть немного, но всё же изменить свою жизнь к лучшему.

Заспанные городские стражники с усердием принялись осматривать каждую повозку, мешок или корзину – начальник стражи строго наказал, сколько к закату солнца необходимо собрать денег и пригрозил вышвырнуть с королевской службы каждого, кто не справится с этой задачей. Самое обидное было то, что припрятать хотя бы пару монет для себя не представлялось возможным: хитрый капитан организовал всё так, что за каждым «поборником закона» присматривало ещё трое таких же. Поэтому, получая плату за проход в город, каждый из стражников зорко следил за тем, чтобы ни в коем случае деньги не перекочевали соратнику в карман.

Размер платы определялся на глаз и зависел от многих факторов: как выглядел путник, во что он был одет, как он себя вёл, что говорил. К примеру, чванливому, разодетому дворянину нужно было пониже поклониться и будьте покойны – ливр² в кармане. Зажиточный торговец (сам добротно одет, а лошади ухожены), если его хорошенько прижать, способен был раскошелиться на пару-тройку су. Остальное отребье, желающее пройти за городские ворота, платёжеспособным можно было назвать едва ли, потому как с толпы в двадцать-тридцать голодранцев можно было поиметь не больше двадцати денье. Но что поделаешь, и это были деньги. Тем более, что с этим сбродом, при желании, можно было даже слегка поразвлечься: ухватить деревенскую девку за срамное место (да она за этим сюда и пришла!), ну или, когда уж совсем станет скучно, поколотить и вышвырнуть из города какого-нибудь бедолагу, предварительно, на всякий случай, обшарив его карманы.

Желающих войти в Труа сегодня было немного, а это, если учесть драконовские аппетиты капитана, было плохо. Немного повздорив с каким-то жадным торговцем (проклятый скряга никак не хотел платить, но пара тумаков быстро его образумила), стражники с огорчением отметили, что поток гостей города почти иссяк, а до нужной суммы было ещё далеко. Надежды, что в течение дня подтянется ещё кто-нибудь (ваганты³, например), было мало, поэтому настроение ухудшалось с каждым мгновением.

– Пошли прочь, голодранцы! – заорал огромный толстый стражник по прозвищу Боров, обращаясь к толпе бродяг, всё ещё не терявших надежду задаром прошмыгнуть в город, – не то я…, – он угрожающе потряс в воздухе огромным кулаком.

Недовольно бормоча под нос проклятия, грозящие стражникам немедленно провалиться в чертоги Люцифера, толпа нехотя начала расходиться.

Метнувшаяся вдоль стены тень заставила Борова мгновенно среагировать: он, с невиданной для человека такой комплекции прытью, развернулся на одной ноге и выкинул вперёд свой кулак, больше похожий на кузнечный молот. Будь нарушитель не так быстр, скорей всего ему бы пришлось распрощаться с жизнью, а так кулак его только задел, заставив всего лишь упасть, о чём свидетельствовал грохот рухнувших пустых деревянных ящиков, сложенных у стены в незапамятные времена.

– Ну, сейчас ты пожалеешь, что уродился на этот свет, чёртов бродяга, – глаза Борова налились кровью, и он решительно выволок нарушителя на свет. Им оказался прыщавый парнишка лет пятнадцати, худой, как оглобля, одетый в рваные штаны и такую же видавшую виды рено⁴. Он брыкался и извивался, пытаясь вырваться, но какое там – шансов не было никаких. Боров замахнулся…

– Оставь его! – неожиданный громкий окрик подействовал на всех присутствующих как ведро холодной воды.

Боров оторопел от такой наглости, застыв с поднятой для удара рукой. Его удивление лишь усилилось, когда он, медленно обернувшись, увидел хозяина голоса, отсрочившего расправу над бродяжкой.

Это был достаточно высокий и крепкий, не идущий, впрочем, ни в какое сравнение с Боровом, молодой человек с желтыми, как солома, волосами. Одет он был добротно, но всё же слишком просто для дворянина (да будь он даже таковым, городская стража подчинялась только графу Шампани и никому более).

– Шёл бы ты… своей дорогой, – злобно прошипел Боров, сверкая налитыми кровью глазами из-под косматых бровей.

– Шевалье⁵, – в голосе незнакомца послышались стальные нотки, – тебе надлежит обращаться ко мне «шевалье» и в знак уважения – слегка поклониться.

– Где твой конь, шевалье? – прошипел Боров, продолжая удерживать мальчишку.

Шутка обывателям понравилась и дружный хохот, грянувший перед входом в город, был тому ярким свидетельством. Толпа, уже было собиравшаяся расходиться, с живейшим интересом расположилась полукругом возле городских ворот (по всей видимости назревает драка и упускать возможность поглазеть на это замечательное зрелище никто не собирался).

– Тааак…, – нарочито громко протянул «шевалье», – теперь следует поклониться…

Зрители, затаив дыхание, наблюдали за развитием событий (нет, ну понятно же, что чистюле сейчас достанется, но какого чёрта он продолжает дразнить Борова? Может, он не в себе?)

– Сейчас… я… тебе… поклонюсь…, – Боров, задыхаясь от переполнявшей его злобы, отшвырнул своего пленника и тяжелой поступью направился к наглецу, на ходу угрожающе разминая огромные кулаки.

– Что же это ты, любезный? – спросил «почти покойник» (так его успела окрестить молва), заглядывая за спину стражника и с удовлетворением отмечая, что мальчишка, слегка прихрамывая, юркнул под защиту городских стен, – неужто бить меня собрался?

– Неужто! – прохрипел «любезный», направляя кулак в голову шевалье. Удар был молниеносный и судя по тому, сколько силы вложил в него Боров, он планировал на этом разговор закончить.

Но, что бы он там себе не напридумывал, кулак не встретил на своем пути никакого препятствия: незнакомец, неуловимым движением, поднырнув под руку противника, оказался позади него и, не удержавшись, наподдал противнику ногой под зад. Боров, увлекаемый вперед силами неведомыми средневековому стражнику, шлепнулся всей своей тушей в лужу, вызвав фонтан грязных брызг и бурю восторга среди зрителей. Впрочем, радость их длилась недолго и скоро им пришлось поспешно ретироваться на безопасное расстояние, потому что разъярённый Боров уже вскочил на ноги и рывком выхватил из ножен меч, а это, понятное дело, могло привести всякого, кто бы оказался поблизости, к непоправимым последствиям.

– Ну вот это уж совсем зря…, – удручённо покачал головой шевалье, – может передумаешь? – с надеждой спросил он.

Боров, утерев лицо от грязи, решительно двинул на обидчика.

– Ну нет, так нет, – нахмурился шевалье и обнажил своё оружие.

В следующее мгновение меч стражника со свистом рассек воздух, с чётким намерением снести голову противника, но её обладателя на месте уже не было. Он почему-то уже стоял сбоку. С невозмутимым лицом он легонько (и как показалось со стороны – почти нежно) пристукнул клинком по руке Борова, державшей оружие. Мерзкий, коробящий слух, хруст ломающихся костей утонул в вопле стражника. Меч упал в грязь.

– Я же говорил: не надо…, – покачал головой шевалье.

– У-у-у-у…, – подвывал Боров, укачивая сломанную руку, словно младенца.

– А-а-а-а! – кричали стражники, на бегу выхватывая оружие.

Толпа, никак не ожидавшая такого поворота событий, отодвинулась ещё немного дальше (мало ли чего), но продолжала с интересом наблюдать.

Пыл, с которым стража ринулась на выручку соратнику, по мере приближения к месту действа, сменился нерешительностью, потому что «возмутитель спокойствия», как ни в чём не бывало, продолжал ожидать их, не проявляя при этом ни следов враждебности, ни, что удивительно, страха (хотя это было бы весьма неплохо), что на фоне поверженного Борова, доселе не знавшего себе равных в деле владения мечом, да и к тому же самого сильного из них, боевой дух и вовсе уж не поднимало. Но делать было нечего, потому как репутация – есть репутация и её надо было спасать. Тем более, что их трое против одного, а это уже что-нибудь, да и значит. А там, глядишь, и в карауле очухаются уже и, наконец, пришлют помощь. Сволочи!

Перейдя на шаг, стражники обступили шевалье с трёх сторон с мечами наизготовку. Но тут произошло совсем уж невероятное: мало того, что он так и не сдвинулся с места и не поднял свой меч в ожидании схватки, так он ещё и, медленно выдохнув…, ЗАКРЫЛ ГЛАЗА!

Они стояли на высоком холме. Тёплый ветер, казалось, дул сразу со всех сторон.

Дамас бывал уже здесь раньше: с одной стороны, холм был покрыт зелёной сочной травой, привлекающей сюда сотни диких коз, с другой – непроходимыми дебрями колючего кустарника.

– Зачем мы здесь, отец?

– Пришло время, Дамас. Время научить тебя видеть то, что незримо и слышать то, что неслышно, – ответил отец, не отводя глаз от горизонта, – Что ты видишь перед собой?

– Колючие кусты, – ответил Дамас.

– И больше ничего?

– Нет, – помотал головой он.

– А теперь представь, – отец присел на корточки и заглянул ему в глаза, – что это, – он указал себе за спину, – твоя жизнь. И её надо пройти. Невзирая на то, что будет трудно и больно. Колючки будут цепляться и царапаться. Ветки будут хлестать тебя по лицу. Но тебе надо идти. Потому что впереди…

– Там впереди ручей! – радостно воскликнул Дамас – Я знаю!

– Пусть будет ручей…, – вздохнул отец, – тебе хочется туда?

– Да! – запрыгал от радости Дамас, – Конечно! Пошли обойдём! Я знаю дорогу!

– Нет, – покачал головой отец, – идти надо здесь, – он указал на заросший кустарником склон.

– Но отец…, – захныкал Дамас – зачем? Ведь по тропинке легче…

– В том то и дело, сынок, – опять вздохнул отец, – в том то и дело! Ну? Ты идёшь? Или боишься?

Дамас неуверенно переминался с ноги на ногу. Печальный опыт лазанья по этим кустам у него уже был: как-то раз он погнался за куропаткой в эти заросли. Итог – расцарапанное лицо, порванная одежда, трёпка от матери и, конечно же, никакой куропатки.

– Мать заругает, – Дамас, без особой надежды, предпринял последнюю попытку избежать нежелательной вылазки.

– Ну, с ней-то мы договоримся, – засмеялся отец, – Да! И вот ещё что! – спохватился он, – Держи! Это тебе поможет.

И он вытащил из-под плаща … меч! Маленький, детский, но… совсем настоящий! В ножнах с железными заклёпками! На настоящем кожаном ремне! Ух! Друзья сдохнут от зависти!

– Это мне? – хрипло спросил Дамас. Горло предательски пересохло, мир поплыл перед глазами.

– Тебе, – усмехнулся отец, протягивая «сокровище» сыну, – только у меня одно условие! – он резко отдёрнул руку назад, – ты будешь пользоваться им только тогда, когда это действительно необходимо. Когда надо защитить себя или прийти на помощь беззащитному. Меч может забрать жизнь, Дамас. Может, но вовсе не должен. Помни об этом. Договорились?

Дамас судорожно кивнул, дрожащими руками принимая оружие.

Шевалье открыл глаза. Двое стражников корчились от боли, валяясь в грязи.

– Стой на месте! – третий стражник с ужасом в глазах, дрожащими руками выставил вперёд свой меч.

– Стою, – усмехнулся шевалье, – на месте…

– Какого дьявола здесь происходит?!!! – раздался позади чей-то рёв, переключая всё внимание на себя.

Капитан королевской стражи Жан Морель, разбуженный воплями и лязгом, доносившимися с улицы и, оттого пребывающий в крайне плохом расположении духа, пришёл в ярость от картины, представшей перед его глазами: Боров и ещё двое стражников, поставленных им для охраны городских ворот валялись в грязи и стонали. Четвёртый, насмерть перепуганный, стоял, направив трясущийся меч в сторону незнакомца, судя по виду – роду, явно, не знатного.

– Что здесь происходит? – повторил он свой вопрос, обращаясь, видимо, к уцелевшему стражнику, хотя взгляд его был прикован к шевалье.

– Господин капитан. Он. Напал. На нас. – сбивчиво протараторил стражник, указывая дрожащим пальцем на шевалье.

– Что же это вы, милейший, клевещете? – возмутился незнакомец, оборачиваясь к стражнику, – По-моему, как раз наоборот: это я подвергся нападению с вашей стороны. Совершенно неожиданному, надо заметить, и совершенно коварному. Да у меня и свидетели имеются, господин капитан! – он, посмотрев на Мореля, обвёл взмахом руки толпу ошарашенных зрителей. – Так ведь, добрые люди? – он повернулся к ним лицом и тут же упал навзничь, оглушенный ударом по голове.

– Что? – проорал Морель в толпу зевак, опуская руку с зажатой в кулаке короткой дубинкой – есть тут свидетели?

Свидетелей, ожидаемо, не нашлось.

– То-то же. – Буркнул капитан, засовывая дубинку за пояс, – хватай его за ноги, – обратился он к уцелевшему стражнику.

– Куда его? – спросил тот.

– Не во дворец же, козья твоя морда! – буркнул Морель, – в тюрьму, конечно! Нападение на стражу – серьёзное преступление! Так что, скорей всего, в это воскресенье на главной площади будет на что поглазеть.

– Он, вроде, не простолюдин…, – осторожно заметил стражник с трудом волоча тело, ухватившись обеими руками за ногу, – говорил, что шевалье…

– Ты когда-нибудь видел дворянина без коня? – спросил Морель, – да ещё такого грязного? – хохотнул он, – а вот есть у него денежки или нет, это мы сейчас посмотрим… – вполголоса пробормотал капитан и, склонившись над телом, принялся обшаривать одежду «преступника», – проходимец, конечно! – злорадно усмехнулся Морель, подбрасывая на ладони омоньер⁶.

«Половина судье, остальное – мне за труды», – прикинул он в мыслях, – Давай-ка его в клетку!

Стражник, пыхтя от натуги, потащил бесчувственное тело в тюремный подвал…

Во всей этой суетливой возне никто и не заметил, что в тени часовни, близ городских ворот, стоят и с интересом наблюдают за происходящим двое мужчин.

Один – вполне ещё молодо выглядевший, ростом чуть выше среднего, в монашеском одеянии прижимал к груди обеими руками Святое Писание. По тому, как он держит Библию, было понятно – он никогда с ней не расстаётся. Второй – напротив: в уже довольно почтенном возрасте, неприлично загорелый для этих широт, высокий широкоплечий рыцарь с длинными, едва не доходящими до плеч, каштановыми волосами, большими печальными глазами и коротко стриженной бородой, призванной, видимо, скрыть чрезмерную худобу лица, но с задачей своей явно не справляющейся.

– Что скажете, Святой отец? – спросил рыцарь, сжимая рукоять меча, – добро опять получило по зубам?

– Добро, сын мой, как всегда, одержало верх, – смиренно отвечал монах, – несмотря на то, что оно получило, как ты изволил выразиться, «по зубам». Вот посуди сам: мальчик спасён, а это уже немало.

– Тогда как спасителя обобрали и в довершение всего бросили в темницу! – усмехнулся рыцарь.

– Я думаю, что этим его злоключения не закончатся – задумчиво проговорил монах, – его, скорей всего, приговорят к казни. Суд в Труа очень строг.

Рыцарь, поперхнувшись, посмотрел на него.

– На всё воля Божья, – монах, перекрестившись, поклонился, – а нам надо идти. У нас ещё много дел, сын мой.

– Но как же…! – воскликнул рыцарь.

– На всё воля Божья…, – терпеливо, но уже с нажимом, повторил монах, – пойдём…

***

«…Итак, ко всеобщей радости и всеобщему братству, молитвами магистра Гуго де Пейена, коим милостью Божией положено начало вышеназванному рыцарству, мы собрались в Труа из разных провинций по ту сторону гор на праздник господина нашего святого Илария, в год от Воплощения Христова 1128⁷, в девятую годовщину возникновения вышеупомянутого рыцарства. И об обычае и установлении рыцарского ордена мы услышали на общем капитуле из уст названного магистра, брата Гуго де Пейена. И, сознавая всю малость нашего разумения, мы то, что сочли за благо, одобрили, а то, что показалось неразумным, отвергли⁸». Жан Мишель, протоколировавший собрание поставил точку и кивком головы дал знать аббату Бернару из Клерво об окончании работы.

Знак этот не ускользнул от внимания легата Матвея Альбанского, под патронажем которого и происходил собор.

– Ты закончил, писец? – раздражённо спросил он Жана. Досада одолевала его и ей было разумное объяснение: Понтифик, глава католической христианской Церкви, прислал главенствовать на соборе его – кардинала-легата Матвея Альбанского, но кто здесь действительно за главного – было понятно даже полному идиоту! Да что он себе возомнил – этот цистерцианец! Все, его – кардинала-легата, приказы выполнялись только после одобрения (если не сказать – с разрешения) аббата Бернара Клервоского! Аббата! Нет! Он выскажет всё Понтифику!

– Да, Ваше Преосвященство! Закончил…, – Жан Мишель, смиренно склонив голову, встал.

– Подготовь протокол и оригинал Устава мне в дорогу. С ними должен ознакомиться Понтифик.

– Слушаюсь, Ваше Преосвященство! – писец, пятясь в поклоне, растворился в полумраке собора.

– Сим полагаю собрание по утверждению рыцарства Храма Господня и его Устава считать закрытым. И, да поможет нам Бог! – кардинал осенил крестным знамением всех присутствующих и, слегка прихрамывая, направился к выходу.

Все, провожая его, склонились в благоговейном поклоне.

– Всё прошло быстрее и легче, чем я ожидал, – тихо, так чтобы его услышал только аббат, пробормотал Гуго.

– На всё Воля Божья, сын мой, – не поднимая головы ответил тот с лёгкой улыбкой.

Стук двери и нарастающий общий гомон возвестил об убытии кардинала-легата из зала, где проходило собрание, и наши собеседники выпрямились и подняли головы.

– Собери братьев и приходите в городскую часовню, – негромко молвил аббат, слегка наклонившись к Гуго, – нам нужно ещё кое-что обсудить.

– Хорошо, святой отец, – кивнул тот, – но мне придётся задержаться, чтобы засвидетельствовать своё почтение благородным мужам.

– Конечно, – священник кивнул, – только не очень-то увлекайся. Помни: сначала было дело…, – и он, как и всегда, прижимая Библию к груди, неторопливо направился к выходу, учтиво раскланиваясь по сторонам.

Выйдя на улицу, он направился к часовне, где имел удовольствие остановиться двумя днями ранее, по прибытии в славный город Труа. Часовня была маленькая и тихая, что очень нравилось Бернару (мысли любят тишину), а что до скромного её убранства, так это и вовсе было отлично.

Поначалу он шел достаточно быстро, но, чем ближе он подходил к своей цели, тем медленней становился его шаг, а на лице всё сильней отпечатывалась глубокая задумчивость. Встрепенувшись, он понял, что совершенно незаметно прошёл мимо часовни и теперь стоит возле двери в караульное помещение, в котором располагалась городская стража. Немного замешкавшись, он, пожав плечами, толкнул дверь и решительно вошёл внутрь.

***

Небольшая, но весьма тяжёлая дверь темницы, издав душераздирающий скрип, отворилась. Дневной свет, проникший в узилище сквозь дверной проём, распугал огромных серых крыс, и они, с недовольным писком, поспешили разбежаться по норам.

– Я оставлю дверь открытой, святой отец! – возвестил хриплый, простуженный голос.

«Капитан, каналья!» – кулаки Дамаса сжались в бессильной злобе (он был надёжно прикован к стене).

– Не надо, сын мой. Я пришёл исповедать узника, а тайна исповеди священна, – возразил второй голос (смиренный и тихий).

«Ну вот, уже и священника прислали…, – тоскливо подумал Дамас, – дурной знак».

– Крысы, святой отец, – хохотнул капитан, – Евангелие не читали, а в темноте вообще становятся сущими дьяволами – ничего не боятся!

– Порядок есть порядок, сын мой, – опять смиренно вздохнул второй голос, – а с крысами, мы уж как-нибудь разберёмся…

– Ну-ну, – усмехнулся капитан, – посмотрим…

В дверном проёме на мгновение возникла фигура священника, озаряемая светом, идущим из-за спины, отчего рассмотреть лицо вошедшего не представлялось возможным, и тут же всё погрузилось во тьму в сопровождении жуткого скрежета закрывающейся тюремной двери.

– Зря вы, святой отец, сюда пришли, – насмешливо сказал Дамас, – эхо его голоса заметалось по каземату, – и, тем более, зря оставили камеру без света – крысы здесь и вправду исчадия ада.

– Ну, это не беда, – раздался голос в темноте. – Главное для человека – свет в душе…, – в темноте послышалось чирканье кресала и вскоре тюремный подвал озарил неровный свет восковой свечи. Прикрывая ладонью дрожащий язычок её пламени, священник осторожно начал спускаться по каменным ступеням.

– Помогай себе, и Бог тебе поможет? – насмешливо спросил Дамас.

– А кто, по-твоему, надоумил меня прихватить сегодня с собой свечу и огниво? – парировал священник, оглядываясь в поисках чего-нибудь, на что можно присесть, – обычно, я так не делаю…

Посрамлённый Дамас прикусил язык – идея отпустить остроту в адрес священника оказалась, мягко говоря, не совсем удачной.

Священник, тем временем, нашёл себе «стул» (старая колода, невесть откуда здесь взявшаяся) и, с трудом пододвинув её вплотную к узнику, сел.

– Вас разве не предупредили, святой отец, что от меня нужно держаться подальше? Преступник всё-таки! Мало ли чего у меня на уме?

– Предупредили, сын мой, – кивнул священник, – но я не страшусь.

– Отчего же? – ухмыльнулся Дамас, – я очень опасный преступник!

– Знаю, – опять кивнул священник и улыбнулся, – я видел тебя в деле, но всё равно не страшусь.

Дамас, слегка дёрнувшись, удивлённо посмотрел на священника.

Тот с улыбкой смотрел ему прямо в глаза.

– Да, я видел, как ты побил тех стражников, сын мой. – Улыбка продолжала играть на его лице. «И как ты мальчишку от верной смерти спас, хотя никто тебя за язык не тянул, и как наказал ты людскую злобу, и как злоба отомстила тебе за то, что ты над ней посмеялся. Всё видел. От начала и до конца», – добавил священник уже про себя.

Дамас молчал, хмуро уставившись в земляной пол. Священник тоже молчал, продолжая всматриваться в лицо узника.

– Я поступил бы так снова, представься такой случай! – упрямо сказал Дамас, – и если вы пришли за раскаянием, то уходите, святой отец. Его не будет.

– Что же, – вздохнул священник, вставая. – Жаль, сын мой. Покаяние лишним не бывает. Да пребудет Бог в душе твоей! Во имя Отца, – он покрыл крестным знамением склоненную голову узника, – и Сына, и Святого Духа! Амен! – он медленно развернулся и направился к выходу.

– Свечу забыли, святой отец, – не поднимая головы сказал Дамас. – Возьмите. Всё равно ведь отберут.

Священник ничего не ответил. Приложив значительное усилие, он отворил дверь темницы, немного постоял в проеме, жмурясь от ослепляющих потоков дневного света и вышел. Повторив свою скрипучую песнь, дверь закрылась, погружая подземелье во мрак, разрываемый лишь дрожащим огоньком восковой свечи.