Buch lesen: «Последний канцлер»

© Родин И. О., 2018

Действующие лица:

Горчаков Александр Михайлович – последний канцлер Российской империи.

Пушкин Александр Сергеевич – великий русский поэт.

Филипп – слуга в имении Михайловском.

Карл Роберт фон Нессельроде – предпоследний канцлер Российской империи. Занимал пост министра иностранных дел дольше, чем кто-либо другой – 40 лет.

Урусова Мария Александровна – жена Горчакова, вдова И. А. Мусина-Пушкина, племянница Татищева Дмитрия Павловича.

Татищев Дмитрий Павлович – знатный русский вельможа, сенатор, обер-камергер, действительный статский советник, посол России в Вене в 1822–1841 гг.

Личный секретарь Татищева

Эдвард Стекль – в 1864–1869 г. посол России в Америке.

Император Александр II

Великий князь Константин Николаевич – брат царя Александра II.

Надежда Сергеевна Акинфова – любовница Горчакова, впоследствии жена герцога Лейтхенбергского, графиня Богарне.

Бисмарк Отто фон – первый канцлер Германской империи, осуществивший план объединения Германии.

Секретарь Горчакова

Акт 1
1825 год

Картина 1

(Михайловское. Гостиная старинной усадьбы. У стола сидит Горчаков и читает, развернув перед собой, газету. Входит слуга).

Слуга: Александр Сергеевич уже встали и сейчас выйдут.

Горчаков: Неужели? А то поспал бы еще немного. Всего-то за полдень перевалило!

(Слуга уходит, в гостиной появляется заспанный Пушкин в халате).

Горчаков: Здравствуй, друг мой бесценный! Все спишь? Время – скоро полдень! Похоже, ты совсем не изменился! Как был первым лодырем в классе, так и остался!

(Пушкин сонно смотрит на гостя).

Горчаков: Эй! Пора вставать! Горчаков пожаловал с ответным визитом! (громко трубит побудку, словно на трубе).

Пушкин (морщится и трет лоб, как от головной боли): Ради бога, не кричи! Экий ты неугомонный. Тоже ничуть не изменился. И выглядишь… Недаром тебя в лицее Франтом прозвали.

Горчаков: Я не изменился?! Да как ты посмел сказать такое! Я неимоверно вырос как по службе, так и в смысле личного развития! Это ты дезертировал с дипломатической службы, а я по-прежнему вношу свой скромный вклад. Чего морщишься? Небось, всю ночь пьянствовал?

Пушкин (мрачно): Не всю.

Горчаков: А чего тогда такой букой смотришь? В карты что ли проигрался? (Пушкин молча сопит). Точно, проигрался! Сколько раз говорил – не играй ты в азартные игры, а тем более на деньги! Ну, не твое это! Даже в самой выигрышной партии умудряешься проиграть.

Пушкин: Да ерунда все это. Просто не повезло.

Горчаков: Вот в этом твоя главная беда. Выигрывает не тот, кому везет, а тот, у кого больше выдержки и способности просчитывать ходы. Математика, мой дорогой, чистая математика!

Пушкин: Никогда не любил точные науки.

Горчаков: То-то и оно! Ну, скажи на милость, здесь-то ты кому умудрился проиграть? Я понимаю, в Петербурге. Но в этой глуши…

Пушкин: Да тут у соседского помещика общество собиралось…

Горчаков: Девицы, наверное, на выданье были?

Пушкин: Как догадался?

Горчаков: Ну, брат, я тебя не первый год знаю. Чем еще тебя можно заманить в провинциальное собрание? Ладно, ну их к черту! Дай я тебя обниму что ли! (обнимаются, трижды целуются). Тьфу, а бакенбарды-то отрастил! Баки как у собаки! Да просыпайся уже! Гимнастику, поди, бросил делать? Помнишь, как в лицее? Гимнастика лучших французских борцов! И английский бокс! А? (пытается боксировать с Пушкиным, тот вяло отмахивается).

Пушкин: Да отстань ты! Голова болит! Пошли лучше завтракать. (Садятся за стол). Надо холодное полотенце на лоб положить.

Горчаков: Тебе бы сейчас не полотенце, а другого лекарства надо. Эй, человек! Человек! (Входит слуга) Рюмку водки барину!

Слуга: Позвольте, это как же с утра-с…

Горчаков: Ты еще поговори у меня! Ну-ка быстро! (Поворачивается к Пушкину). Кстати. Почитываю твои сочинения. Хоть служба и не много времени оставляет, стараюсь быть в курсе.

(Слуга вносит водку, Пушкин нюхает, с отвращением морщится).

Горчаков: Давай, давай. Надо.

(Пушкин залпом выпивает рюмку водки).

Пушкин: И как?

Горчаков: Что «и как»?

Пушкин: Сочинения.

Горчаков: Ты знаешь, свежо. Местами живо. «Руслан и Людмила» – просто чудо. В некоторых моментах смеялся громко и довольно долго. А вот стихи есть очень унылые. Не могу такое читать.

Пушкин: Не все же время радоваться.

Горчаков: Не все. Бывают в жизни и огорчения. И тоска даже одолевает. Но в такие моменты еще и стихи меланхолические читать – увольте! Это ж только и будешь что лежать на диване, предаваться грусти и жалеть себя любимого.

Пушкин: Так а чем же это плохо?

Горчаков: Дело кто делать будет? Кто интересы государства станет отстаивать? Кто политику вести будет и заводами управлять?

Пушкин: Ну, не всем же политику вести. Кому-то и на диване похандрить не грех.

Горчаков: А еще лучше на печи. На Руси это принято. Сидеть сиднем 30 лет и 3 года, а потом в богатыри записаться.

Пушкин: Ну, предположим, служака ты такой потому, что другого источника доходов у тебя нет. Что ж, сам виноват. Кто отказался от своей части наследства в пользу сестер? Может, не стоило быть уж настолько благородным?

Горчаков: Стоило. Может, я это специально сделал, чтобы пути обратного не было, чтобы работать, а не наследство потихоньку проедать? Знаешь, Пушкин, ничто так не способствует поднятию работоспособности и возникновению вдохновения, как отсутствие денег.

Пушкин: Вот с этим я, пожалуй, соглашусь.

Горчаков: Помню, я когда только на службу пришел, все время яд в кармане с собой таскал.

Пушкин: Да ну! Это еще зачем?

Горчаков: Чтобы употребить, если меня вдруг должностью или чином обойдут.

Пушкин: Вот глупость какая.

Горчаков: Да это понятно. Знаешь, только при всей глупости, подобное «memento mori» было совсем не лишним.

Пушкин: Не обошли, как я понимаю?

Горчаков: Ни чином, ни должностью, ни наградой.

Пушкин: Поздравляю. А все-таки ты большой… э-э-э… романтик.

Горчаков: Да ладно, дело прошлое.

Пушкин: Сам-то сейчас откуда? Да еще такой бодрый. Говорят, в Англии служишь?

Горчаков (жуя): Почитай уж пятый год в туманном Альбионе обретаюсь в должности секретаря посольства.

Пушкин: Неплохо. И как англичане?

Горчаков: Пардон?

Пушкин: Ну, что они за люди? Как тебе вообще тамошняя жизнь?

Горчаков: Никак. Скучно, чопорно, душно. Претензии нести цивилизацию остальному миру, а на деле – палочная дисциплина и нацеленность на грабеж. Всегда были разбойники, разбойники и есть. Хотя, что им еще остается? Острова маленькие, толком там ни черта не растет, погода дрянь, сплошное море вокруг. Единственный выход – пиратствовать, подминать под себя морскую торговлю да грабить разных папуасов в южных колониях, параллельно объясняя им, что это делается для их же блага. Ну и, конечно, шпионить. Лично у меня иногда создается впечатление, что в Англии вообще живут одни матросы и шпионы. Впрочем, матросы зачастую тоже оказываются шпионами.

Пушкин: А как же английские писатели?

Горчаков: Перестань. Шпионы через одного. Им это не зазорно. Даже похвально. Это у нас писатели по ночам пьянствуют и в карты играют. А у них они делом заняты. (Оба смеются).

Пушкин: Как-то у тебя все слишком просто получается.

Горчаков: Согласен. На самом деле все сложнее. У англичан есть чему поучиться. Особенно нам. Той же дисциплине, например. Или тому, что они называют «здравый смысл». Но тут важно соблюдать меру. Ведь оно как? С одной стороны, вещь хорошая, а с другой, этот «здравый смысл» иногда поворачивается к тебе таким противным боком, что только руками разведешь. Прямо хочется плюнуть и отойти подальше. Основа «здравого смысла» – рассудок. А рассудок всегда и везде выбирает выгоду. Мелкую, пошлую, гнусную выгоду. Короче, скучно. Туман над Темзой и английский сплин.

Пушкин (зевая): Ну, и чем ты там занимаешься?

Горчаков: Честно говоря, в основном циркуляры и дипломатические бумаги составляю.

Пушкин: Господи помилуй! Хотя, помню, ты еще в лицее с увлечением осваивал даже такую науку, как складывание и запечатывание конвертов.

Горчаков: На дипломатической работе вещь крайне нужная! Вот ты, например, знаешь, что почта конфиденциальная и официальная запечатываются совсем по-разному?

Пушкин: Помню что-то такое…

Горчаков: А вот запечатать сам вряд ли сможешь.

Пушкин: Тебе в лицее золотую медаль за это дали.

Горчаков: Всегда подозревал, что ты мне завидуешь черной завистью!

Пушкин: Да ну тебя совсем с этой ерундой! Горчаков, неужели тебе это все нравится?

Горчаков: Что именно?

Пушкин: Да циркуляры и прочая бумажная возня.

Горчаков: Поначалу не нравилась. Совсем. Но потом…

Пушкин: Ты шутишь. Как может нравиться писать какой-то циркуляр? Я понимаю там, стихотворение, или рассказ… А тут… клопы сдохнут от этого слога.

Горчаков: Да пусть дохнут. Ну, ты сам посуди… Что есть циркуляр?

Пушкин: И что же?

Горчаков: Торжество содержания над формой. Только представь… Эмоций – и правда, никаких. Зато в нем вся мощь государства, вся необъятная территория нашей империи! Циркуляр при всей своей литературной неказистости приводит в движение армии, его сухой слог заставляет сдаваться города и отрекаться царей от престола.

Пушкин: О, да это прямо ода циркуляру! Поэзия, да и только!

Горчаков: Зря иронизируете, господин пиит!

Пушкин: Да где уж нам! Мы такому высокому слогу чужды. Мы на земле копошимся, в пыли и прахе.

Горчаков: Все-таки скверный у тебя характер, Пушкин! Как был, так и остался. Поколотить бы тебя, как в былые годы. Ну, да ладно. Расскажи лучше о себе. Чем занят? Ну, кроме того, что пьянствуешь по ночам и играешь в карты.

Пушкин: Да что я могу тут делать? Только писать. Если ты не забыл, я всего лишь опальный, ссыльный поэт…

Горчаков: Ладно сиротой прикидываться. Ты, конечно, талант. В стихотворстве лучший из нас. Но в том, что сослали, сам виноват. Пасквили возмутительные писал? Писал. С Воронцовым свару затеял? Затеял.

Пушкин: Это он затеял!

Горчаков: Не ври. Кто за его женой волочиться вздумал? Я б за такое вообще пристрелил. Ну, или морду набил.

Пушкин: Получается, он испугался.

Горчаков: Кто, Воронцов? Герой войны? Человек, оплативший из личных средств все счета русской армии, когда она стояла в Париже?

Пушкин (морщась): Это только слухи.

Горчаков: Не слухи, дорогой мой. Оплатил. Несколько имений продал. Каждый завтрак и обед самого последнего русского солдата. Я бы, например, вообще ничего платить не стал. Да еще б и высечь приказал на площади тех, кто пришел требовать оплаты за наших солдат. Они бы мне еще за сожженную Москву ответили. Лавочники.

Пушкин: Выходит, Воронцов глупость сделал. Зачем платил?

Горчаков: Может, и глупость. Да только каковы понятия о чести! Знаешь, Пушкин, в Европе любят рассуждать о чести и достоинстве, кичиться традициями. А как до дела дойдет, или тем более денег… Тьфу! Ни чести, ни достоинства нет и в помине. Уж поверь мне. Мораль и честь у них карманные: вынимают тогда, когда понадобятся.

Пушкин: Я что-то в этом роде предполагал.

Горчаков: Правда?

Пушкин: Конечно. Почитываю на разных языках. Хотя в заграницы не езжу. В основном по родному отечеству перемещаюсь. Часто даже не по своей воле.

Горчаков: Скажи спасибо, что не в Сибирь сослали. Добывал бы руду сейчас где-нибудь под Нерчинском. Прогресс – он в постепенности. Смуту разжечь и кровью страну залить, как французы при Робеспьере, – дело нехитрое. А создать что-то путное – годы жизни потратить надо. Долго и нудно работать, а не с романтическим запалом лезть в воду, не зная броду. Вот скажи, Пушкин, отчего у нас никто не хочет работать, а хочет, чтобы все сразу волшебным образом переменилось? Я думаю, дело в романтизме. Вредная штука. Он в порыве, в остроте ощущений, в борьбе, а не в каждодневном корпении над бумагами!

Пушкин: Я тоже не большой поклонник романтизма. Кстати, я тут окончил одну новую вещицу…

Горчаков: Надеюсь, не очередное унылое стихотворение?

Пушкин: Черт! Да где ты у меня унылые стихи нашел?

Горчаков: Были. Даже не спорь.

Пушкин: Тьфу!

Горчаков: Так что за вещица?

Пушкин: Не скажу!

Горчаков: Ну, не дуйся. Хорошо. У тебя нет унылых стихотворений. Только жизнерадостные. Все до одного.

Пушкин: То-то же!

Горчаков: Что за вещица?

Пушкин: Драма. «Борис Годунов».

Горчаков: Ого! Самозванец, Марина Мнишек, убиенный царевич Дмитрий… Смута, одним словом. Все бунт пытаешься осмыслить?

Пушкин: Смута и бунт, особенно в России, вещи разрушительные. Вот я и попытался понять…

Горчаков: Слушай, ну их всех! Давай потом, когда прочтешь мне драму. Ведь ты доставишь мне такое удовольствие? (Пушкин кивает). А помнишь, как в лицее лазали ночью в окно?

Пушкин: Помню даже, как нас поймали.

Горчаков: А Прасковью помнишь?

Пушкин: Какую?

Горчаков: Ну, на кухне работала…

Пушкин: Ах, эту…

Горчаков: Мою да и, кажется, твою первую любовь.

Пушкин: Надо же. А я почему-то думал, что ее звали Дарья.

Горчаков: Не, Прасковья. Точно… Кажется.

Пушкин: Эх, золотые были времена!

Горчаков: Это точно.

Пушкин: А пироги как с кухни таскали, помнишь?

Горчаков: Помню, конечно. Да только мне и так давали.

Пушкин: Прасковья?

Горчаков: Она.

Пушкин: Экий ты расчетливый однако! Мало того, что меня обошел, так еще и добавку к рациону получал особо! (Оба смеются).

Горчаков: Я тебе давно говорю. В этой жизни без расчета никуда. Ладно. Что собирался делать целый день?

Пушкин: Отлеживаться после вчерашнего.

Горчаков: Потом отлежишься. Прогуляться тебе надо, вот что! Но не просто меланхолично побродить по лесам и лугам. Может, на охоту?

Пушкин: Какая еще охота?!

Горчаков: На зайца. Ну, или на кабана. Тоже неплохо.

Пушкин: Какого еще кабана? Не пойду, хоть режь!

Горчаков: Ну, тогда рыбалка остается. Удочки есть? Эй, человек! (Входит слуга). Как зовут молодца?

Пушкин: Филипп.

Горчаков: Филя, удочки где? Мы с барином идем на рыбалку. Через полчаса чтобы все было готово! Наживка, прикормка, все как положено! Да живее шевелись, раб божий! (Слуга, недоуменно озираясь, уходит. Горчаков кричит вслед). Еды с собой собери! И сам с нами пойдешь!

Пушкин: Чего ты еще затеял? Какая рыбалка? Там сыро, грязно, и вообще я не настроен…

Горчаков: Настрой – дело наживное. Давай, вставай. Одевайся, не в халате же ты пойдешь!

Пушкин: Да я вообще не хочу никуда идти!

Горчаков: Ты сам не знаешь, чего ты хочешь. Вперед! Мир полон красок и великих свершений. Кстати, где тут у вас река? (Берет Пушкина под руку, тащит, несмотря на сопротивление, за собой).