Кумач надорванный. Книга 2. Становление.

– III —

Первый экзамен Валерьян сдал на «отлично», но следующие два – на «хорошо». Дежурства на заводской проходной легли неудачно, выпав на дни, отведённые университетским расписанием для подготовки. Схваченные «четвёрки» лишали права на повышенную стипендию, что означало усугубление бедности для Валерьяна.

Не сразу сумел он приноровиться: правильно распределять траты. Средства расходились стремительно; только опытным путём ему удалось уяснить, что, покупая нужные мелочи вроде бритвенных лезвий, зубной пасты, ручек и карандашей, он лишает себя еды. Ему приходилось неделями скрести подбородок негодным лезвием, выдавливать из тюбика крошечные, с полногтя, капельки пасты, чтобы сберечь на покупку картошки и макарон рубли.

Приглядываясь к тому, как экономили жёны рабочих, Валерьян учился дотошной экономии сам. По утрам он жарил на кухне яичницу не из двух, как привык, а из одного яйца, но заправлял её несколькими колечками лука и ложкой каши. Крупу тоже приходилось беречь. Прикончив припасённые с Нового года пачки гречки, он не стал покупать других, а перешёл на пшено. Три банки консервированной кильки получилось растянуть на неделю, но новые оказались не по карману. За этот срок килька в томате увеличилась в цене почти двукратно: с семи рублей до двенадцати с копейками.

Дорожало всюду и всё, причём, в частных ларьках цены росли даже быстрее, чем в государственных магазинах. Сразу четыре киоска, тёмно-фиолетовых, из волокнистого пластика, словно выдутые из трубки продолговатые пузыри, установили во дворе общежития, в ряд, напротив входа. Продуктов в них водилось немного, зато от выставленных на витринах водочных, винных, пивных бутылок рябило в глазах. Заводские рабочие скапливались вечерами возле уродливых, разящих запахом химических красителей киосков.

– Давай пол-литра. Какой? Той, что подешевле. И ещё кильки на закусь, – гундосили мужики, суя в окошечки деньги. – Что, не хватает на закусь? А, чёрт… Ну давай просто пол-литра.

Костеря «живоглотов-торгашей», они уносили с собой одну только водку и через вечер-другой возвращались за ней опять.

– Слышь, давай пол-литра. Что, на пять рублей теперь дороже? Да вы охренели вконец!

После короткой перепалки мужики отсчитывали плату и, уходя, сердито переговаривались между собой:

– Вот же жлобья развелось. Будто нарочно берут за глотку.

Валерьяну прокормиться помогала должность при Кузнецовском металлическом заводе. Будучи вахтёром, он имел возможность ходить в столовую, где еду продолжали отпускать по прежней цене. Но непросто давались Валерьяну сытные порции борща, тушёного мяса, отварной рыбы; всякую смену ему приходилось изворачиваться и выкраивать время, чтобы успеть поесть.

В столовой отныне никогда не заканчивались очереди: что в перерывы, что в рабочие часы она заполнялась битком. Еду хватали, словно боясь, что та закончится, работницы касс с трудом успевали считать. В толчее у линии раздачи с горечью перешучивались:

– За зарплатой раньше так не толкались…

– Чисто рабовладение новое учредили – работаем за еду.

На кухне общежития, где вечерами по-прежнему собирались у плит, разговоры вертелись вокруг двух главных тем: еды и цен. Жёны больше не цыкали на мужей, затевавших споры из-за политических новостей. Они сами теперь крыли новые порядки.

– Видели, что в «Рассвете» придумали, сволочи? – восклицала, всплёскивая руками, Ольга Корнеева, Корнеиха, супруга медлительного в движениях, будто хронически не высыпающегося Фёдора Корнеева, кранового машиниста. – Что на ценниках-то понаписали сегодня?

Она только что вернулась из гастронома, потрясённая, и была не в силах сдержать себя.

– Что такое опять? – с испугом переспрашивали её.

– Они уже в граммах всё считают! За каждый грамм теперь шкуру содрать норовят.

– Это как?

– А так! Захожу в «Рассвет», подхожу к мясному отделу и глазам поначалу не верю. На ценнике написано: говядина – шесть рублей! Шесть!

– Да ты что?! – просияла рябая уборщица Тамара Фёдорова, вошедшая в кухню на середине её рассказа. – Неужто и впрямь прижали их, оглоедов?!

Корнеева зашлась нервным взвизгивающим смехом и поглядела на Фёдорову, словно на юродивую.

– Прижмут их! Щ-щаз! Совсем ты, что ли, дурная?

– Да что там такое-то, в этом «Рассвете»? – заворчал из закутка дымящий в форточку лысоватый бугай Кудинов. – Рассказывай толком!

– А то, что эти шесть рублей – цена ста граммов. Ста! А килограмм хочешь – шестьдесят целковых выкладывай! О как!

Фёдорова жалобно заморгала, точно ей в лицо плеснули водой.

– Ах, мать же их! – сипло выругался Кудинов. – Ведь вчера ещё в килограммах торговали. Говядина по сорок девять с копьём шла.

– Вот-вот. Усёк теперь? Позавчера сорок девять с копейками за килограмм брали, а сегодня купит у них десять человек по сто грамм – и магазину уже шестьдесят рублей с того же самого килограмма прибудет. Так-то!

– Ловко они, – сдавлено прошипела Захарчук.

– И ведь отдадим же мы им, хапугам, – плаксиво запричитала Фёдорова, в бессилии опускаясь на табурет. – Отдадим, деваться некуда…

Всех охватила бессильная злость. Кудинов выбросил в форточку окурок, плюнул.

– Ну гады!

От скоротечного и повсеместного впадения в нищету не по себе становилось даже самым уравновешенным, не склонным поддаваться панике людям.

Деливший с Валерьяном комнату фрезеровщик Иван Лутовинов ерошил пальцами седые прокуренные усы.

– Куда-то не туда у нас жизнь заворачивается. Совсем даже не туда, – в задумчивости повторял он, сидя на кровати.

Валерьян, пригнувшись над тумбочкой, жевал варёную картофелину и заедал её хлебом, макая ломоть в оставшийся на дне консервной банки томатный сок.

– Я-то с моим разрядом и стажем полтыщи имею, потому держусь пока. А вот ты… – Лутовинов обратил к нему участливый взор. – А вот тебе-то с твоими заработками каково?..

Он обходился с Валерьяном с доброжелательной снисходительностью, с какой привык относиться на заводе к начинающим рабочим. Давно разошедшийся с женой, похоронивший привезённого с афганской войны ^[1]единственного сына, он не замкнулся в мрачном ожесточении, не утратил интереса к жизни и к окружающим людям.

– Перебьюсь, – сумрачно отозвался Валерьян.

Лутовинов кашлянул, почесал выпирающий, в закрученных белых волосках, кадык.

– Непросто будет перебиться. Цены всё вверх да вверх прут. Никто их снижать и не думает.

Валерьян отхлебнул из кружки чай.

– Конечно, не думает. У нас ведь рыночную экономику взялись строить. При ней контроля за ценами не предусмотрено. Типа, рынок всё отрегулирует сам.

Лутовинов в экономике не разбирался, рассудил по собственному разумению:

– Я не против рынка. Пусть себе. В магазинах хотя бы всё появляться стало. Но вот зарплаты… Их же прямо сейчас прибавлять надо. А вот об этом отчего-то никто ни гу-гу…

– Зарплаты? – Валерьян фыркнул в кружку. – На прибавку к зарплате при капитализме ещё заработать надо. Капитализм – не социализм, механизм его принципиально иной.

Средства производства работают на прибыль. Наёмный труд создаёт прибавочную стоимость. Прибавочная стоимость обеспечивает рост капитала. Без постоянного роста капитала предприятие существовать не может, оно разорится или его съедят конкуренты. Зарплата – это издержки. А их надо покрывать. Так что, прежде чем рубль подкинуть, на пять обдерут. Рынок – о н такой.

– Заумно больно говоришь. Парторг наш – и тот был попроще, – о пустил бровь сбитый с толку Лутовинов.

– Я – не парторг, но политэкономию проходил. Как при капитализме предприятия функционируют и откуда прибыль берётся, в учебниках доступно написано.

– Что мне до учебников? Я просто хочу, чтоб жизнь поскорее в колею вошла, раз уж по-новому решили жить.

– Колея при рыночной экономике ухабистая. Подъёмы, спады… Нет денег – сиди голодным. Твои, мол, проблемы.

Лутовинов с упрямством мотнул головой:

– Ну я-то, положим, голодать не буду. Руки у меня откуда надо растут, работать умею. А вот ты… и вообще молодёжь…

Валерьян тоже неплохо относился к Лутовинову, но от его непросвещённости раздражался и делался охочим до ехидств.

– Вы, Иван Семёнович, не больно благодушествуйте. С такой инфляцией и ваши пятьсот рублей скоро обесценятся. А потом ещё и безработица начнётся.

– Безработица? У нас? – Лутовинов не поверил ушам.

– А что? Безработица вообще-то естественное явление при капитализме. Есть она на Западе – будет и у нас. Да те же демократы об этом прямым текстом говорят.

Пегие брови фрезеровщика сдвинулись.

– Кто ж это такое говорит?

– Как кто? Ельцин, Гайдар, депутаты.

– Гайдар – это этот… молодой такой… со щеками как у хомяка?

– Он.

– Вот прямо так? Прямо безработицу обещает?

Валерьян, кривовато посмеиваясь, продолжил просвещать Лутовинова:

– По сути – да. Он говорит, что нерентабельные производства нужно сворачивать. Мол, военная промышленность, тяжёлая металлургия, машиностроение и всё подобное нам не нужно – они нерентабельны и опустошают государственный бюджет. Вот и подумайте, Иван Семёнович, что с людьми будет, если предприятия действительно закрывать начнут. При капиталистическом строе никого просто так, из отвлечённого гуманизма, на содержание брать не станут.

– Это уж ты загнул, – твёрдо возразил Лутовинов и даже ругнулся. – Чтоб людей намеренно работы лишали, на улицу вышвыривали? Не будет такого в нашей стране. Придумают, куда пристроить.

– Ну поживём – у видим.

– Ты, парень, не каркай, – нахмурился Лутовинов и ругнулся опять. – Думай лучше, как самому прожить, коли такой грамотный.

Валерьян смолчал, чувствуя, что не стоит далее пререкаться с начинающим серчать соседом. Некоторое время они молчали, размышляя о ближайшем будущем. Затем Лутовинов возобновил разговор, будто затем, чтобы погасить разбуженную Валерьяном тревожность:

– Времена, конечно, непростые настали, в этом ты прав. Но мы-то, старики, как-нибудь вывернемся. Не первый год на свете живём. А вот вы, молодые… – и он, смягчаясь, сел на привычный конёк. – Вот взять тебя: ни специальности ещё нет, ни кола, ни двора. Раз такое творится начало, уж домой бы лучше вернулся. Чего тебе в нашей общаге обретаться? Ты ж из интеллигентной семьи, учёного сынок.

– Нет, – непреклонно отрезал Валерьян. – Н е вернусь.

После августовской Москвы находиться рядом с отцом ему было невыносимо.

– Гордый…

– Плохо?

Лутовинов прищурил светло-карие внимательные глаза.

– И ершист…

– IV —

Политику Валерьян не оставил. Всю осень и начало зимы он ходил к памятнику большевику Кузнецову, возле которого прошлым летом впервые купил у уличного распространителя газету «День». В месяцы оглушающего торжества ельцинистов чтение её статей помогало ему держаться, не утратить веру в возможность отпора им.

Скоро он и сам сделался распространителем. В выходные они стояли с пачками газет у памятника вдвоём: долговязый, сутулящийся, подкашливающий от промозглости мужичок Михаил и он – с тудент-третьекурсник.

После капитуляции ГКЧП ^[2]торговля шла совсем вяло. Подрассеялся даже возникший было в городе круг читателей «Дня». Бывало, что за целые часы стояния у памятника им удавалось продать всего по восемь – по десять газет. Прохожие не выказывали приязни. Часто в их адрес норовили съязвить, бросить что-нибудь насмешливо-пренебрежительное, задеть словом:

– О, стоят, комсомолец и политрук.

– Два несгибаемых борца…

– Ништяк, подпольный райком наградит.

Михаил сцеплялся языками с охальниками, Валерьян в моменты перепалок сжимал кулаки.

В канун седьмого ноября им пришлось отмахиваться от ватаги полупьяной шпаны, вожак которой, стриженный «под горшок» белобровый брыластый парень, проходя мимо, вдруг поддал Михаилу по руке. Ворох газетных номеров рассыпался по мокрому асфальту, парень залился низким утробным смехом.

– Кончай свою макулатуру пихать, коммуняка, – обдал он Михаила ядрёным духом водки и иностранного табака.

Его товарищи, гогоча, принялись наступать на рассыпавшиеся газеты ногами.

– Америка – г уд! Совок капут!

В драке Михаилу разбили лицо, Валерьяну рассекли бровь, но и он, выхватив кастет, который после возвращения из Москвы сделал из водопроводного вентиля и постоянно носил при себе, тоже раза два прокорябал литым металлом по чьим-то рёбрам. Прохожие шарахались от машущих кулаками, матерящихся людей, жались к краям тротуаров, кто-то пробовал звать милицию, но ту после августа-месяца трудно было сыскать.

На следующий день, в праздник, подсинённые, с пластырями и мазками зелёнки на лицах, они стояли у памятника опять, готовые ко всему. Михаил захватил монтировку и держал её наготове под плащом. Валерьян, помимо кастета, имел при себе перочинный нож.

Злопыхатели из прохожих держались тише, задирая их реже обычного. Вчерашние забияки не объявились.

– Тоже, видно, получили нехило, – проговорил Михаил и расцепил в улыбке чёрные, вздувшиеся пузырями губы. – Забоялись снова налетать на наш пост.

С того дня они так и стали именовать между собой свою торговую точку у памятника – пост.

В декабре им приходилось туго. Морозы не спадали неделями, и за часы торговли оба промерзали до костей. «День» по-прежнему покупали не слишком охотно, и инертность окружающих выводила Михаила из себя.

– Ведь всё же понятно! – твердил он, изливая Валерьяну горечь. – Ельцин, Кравчук, Шушкевич – предатели, расчленили страну. Повсюду вóйны. В России на глазах возрождается капитализм. Причём в самом худшем, компрадорском изводе. Да эти деятели половину народа уморят, лишь бы богатств нахапать! Ну что ещё людям надо, чтобы прозреть?

– Не доходит ещё до многих пока, – безрадостно пожимал плечами Валерьян. – Вот когда каждый шкурой почувствует…

Михаил морщился, тёр варежкой зябнущее остроскулое лицо.

– Да понимаю я, что иначе, видимо, никак. Не дойдёт. Просто душой такого принять не могу: собственному народу бедствий желать.

Валерьян, вспоминая отца, умолкал, ковырял носком ботинка утоптанный снег.

– Будто дурманом каким опоили людей, – продолжал сокрушаться Михаил. – У них на глазах родину из-под носа увели, а они…

Он тягостно вздыхал, скрипел зубами, прижимал руку к груди, внутри которой ныло раненое сердце.

– Не убивайтесь вы так, – утешал его Валерьян. – Газету «День» тоже читают…

В первые после Нового года выходные он, занятый подготовкой к экзаменам, не пришёл торговать, а когда явился во вторые, обледенелый пятачок перед заиненным монументом оказался пуст. Михаила не было.

Отсутствие привычного товарища озадачило Валерьяна. Он знал, что свежий номер газеты выпущен, и был уверен, что Михаил привёз запас номеров из Москвы.

Он позвонил из уличного автомата, но к домашнему телефону никто не подошёл. Задумчивый, он поехал назад в общежитие. Второй звонок он сделал вечером, от дежурного с проходной, и снова не сумел дозвониться.

На следующий день, в воскресенье, к памятнику Михаил опять не пришёл. Напрасно ждал его в привычный час Валерьян, притопывая от холода ногами под заиненным монументом. Мимо сновали прохожие, постоянные покупатели останавливались, спрашивали газету, но он смущённо разводил руками, не зная, что отвечать.

Недоброе предчувствие стало одолевать Валерьяна. Ранее Михаил бывал всегда точен, а при необходимости оставлял ему на проходной общежития записку.

Валерьян зашагал к остановке, сел в автобус до Заречного микрорайона, в котором, как он знал, жил Михаил. Непрогретый, с дребезжащими дверьми автобус долго тащился по проспекту 50‐летия Октября, затем по протяжённой, с высокими сугробами вдоль тротуаров, Комсомольской улице, попал в затор у моста через Волгу, за которым начиналось Заречье. Пассажиры, зацепившись за какую-то обронённую кондуктором фразу, спорили о Ельцине, о политике, о ценах…

Панельная пятиэтажка в Заречье стояла приметно: за церковью, одна-единственная среди чёрных бревенчатых изб. В её выстуженном, с не закрывающейся дверью подъезде, свернувшись калачиками, дремали уличные собаки.

Валерьян поднялся на четвёртый этаж, позвонил в квартиру. Открывшая дверь печальная женщина не ответила на его приветствие, негостеприимно глядя из-за порога.

– Я к Михаилу.

Женщина молчала, не спуская с него мнительных глаз.

– Михаил дома? – переспросил Валерьян.

– А вы кто?

Скрывать он не стал:

– Его товарищ. Газету «День» продавать помогаю.

Лицо женщины исказилось, она взвыла, словно на похоронах:

– Ах, чтоб вам с этой политикой! Чтоб пусто вам было!

Крик её, страдальческий и ненавидящий, заставил Валерьяна содрогнуться.

– Да сколько ж можно-то, господи! То исколотили Мишку из-за тех проклятых газет! В крови весь, едва живой приполз! Теперь инфаркт хватил!

– Инфаркт?! – сам не свой, вскричал Валерьян.

В прихожую выбежала светлоглазая девочка-подросток, растерянно забегала вокруг матери, точно всполошенный зверёк.

– Мама, мама, не надо…

– Где он? В больнице? Здесь? – вступая без приглашения в квартиру, требовал ответа Валерьян. – Да скажите же, ну!

Женщина, жена Михаила, причитая и слезясь, отвечала путано. С трудом Валерьян уяснил главное: Михаил свалился четыре дня назад, с «колом в груди». Еле поспевшая «скорая помощь» увезла его в главную областную больницу.

– Вот сколько Мишке говорила, чтоб не убивался так! А он будто специально себя изводил: всё новости без перерыва слушал, всё газеты читал. Насмотрится, начитается – и клянёт всех напропалую, выворачивает наизнанку себя, – сокрушалась жена. – Всё политика эта, чтоб её!.. А ещё эти газеты!.. Вокруг страх что творится, всё кувырком летит… Жить на что – не пойми…А он с инфарктом… Го-о-споди-и-и!..

– Мама… мамочка… – бормотала дочь. – Полегчает папе… правда. Вот увидишь…

Валерьян, тяготясь спровоцированной своим приходом сценой, попятился к двери.

В областной больнице тоже всё вышло непросто. В коридоре отделения ему пришлось долго пререкаться с дежурной медсестрой, не пропускавшей в палату.

– Да мне товарища повидать надо! Я только сегодня узнал, что он здесь, – теряя терпение, настаивал Валерьян.

– У нас специальные часы для посещения установлены. Вон, читайте, – медсестра тыкала пальцем в сторону входной двери.

– Но я же заранее не знал, когда у вас эти часы. А позвонить было неоткуда. Живу в общежитии, телефона нет.

– Ничего не знаю!

– Да я ненадолго. Хоть мельком увидеть. Что ж я, зря ехал что ли?

Медсестра, в конце концов, сдалась и, ворча, допустила в палату.

Михаил лежал у левой стены, на ближайшей от входа кровати. Веки его затрепетали, матовое лицо чуть-чуть ожило, когда Валерьян, подвинув стул, сел у изголовья.

– А…, ты… – слабым голосом заговорил он, сглатывая окончания слов. – П одкосило меня… маленько…

– Мне ваши дома сказали…

Михаил заворочался, высвобождая из-под одеяла руки.

– Ходил… значит… к ним…

Валерьян, теряясь, не знал, с чего начинать:

– Они сказали – и нфаркт…

Михаил, лёжа на спине, дышал часто и свистяще.

– Э-эх, мои… Трудно… им… мне…

Он закинул руку за голову, ухватился за металлический прут спинки кровати, приподнял плечи, забормотал, прерываемый одышкой:

– Видишь сам…, что творится… Страну пустили вначале… вразнос… народ теперь… обирают… Подчистую…

Глаза людям открывать… надо… Втолковывать им…, что к чему… Ведь грабят же… последнее у них отбирают…

Голос Михаила сник, понизившись до шёпота.

– Народ злой, ругаются все, как один, – попытался обнадёжить его Валерьян.

– Хоть что-то… доходить начало… Когда в карманы… полезли…

Валерьяну почудилось, что к горечи у Михаила примешивается мстительность – по отношению к людям, к сердцам которых он долго и малоуспешно искал пути.

– Газета нужна… Я в Москву не успел… съездить… слёг… Говорить с людьми надо… разъяснять… Чтоб поняли… чтоб уяснили в конце концов… от кого вся эта… разруха идёт…

Валерьян внимал, поражаясь человеку, с трудом шевелящемуся, полуживому, но радеющему не о себе. Быстро и непоколебимо решившись, он заявил:

– Я в Москву съезжу. Привезу сколько надо.

– Съезди… правда надо… позарез… Там прямо… в самой редакции… на Комсомольском… Я продавал по себестоимости… рубль к рублю… Ты продавай как знаешь… Ещё скажи, что деньги перешлю позже… как оклемаюсь… Всё перешлю…

Приподнимая и роняя голову, он продолжал сбивчиво инструктировать Валерьяна, но тут в палату влетела медицинская сестра.

– Уходите скорее, – зашикала она на Валерьяна. – Вот-вот обход. Я вас вообще пускать не имела права.

Валерьян, слушая Михаила, медлил, и медсестра настырно затрясла его за плечо.

– Вы слышите меня, нет? Я к вам обращаюсь.

Из дверей Валерьян оглянулся, помахал Михаилу рукой.

– Я привезу, – громко повторил он. – Прямо завтра поеду в Москву.